Невидимый человек

Глава шестнадцатая

В половине восьмого за мной заехал брат Джек в компании других братьев, и мы помчались на такси в Гарлем. Как и в прошлый раз, никто не произнес ни слова. Было только слышно, как сидевший у окна мужчина затягивается табаком с ароматом рома из трубки, загоравшейся во мраке красным диском. Во мне нарастало беспокойство; в такси, казалось, было неестественно тепло. Мы высадились на какой-то боковой улочке и по узкому переулку в кромешной тьме подошли с тыла к огромному зданию, похожему на сарай. Остальные участники были уже в сборе.

— Вот мы и на месте, — объявил брат Джек и первым шагнул сквозь темную дверь в раздевалку, освещенную низко висящими электрическими лампами: это было тесное помещение с деревянными скамейками и рядами железных шкафчиков с нацарапанными на дверцах именами. Пахло здесь как в раздевалке футбольной команды после матча — застарелым потом, йодом, медицинским спиртом и кровью, — и на меня накатил шквал воспоминаний.

— Подождем здесь, пусть народу соберется побольше, — сказал брат Джек. — А потом явимся… когда нетерпение публики достигнет предела. — Он одарил меня улыбкой. — Тем временем можно подумать, о чем ты будешь говорить. Ознакомился с материалами?

— Целый день штудировал, — ответил я.

— И это хорошо. Но все равно, предлагаю мотать на ус, о чем поведут речь остальные. Мы все выступаем до тебя, чтобы ты мог почерпнуть какие-нибудь тезисы для своих реплик. Твое выступление — в самом конце.

Я кивнул, видя, как он берет под руки двоих братьев и отводит их в сторону. Другие просматривали свои заготовки, переговаривались, я же стоял в одиночестве. Я прошел через все помещение к потрепанной фотографии, прикрепленной кнопками к выцветшей стене. На снимке был запечатлен победитель боксерских турниров в боевой стойке, известный тяжеловес, потерявший зрение на ринге. Должно быть, аккурат в этих самых стенах. Не один год назад. Смуглый, избитый в кровь, человек на фото мог принадлежать к любой нации. Этот здоровяк с расслабленными мускулами выглядел вполне пристойно. Помнится, отец рассказывал мне, что зрения он лишился в нечестном поединке; скандал потом замяли, а боксер скончался в богадельне для слепых. Кто бы мог подумать, что меня когда-нибудь занесет в это здание? Как же все переплелось! В накатившей вдруг тоске я тяжело опустился на скамью. Вокруг беседовали приглушенными голосами. Собравшиеся вызвали у меня взрыв негодования. Почему я должен выступать последним? А если они до смерти утомят аудиторию? Да меня ошельмуют, не дав мне рта раскрыть… А может, и нет, размышлял я, стараясь побороть ненужную мнительность. Вдруг, наоборот, разница в наших подходах будет мне только на руку. Не исключено, что так и задумано… Ничего не попишешь: мне пришлось им довериться. Пришлось.

И все же беспокойство не отступало. Я чувствовал себя не в своей тарелке. Из-за двери до меня доносился шорох приглушенных голосов, поскрипывание стульев. В голове бурлили тревожные мыслишки: а вдруг я забуду свое новое имя? вдруг меня узнает кто-нибудь из присутствующих? Я наклонился, внезапно осознав, что на мне новые брюки синего цвета. «Но с чего ты взял, что ноги под ними — твои? А звать тебя как?» — с грустью поддразнивал я сам себя. Глупость, конечно, зато помогало преодолеть нервозность. Я как будто впервые видел свои ноги — независимые объекты, способные по своему хотенью доставить меня либо в опасное, либо в укромное место. Потом уставился на пыльный пол. А после увидел себя одновременно в разных концах тоннеля. Смотрел на себя как бы из кампуса, хотя сидел на скамье в помещении старой спортивной арены, в новом синем костюме; напротив — группа сосредоточенных мужчин, напряженно беседующих вполголоса, а издалека доносятся другие голоса, звук отодвигаемых стульев, покашливание. И все это воспринималось мною из некой точки, расположенной глубоко у меня внутри, но сквозь какую-то тревожную неопределенность, сквозь тревожную размытость очертаний и форм, как бывает при виде своего подросткового фото; невыразительное лицо, безликая улыбка, непомерно большие уши, да еще «проблемная кожа» — то ли угри, то ли прыщи, в большом количестве и весьма заметные. Я понимал, что в моей жизни начинается новый этап, новая фаза, и мне предстояло взять ту свою сущность, которая далекими глазами взирала на меня из кампуса, и навсегда отодвинуть ее на расстояние кампуса, больнички, баталии — всего, что кануло в далекое прошлое. Та часть моей сущности, что умела бесстрастно наблюдать и при этом видеть все до мелочей, оставалась по-прежнему озлобленной и вздорной; дедовым наследством была та ее часть, которую представлял глас несогласного; циничная, недоверчивая часть была чревата предательством и всегда грозила внутренним разладом. Как ни крути, эти стороны своей сущности мне предстояло заглушить. Иначе никак. Ведь если сегодня все пройдет успешно, для меня откроется дорога к чему-то большему. Все наладится и не будет трещать по швам, старая боль сотрется из памяти… Да нет же, думал я, распрямив спину, это мои прежние ноги, которые так далеко увели меня от дома. Однако в чем-то новые. Новый костюм и мне сообщил некое качество новизны. Новая одежда, новое имя, новые обстоятельства. Новизна была слишком тонкой, чтобы выразить словами, но она была. Сущность моя становилась иной.

Пусть смутно и неясно, даже с паническим чувством, но я сознавал: стоит мне подняться на помост, открыть рот и заговорить, как я стану другим. Не нулем с выдуманным именем, которое могло достаться кому угодно или не достаться никому. А просто другой личностью. Обо мне ведь мало кто слышал, но после сегодняшнего вечера… Каково это? Стать известным, приковывать к себе внимание многих, притягивать сосредоточенные взгляды — возможно, этого достаточно, чтобы тебя преобразить в кого-нибудь иного, во что-нибудь иное; именно так взрослеет юноша: подрастает и в один прекрасный день становится мужчиной, обретает густой низкий голос… впрочем, я уже двенадцатилетним мальчишкой басил на все лады. А вдруг среди слушателей затесались знакомые по кампусу? Или жильцы Мэри… а то и сама Мэри? «Нет, от этого перемен не произойдет, — слышу я свою тихую речь. — Это уже в прошлом». Меня зовут по-новому, я подчиняюсь приказам. Даже при встрече с Мэри на улице я буду вынужден пройти мимо, никак себя не обнаружив. Удручающая мысль… я резко вскочил и вышел из гардероба в переулок.

Без пальто я быстро замерз. Над входом горел тусклый фонарь, под ним искрился снег. Я перешел на неосвещенную сторону переулка, остановился у забора, где несло карболкой, оглянулся назад и вспомнил огромную зияющую яму, которая образовалась на месте спортивной арены, сгоревшей еще до моего рождения. После пожара ничего не осталось, лишь вспученные разломы в асфальте, десятиметровой глубины воронка под выжженным тротуаром да бетонированный котлован, из которого торчали причудливо скрученные штыри проржавевшей арматуры — бывший цокольный этаж. В яму сбрасывали отходы, а после дождя она воняла затхлой водой. Я представил, как стою на тротуаре у края этой ямы, глядя на хижины гувервилля, сложенные из упаковочных ящиков и погнутых жестяных табличек, и дальше — на железнодорожную сортировочную станцию. Яма наполнена водой, темной, глубокой, неподвижной; позади гувервилля, где блестящие рельсы, работает на холостом ходу паровоз, из его трубы медленно тянется шлейф белого пара, и тут из лачуги выходит мужичонка и бредет вверх по тропе в сторону тротуара. Сам смуглый, сгорбленный, в лохмотьях с головы до пят, он шаркает в мою сторону, наполняя воздух зловонием карболки. Этот одинокий сифилитик живет в хибаре между ямой и сортировочной станцией и выходит на свет только для того, чтобы поклянчить денег на еду и дезинфицирующее средство, в котором он вымачивает свои лохмотья. Потом в своем воображении я вижу, как он протягивает руку с обгрызенными пальцами, и бросаюсь прочь — обратно во тьму, в мороз, в настоящее.

Я вздрогнул, посмотрев, как в другом конце переулка, мрачного и длинного, как тоннель, на искрящемся снегу под круглым фонарем появилась конная полиция; трое полицейских вели под уздцы лошадей; склонив головы, люди и животные, как могло показаться, заговорщически шушукались; кожаные седла и краги поблескивали на свету. Три белых человека, три черные лошади. В лучах проехавшего мимо автомобиля их силуэты мечтательно закружились между снегом и мглой. Мне нужно было уходить, но одна из лошадей неистово вздернула голову, и я увидел, как на животное обрушился удар кулака в перчатке. Раздалось дикое ржание, и лошадь исчезла в темноте, а меня до самой двери преследовал топот копыт и громкое лязганье металла. Возможно, об этом стоило рассказать брату Джеку.

В помещении братья все так же еще переговаривались, а потому я отошел в торец и сел на скамью.

Я наблюдал за ними, чувствуя себя неопытным юнцом, но одновременно — удивительно зрелым, как будто старческий возраст гнездился во мне и спокойно ждал своего часа. За дверью аудитория оживилась, забурлила; отдаленный шум напомнил мне об ужасе принудительного выселения. Мысли поплыли. Вот за забором из рабицы стоит мальчуган в комбинезоне и смотрит на огромного черно-белого пса, привязанного к яблоне. Это бульдог Мастер, а я — тот мальчуган, боящийся его погладить, хотя страдающий от жары пес, похоже, широко улыбается, словно добродушный толстяк, пуская прозрачные слюни. Между тем голоса усиливались и клокотали, слушатели проявляли нетерпение, хлопали в ладоши, а мне вспоминалось хриплое рычание Мастера. Он лаял на одной и той же ноте, когда злился и когда получал вожделенную миску, когда лениво клацал зубами на мух или в клочья рвал одежку непрошеному гостю. Мне нравился старина Мастер, но доверия к нему не было; мне хотелось радовать людей, но доверия к толпе не было. Я посмотрел на брата Джека и расплылся в улыбке: он чем-то смахивал на той-бультерьера.

Но вот голоса и рукоплескания переросли в песню, и я увидел, как брат Джек сорвался с места и подскочил к двери.

— Окей, братья, — сказал он. — Нам пора.

Мы вышли из раздевалки и двинулись по тусклому коридору, наполненному приглушенным вибрирующим ревом. Потом стало светлее, и я увидел, как дымную мглу прорезает луч прожектора. Мы шагали в тишине: впереди процессии двое белых, за ними пара очень темных негров, потом брат Джек; гул толпы нарастал и, казалось, теперь плыл над нашими головами. Я заметил, что все постепенно выстроились в четверки, а сам одиноко плелся в конце, как замыкающий в строю. Впереди косая полоска света обозначила вход на один из ярусов арены, и при нашем прохождении толпа взревела. Но вот мы снова нырнули в темноту, стали подниматься, оставив рев где-то внизу, а потом спустились по пандусу на яркий голубой свет; по обе стороны полукругом расходились ряды плохо различимых зрительских лиц; вдруг меня ослепило, и я налетел на шедшего впереди мужчину.

— Ничего, по первости всегда так, — прокричал он и остановился, чтобы дать мне немного очухаться; сквозь шум я еле различал его голос. — Это прожектор!

Луч, указывая путь, под рев толпы вывел нас в круг света. Песня в ритме марша, сопровождаемая аплодисментами, ракетой взлетела в воздух:

Надо же, подумал я, у них старая песня звучит на новый лад. Сначала я воспринимал происходящее отстраненно, как будто смотрел вниз с высокого балкона. Но постепенно я проник в вибрации голосов, ощущая легкое электрическое покалывание вдоль позвоночника. Мы промаршировали между рядами слушателей, сидевших на складных стульях, мимо группы женщин, вставших при нашем приближении, и поднялись на украшенный флагом подиум, установленный прямо перед ареной. Брат Джек кивками развел нас по местам, и мы принимали овации стоя.

Круглая, как чаша, спортивная арена вместила в себя бесчисленные ряды представителей рода людского. При виде полицейских я задергался. А ну как они меня узнают? Стражи порядка выстроились вдоль стены. Я дотронулся до плеча сидевшего впереди мужчины, и тот обернулся, не переставая подтягивать пению.

— Зачем столько полиции? — спросил я, нагнувшись к нему.

— Ты о копах? Не волнуйся. Их вызвали в качестве нашей охраны. Этот форум имеет важное политическое значение, — сказал он и отвернулся.

Я подумал: кто же мог их вызвать, чтобы нас охранять? Когда песня стихла, по арене прокатился рокот рукоплесканий и криков, переросших в скандирование:

Все присутствующие, казалось, слились в едином порыве, дыша в унисон и скандируя лозунг. Я взглянул на брата Джека. Стоя на помосте, покрытом грязным брезентом, и уверенно чувствуя себя у микрофона, он скользил взглядом из стороны в сторону; были в его осанке величавость и великодушие отца семейства, пришедшего на выступление обожающих его детей. Брат Джек вскинул руку в приветственном жесте; собравшиеся вновь загудели в ответ. Можно было подумать, расстояние между нами сократилось, словно бы я смотрел на них через объектив фотокамеры, наводил фокус на сцену и через открытую диафрагму впускал в себя жару, волнение, аплодисменты и вибрацию голосов; мой взгляд стремительно скользил по рядам, выискивая знакомых из прошлой жизни, и чем дальше от помоста, тем расплывчатей были лица.

Начались выступления. Чернокожий пастор прочитал молитву, затем какая-то дама говорила о положении детей. Последовало несколько докладов, посвященных различным экономическим и политическим вопросам. Я слушал с большим вниманием, стараясь подхватывать слова и обороты из всего арсенала сложных и точных терминов. Это требовало напряжения сил. Речи перемежались исполнением песен, трибуны взрывались внезапными речевками наподобие шаутов времен Южного пробуждения. Все это было созвучно моему настроению, я почти физически ощущал происходящее вокруг. Сидя на стуле и упираясь ногами в грязный брезент, я воображал себя в группе ударных инструментов симфонического оркестра. Это так сильно на меня подействовало, что вскоре я перестал запоминать фразы и просто растворился в немом восторге.

Кто-то потянул меня за рукав — настал мой черед. У микрофона поджидал брат Джек, и я вошел в круг света, который, подобно гладкой клетке из нержавеющей стали, взял меня в плен. Я замер. Из-за бьющего в глаза света я не видел, не различал лиц, заполонивших чашу арены. Меж нами словно опустили полупрозрачный занавес, сквозь который публика, насколько я мог судить по аплодисментам, видела меня, а я ее — нет. Вспомнился беспощадный жесткий, изолирующий больничный ящик, и на душе стало гадко. Я почти полностью прослушал вступительные слова брата Джека. Когда он закончил, с трибун снова раздался взрыв аплодисментов. И я подумал: «Они меня помнят. Кто-то из них присутствовал при выселении стариков».

Микрофон был для меня чем-то чужеродным, раздражающим. Я встал не с того боку, отчего мой голос звучал хрипло и невыразительно, вынудив меня от смущения замолкнуть буквально через несколько фраз. Плохое начало, надо было срочно что-то менять. Я наклонился к сидевшим в первых рядах слушателям с размытыми лицами и сказал:

— Сожалею, друзья. До сих пор меня не подпускали к этим блестящим электрическим штуковинам — не знаю, как подступиться… По правде говоря, такая и укусить может. Посмотрите, никому не напоминает железный череп? У бедняги, наверное, не выдержало сердце после выселения.

Получилось; они захохотали, и мне в это время помогли занять правильную позицию.

— Вплотную не приближайся, — посоветовали мне.

— Как слышно? — мой голос зазвучал глубоко и мощно. — Лучше?

Раздался шквал аплодисментов.

— Вот видишь, и нужен-то всего только шанс. Спасибо за эту возможность, теперь дело за мной.

Нараставшую овацию перекрыл зычный мужской голос:

— Мы с тобой, брат. Ты бросай, а мы подхватим.

Большего и желать трудно; мне удалось наладить с ними контакт и подумалось, что говорил он от имени всех собравшихся. Я был взвинчен, весь на нервах. По большому счету, я мог быть кем угодно, говорить на каком угодно языке. Дело в том, что из головы напрочь вылетели все правильные заготовки из буклетов. Пришлось действовать по канону — форум носил политический характер, поэтому я решил прибегнуть к политическому приему, которым часто пользовались в моих краях: незамысловатое «хватит-уже-с-нами-так-обращаться-достало». Слушателей я не видел, поэтому обращался к микрофону и поддержавшему меня голосу из первых рядов.

— Вы, конечно, знаете о тех, которые считают нас сборищем безмозглых баранов, — начал я. — Есть такое?

— В самую точку, брат, — отозвался голос. — Без промаха.

— Да, они считают нас безмозглыми баранами. Говорят про нас «простой народ». Но я сижу здесь, слушаю, наблюдаю и пытаюсь понять, что значит «простой». И прихожу к выводу, что они искажают факты — мы далеко не простые люди…

— Опять в точку, — просочилось сквозь всеобщий гам, и я поднял руку, призывая к тишине.

— Да, мы непростые люди, и я скажу вам почему. Они называют нас тупыми и обращаются с нами как с тупыми. Что они делают с тупыми? Пораскиньте мозгами, оглянитесь по сторонам! Они придумали себе лозунг, регламент и претворяют теорию в жизнь, как говорит брат Джек. Другими словами — не давайте спуску болвану! Лишите его имущества! Выселите его! Плюньте в его пустую башку и вытрите об него ноги! Сломите его! Заберите у него зарплату! Припугните пустозвона — и он замолчит; его идеи, надежды, мечты о домашнем очаге — кимвал звучащий! Маленький, дырявый кимвал, в такой хорошо лупить на празднике Четвертого июля. Только приглушите его! Не дайте ему звучать громко! Задайте правильный ритм, пусть эти дураки отбивают чечетку. Большое червивое яблоко, Чикаго, прощай, кыш, муха, не мешай!

— А знаете, почему мы стали непростыми? — хрипло прошептал я. — Мы позволили сделать нас такими.

Воцарилась глубокая тишина. В свете прожектора клубился дым.

— И снова в точку, — печально констатировал голос. — Но если решение уже принято, протестовать бесполезно!

Услышав это, я подумал: он со мной или против меня?

— Лишение права собственности. Лишение — каково звучит! — продолжил я. — Они пытаются лишить нас мужественности и женственности! Детства и юношества… вы слышали, что говорила наша сестра об уровне детской смертности. Можете считать, что вам повезло родиться на свет непростыми людьми. До чего дошло — нас пытаются лишить права выражать свою волю по поводу выселения! И вот что я еще скажу: если мы не будем сопротивляться, очень скоро они возьмут верх! Это дни лишений, сезон бездомности, время принудительных выселений. Скоро нас лишат и мозгов! А мы настолько непросты, что даже этого не замечаем! Возможно, мы слишком вежливы. Избегаем неприятностей. Они думают, что мы слепы … не-по-простому слепы. Но я не удивлен. Вообразите только: при рождении они лишили каждого из нас одного глаза. Теперь мы способны видеть лишь прямые белые линии. Мы нация одноглазых мышей — вам уже встречался такой вид зрения? Такое не-простое зрение!

— И фермерова жена загуляла, — услышал я голос сквозь горький смех. — Снова нет порядка в доме!

Я наклонился вперед.

— Знаете, нужно проявлять осторожность, иначе они незаметно подкрадутся, и — бам! — мы лишились последнего глаза, ослепли, как летучие мыши. Кому-то очень не хочется, чтобы мы видели. Может, поэтому сегодня здесь так много наших славных друзей в синей саржевой униформе, с пистолетами наготове и вообще… но вам не кажется, что мы уже добровольно лишились одного глаза — с нас хватит! Так давайте же объединимся. Мои несмышленые одноглазые братья, вы замечали, как слепые, объединившись, помогают друг другу? Спотыкаются, налетают на предметы, но вместе с тем — обходят опасные места; они справляются. Давай действовать сообща, непростой народ. Если смотреть в оба, можно увидеть, что делает нас такими непростыми, кто нас делает такими непростыми. До сих пор мы были похожи на двух одноглазых прохожих, каждый из которых идет по своей стороне улицы. Если в них летят камни, они спорят и обвиняют друг друга. Какая ошибка! Кто-то третий приложил к этому руку. Посреди широкой улицы бежит самодовольный сукин сын и бросает камни — вините его! В нем корень всех бед! Ему якобы нужно больше места, которое он называет личной свободой. Он-то знает, что мы его не видим, поэтому швыряет в нас камни и будет швырять, пока не выставит нас дураками — непростыми дураками. Надо признать, он свободен, а мы по его милости почти лишились зрения. Но тсс, не будем называть имен. — Я поднял руку. — Я говорю, пусть этот парень катится в преисподнюю! Я говорю, ну же, перейдите улицу! Давайте заключим союз! Я буду за вами приглядывать, а вы — за мной. Я не только хорошо ловлю, но и чертовски хорошо подаю.

— Но ты не подаешь, брат! Ни одного мяча не бросил.

— Давайте сотворим чудо, — прокричал я. — Вернем себе отнятые у нас глаза. Вернем себе зрение; объединимся и расширим обзор. Выгляните из-за угла — надвигается буря. Посмотрите на улицу — там один только враг. Неужели вы не видите его лица?

Повисла естественная пауза, которую зал встретил аплодисментами, а я осознал, что мой запас слов иссяк. Что же мне делать, когда они опять обратятся в слух? Я наклонился, стараясь разглядеть слушателей сквозь световую завесу. Я завоевал аудиторию и не хотел ее терять. Вдруг я почувствовал, что моя душа обнажена и беззащитна, что ко мне вернулись слова и сейчас будет произнесено то, что лучше держать при себе.

— Посмотрите на меня! — Звук шел из солнечного сплетения. — Я здесь недавно. Настали тяжелые дни, я познал отчаяние. Я приехал с Юга и увидел, что такое принудительное выселение. Я утратил доверие к миру… Но посмотрите на меня сейчас, происходит нечто странное. Я стою перед вами. И хочу признаться…

Внезапно рядом со мной вырос брат Джек и сделал вид, что поправляет мне микрофон.

— Осторожно, — прошептал он. — Ты делаешь первые шаги, но уже рискуешь доказать свою несостоятельность.

— Все под контролем, — шепнул я и склонился к микрофону. — Можно мне кое в чем признаться? — продолжил я. — Мы с вами друзья. Нас всех одинаково лишили наследства, к тому же, говорят, исповедь очищает душу. Так вы позволите?

— Не промахнись, брат, — прошипел голос.

Сзади меня шумели. Я дождался, пока все успокоились, и перешел к делу.

— Молчание — знак согласия, — сказал я, — тогда признаюсь вам. — Я расправил плечи, выставил вперед подбородок, посмотрел прямо перед собой. — Странные и таинственные метаморфозы происходят со мной прямо сейчас… пока я стою тут перед вами!

Слова складывались сами собой и не спеша выстраивались в цепочку. Свет переливался всеми цветами радуги, как пузырьки жидкого мыла в потревоженном тряской флаконе.

— Позвольте объяснить. Это особое ощущение. Уверен, нигде в мире мне не удастся испытать ничего подобного. Я чувствую ваш взгляд. Слышу ритм вашего дыхания. И в этот момент, когда глаза черных и белых прикованы ко мне, я чувствую… чувствую…

Я оборвал свою речь в абсолютной тишине; было так тихо, что я мог различить, как где-то на балконе тикают огроменные часы, пожирая время.

— Что, сынок, что ты чувствуешь? — раздался пронзительный голос.

Я перешел на сиплый шепот.

— Я чувствую, чувствую… что вдруг стал более человечным. Понимаете? Более человечным. Не человеком, нет — я пришел в этот мир человеком. А более человечным. Я чувствую себя сильным, способным добиваться поставленных целей. Я чувствую, что вижу четко и ясно в темном коридоре истории, и слышу там звук шагов боевого братства. Нет, стойте, дайте мне признаться… Мне хочется выразить свои чувства… Я долго и отчаянно блуждал вслепую и вот, наконец, вернулся домой… Домой! Я чувствую ваши взгляды и понимаю, что нашел свою настоящую семью. Свой народ! Свою истинную страну! Я родом из близких вам мест, я новый гражданин той страны, какой вы ее представляете в своих мечтах. И сегодня вечером, на этой старой спортивной арене рождается новое и возрождается жизненно необходимое старое. В каждом из вас, во мне, во всех нас.

Овация прозвучала раскатами грома. Прикованный к месту, я ничего не видел и дрожал от всеобщего возбуждения. Потом сделал неопределенный жест рукой. Как поступить… помахать им? Глаза жгло от света, слышались одобрительные возгласы, резкий свист, крики. Я почувствовал, как по щеке катится крупная слеза, и утер ее в смущении. Вслед за ней потекли другие. Почему никто не вывел меня отсюда, пока я все не испортил? При виде слез трибуны захлопали сильнее, и я поднял заплаканное лицо. Все звуки накатывали волнами. Зрители принялись топать ногами, а я смеялся и кланялся без стеснения. Шум нарастал, за спиной послышался треск надломившегося древесного ствола. В зале продолжали кричать и аплодировать, но на меня накатила усталость, в конце концов я сдался и пошел на место. Перед глазами плясали черные точки. Кто-то взял меня за руку и отчетливо проговорил в ухо:

— Черт возьми, ты справился! Молодец! — Меня поразила смесь ненависти и восхищения в его тоне, но я поблагодарил его и высвободил руку из цепких пальцев.

— Спасибо, — ответил я, — мои предшественники хорошо разогрели аудиторию.

Я поежился; казалось, он готов меня придушить. В царившей вокруг неразберихе меня, по-прежнему ослепленного, вдруг резко крутанули, лишив равновесия, и я оказался прижатым к теплому женскому телу.

— Ах, брат, брат! — пропел женский голос мне в ухо. — Братишка. — И я ощутил горячую влагу поцелуя на своей щеке.

Вокруг двигались неясные фигуры. Я покачивался, как во́да в жмурках. Мне жали руку, хлопали по плечу. Выражали восторг и брызгали в лицо слюной, и я решил, что если мне еще раз доведется стоять в свете прожектора, будет разумно надеть темные очки.

Это было оглушительно. Когда мы уходили, они кричали, топали, колотили по стульям. Брат Джек увел меня с помоста.

— Нам пора, — прокричал он. — Дело сдвинулось с мертвой точки. Но этой энергией необходимо управлять.

Брат Джек прокладывал нам дорогу в кричащей толпе, а меня, еле стоявшего на ногах, со всех сторон одолевали прикосновения публики. Потом мы ступили в темный коридор, и только на выходе точки перед глазами исчезли — я снова стал нормально видеть. Брат Джек остановился перед дверью.

— Слышите? — произнес он. — Эти люди ждут дальнейших приказаний!

Я все еще слышал вдалеке гул рукоплесканий. Некоторые из братьев подошли к нам, прервав свой разговор; дверь закрылась и приглушила аплодисменты.

— Ну, что думаете? — спросил брат Джек с энтузиазмом. — Неплохо для начала?

Повисло напряженное молчание. Я с тревогой глядел на белых и черных братьев. У них был мрачный вид.

— Ну? — сказал брат Джек неожиданно жестким голосом.

Я услышал скрип чьих-то ботинок.

— Ну же? — повторил он.

Слово взял курильщик трубки; и с каждым его словом напряжение только росло.

— Крайне неудачное начало, — тихо проговорил он, трубкой рассекая воздух на слове «неудачное». Под его взглядом и я растерялся. И посмотрел на остальных. Их флегматичные лица не выражали ровным счетом ничего.

— Неудачное! — взорвался брат Джек. — В результате каких глубокомысленных размышлений ты пришел к такому блестящему заключению?

— Сейчас не время для дешевого сарказма, брат, — отозвался брат с трубкой.

— Сарказма? В сарказме здесь упражняешься только ты. Но у нас и вправду нет времени для сарказма и прочих глупостей. И для идиотских выходок. Нас ждет борьба, наметился прогресс — а ты вдруг пошел на попятный. Тебя пугает успех? Что не так? Разве не ради этого мы все трудились?

— Сам рассуди. Ты же великий лидер. Загляни в свой магический шар.

Брат Джек выругался.

— Братья! — послышался голос.

Чертыхнувшись, брат Джек резко повернулся к другому брату.

— Ты, — обратился он к рослому парню. — У тебя хватит духу объяснить, что здесь происходит? Мы что, уличная шантрапа?

Молчание. Один из братьев переминался с ноги на ногу. Курильщик трубки бурил меня глазами.

— Я что-то сделал не так? — спросил я.

— Хуже не придумаешь, — холодно отрезал он.

Я настолько оторопел, что не мог выговорить ни слова.

— Ладно, — сказал брат Джек неожиданно спокойно. — Объясни нормально, в чем проблема, брат? Давай это выясним здесь и сейчас. Какие у тебя претензии?

— Это не претензии, а мое личное мнение. Нам же по-прежнему не запрещено высказывать свое мнение? — сказал курильщик трубки.

— Хорошо, давай мнение, — ответил брат Джек.

— Так вот, я считаю, что это была дикая, истеричная, политически безответственная и опасная речь, — выдохнул он. — И, что еще хуже, — неточная. — На последнем слове, произнесенном так, будто более чудовищного преступления нельзя и представить, у меня отвисла челюсть и появилось непонятное чувство вины.

— Ну-ну, — брат Джек переводил взгляд с одного лица на другое, — собрание, стало быть, уже состоялось и решение принято. Протокол составлен, брат председатель? Ход конструктивной дискуссии зафиксирован на бумаге?

— Никакого собрания мы не проводили, однако я намерен отстаивать свое мнение, — ответил брат.

— Собрания не проводили, но обсудить и принять решение вы успели еще до того, как мероприятие закончилось.

— Но, брат, — вклинился чей-то голос.

— Блестяще проведенная операция, — продолжил брат Джек с улыбкой. — Прекрасная иллюстрация мастерского прыжка Нижинского, опережающего историю. Но спуститесь на землю, братья, или вы рискуете погрязнуть в диалектике; историческая сцена еще не готова. Возможно, будет готова в ближайшие пару месяцев, но не сейчас. А ты что думаешь, брат Рестрам? — обратился он к огромному детине, пропорциями и размерами напоминающему Суперкарго.

— Полагаю, выступление нового брата было старомодным и реакционным.

Я хотел было вставить словечко, но не смог. Теперь понятно, почему поздравление звучало так двусмысленно. Все, на что у меня хватило сил, — это взирать на его широкую физиономию и налитые яростью глаза.

— Теперь ты, — обратился Джек к другому брату.

— Мне понравилось, — ответил тот, — думаю, речь произвела впечатление.

— Ты, — спросил брат Джек следующего.

— Я считаю выступление ошибкой.

— Объяснишь почему?

— Да, потому что следовало бы воздействовать на слушателей через разум…

— Совершенно верно, — вступил курильщик трубки. — Эта речь идет вразрез с научным подходом. В основе нашей позиции — разум. Нас выделяет научный подход к обществу, а подобное выступление, с которым нас теперь ассоциируют, сводит на нет все, что ранее говорилось этим вечером. Аудитория не размышляет, а вопит что есть мочи.

— Точно, слушатели превратились в толпу, — заметил большой черный брат.

Брат Джек расхохотался.

— А эта толпа, — сказал он, — она выступает «за» нас или «против» — как бы ответили наши мускулистые ученые мужи?

Но брат Джек не дал им ответить и продолжил:

— Возможно, вы правы: это действительно толпа, но этой толпе не терпится к нам присоединиться. И не мне напоминать вам, теоретикам, что научные выводы всегда основаны на опыте! А вы делаете заключения еще до окончания эксперимента. По сути, произошедшее сегодня вечером — только первый шаг. Начало, выброс энергии. Разумеется, я понимаю, вы оробели и теперь боитесь шагнуть дальше, поскольку именно вам предстоит направить эту энергию в нужное русло. Что же, этим займутся те, кто встанет и возглавит народ, а не кучка робких теоретиков-любителей, ведущих споры в вакууме.

Брат Джек в бешенстве крутил щетинистой рыжей головой, переводя взгляд с одного брата на другого, но никто не принял этот вызов.

— Возмутительно, — проговорил он, указывая на меня. — Наш новый брат добился успеха, полагаясь на собственный инстинкт, а вы с вашей «наукой» вот уже два года как терпите поражение, а теперь к тому же вся ваша реакция сводится к деструктивной критике.

— Прошу не путать, — сказал брат с трубкой. — Если мы указываем на опасную природу выступления брата, это не значит, что мы подвергаем его деструктивной критике. Наоборот. Новый брат, как и все мы, должен овладеть научным языком. Ему необходима подготовка.

— Наконец-то до вас дошло, — сказал брат Джек, и уголки его губ опустились. — Подготовка. Еще не все потеряно. Есть надежда обуздать нашего неистового, но эффективного докладчика. Ученые мужи не исключают такую вероятность! Прекрасно, этот вопрос мы уладили — возможно, не научным путем, но тем не менее. Следующие несколько месяцев нашего нового брата ждет интенсивное обучение и инструктаж под руководством брата Хэмбро. Все верно, — сказал он, когда я собрался возразить. — Хотел сообщить вам позднее.

— Это слишком долго, — сказал я. — На что мне жить?

— Зарплата сохраняется, — ответил он. — А ты пока воздержишься от дальнейших ненаучных выступлений, чтобы не нарушать научное спокойствие наших братьев. И не светись больше в Гарлеме. А вы, братья, так резво бросились критиковать, посмотрим, как быстро вы справитесь с организацией процесса.

— Думаю, брат Джек прав, — сказал невысокий лысый мужчина. — Бояться энергичных людей нам не стоит. Зато стоит найти область приложения этой энергии, чтобы извлечь максимальную пользу.

Остальные братья хранили молчание, а брат с трубкой в зубах не спускал с меня глаз.

— Ну, — сказал брат Джек, — нам пора. Если сфокусироваться на главном, наши шансы на успех будут выше, чем раньше. Помните, науку нельзя сравнивать с шахматами, хотя научный подход в этой игре вполне уместен. И не забывайте, если мы хотим организовать массы, нам стоит начать с себя. Положение вещей изменилось с приходом нашего нового брата, давайте не будем упускать выпавший нам шанс. Теперь все зависит от вас.

— Время покажет, — ответил брат-курильщик. — А что касается новичка, то беседы с братом Хэмбро еще никому не повредили.

На выходе я задался вопросом, что за фрукт этот Хэмбро? Очевидно, мне повезло, что я вообще не лишился работы. Я, стало быть, возвращаюсь на школьную скамью.

В ночи все постепенно расходились, а брат Джек отвел меня в сторону.

— Не волнуйся, — сказал он. — Брат Хэмбро — прелюбопытный персонаж, а обучения все равно не избежать. Твоя сегодняшняя речь — экзамен, который ты сдал блестяще, а теперь тебя нужно подготовить для настоящей работы. Вот адрес; завтра первым делом навести брата Хэмбро. Его уже предупредили.

Домой я пришел истерзанный усталостью. Нервное напряжение не отпускало, даже когда я принял горячий душ и забрался в постель. Я был настолько разочарован, что мечтал лишь отключиться, но мозг упорно возвращался к собранию. Оно действительно состоялось. Мне повезло, я нашел правильные слова в правильное время и понравился аудитории. Или неправильные слова, но в правильном месте — не столь важно, главное — публика меня полюбила, мнение братьев не в счет, и отныне моя жизнь начнет меняться. Она уже изменилась. А главное, до меня дошло, что хоть я и выступал без подготовки, но и сейчас бы не отказался от сказанного. Прежде всего мне хотелось расположить слушателей, а также наполнить речь содержанием, чтобы Братство увидело во мне интерес. В итоге получилось абсолютно неожиданное выступление, как будто другая личность внутри меня задавала тон и произносила слова. А коли так, оно и к лучшему, иначе не видать мне этой работы.

Я даже говорил в несвойственной мне манере — любой, кто знал меня по колледжу, подтвердил бы. Но иначе и быть не могло, ведь я сам стал новым человеком, хотя и выступал как старомодный оратор. Во мне произошла трансформация, и теперь, лежа в темноте под одеялом, я проникся симпатией к слушателям, которых мне так и не удалось рассмотреть. Они были со мной с самого первого слова. Желали мне успеха и вняли моему голосу, когда мне посчастливилось обратиться к ним с речью. Я им принадлежал. Когда эта мысль пронзила меня, я резко сел и обхватил колени. Наверное, таково значение выражения «посвящен и освящен». Хорошо, если так и есть, я не спорил. Внезапно передо мной открывались новые возможности. Я буду говорить от имени Братства и представлять не только людей своего круга, но и гораздо более обширную группу. Ведь аудитория состояла из разношерстной публики, которую волновали не только расовые вопросы. Я сделаю все возможное, чтобы оказаться им полезным. Если мне доверят, я буду стараться изо всех сил. Как еще мне уберечь себя от распада?

Я сидел в темноте, стараясь припомнить, по какому сценарию развивалось мое выступление. Как будто оно уже не имело ко мне отношения. Но я знал: оно мое целиком и полностью; будь у меня стенограмма, непременно прочел бы ее наутро.

В голове вертелись слова и формулировки, а глаза застилал синий туман. Что я имел в виду, когда говорил о себе «стал более человечным»? Повторил за предыдущим спикером или просто сорвалось с языка? Вспомнился дед, но я быстро прогнал эту мысль. Какое отношение имел старый раб к вопросу о человечности? А может, это сказал Вудридж на лекции по литературе в колледже. Я живо представил, как он, слегка опьяненный словами, с презрением и восхищением вышагивает перед доской, испещренной цитатами из Джойса, Йейтса, Шона О’Кейси; нервозный, стройный, элегантный, он расхаживает взад-вперед словно по натянутому канату смыслов, на который никто из нас никогда не отважится ступить. До меня долетели его слова:

— Перед Стивеном, как и перед нами, стояла задача выковать не столько несотворенное сознание своего народа, сколько выковать несотворенные черты своего облика. Наша задача состоит в том, чтобы воспитать в себе личность. Национальное сознание заключается в способности отдельных личностей видеть, оценивать, сохранять… Мы куем народ, сотворяя самое себя, и затем, к нашему великому удивлению, сотворим нечто гораздо более важное — культуру. Зачем тратить время впустую, зачем формировать сознание того, кто еще не родился? Видите ли, набор из крови и кожи еще не способен мыслить!

Нет, Вудридж тут ни при чем. «Более человечный…» Может, я просто хотел сказать, что все меньше осознаю себя негром, изгнанным из родных мест, с Юга, меньше чувствую изоляцию… Нет, это непродуктивно. Умалить свое значение, чтобы впоследствии приумножить? Пожалуй что да, но в чем я стал «более человечным»? Даже Вудридж таких тем не поднимал. Очередная загадка; ведь при выселении я произнес слова, которые меня не отпускали.

Я думал о том, как со мной поступили Бледсоу и Нортон. Они вытолкали меня взашей, но дали таким образом возможность добиться чего-то более существенного и важного, о чем я даже не помышлял. На этом пути не нужно входить через заднюю дверь и разрываться между белым и черным, но если долго жить и упорно трудиться, то можно получить величайшую награду. Можно участвовать в принятии серьезных решений, понять, как в действительности управляют страной и целым миром. Впервые в жизни, лежа вот так в темноте, я осознал, что мог стать чем-то большим, чем просто представителем своей расы. Это не пустая мечта, такая возможность у меня появилась. Но чтобы пробиться наверх, мне предстояло работать, учиться и просто выжить. Я обязательно буду учиться у Хэмбро, узнаю все, о чем он мне расскажет, и даже больше. Скорей бы завтрашний день. Чем быстрее покончу с учением, тем быстрее приступлю к работе.