Невидимый человек

Глава восемнадцатая

Та история с Бледсоу и попечителями приучила меня читать все бумаги, попадающие мне в руки, а потому я не отбросил в сторону этот конверт. Он был без марки и казался наименее важным в утренней почте:

Брат,

Совет тебе от друга, который пристально за тобой наблюдает. Сбавь обороты. Продолжай работать для народа, но не забывай, что ты лишь один из нас, и заруби себе на носу: кто высоко взлетел, тому помогут низко упасть. Ты южанин и не понаслышке знаешь: это мир белого человека. Прими же дружеский совет: умерь свой пыл, чтобы и впредь оказывать помощь цветным. Они не хотят, чтобы ты слишком разгонялся, и помогут тебе упасть, если не притормозишь. Будь умнее…

Я подскочил, и письмо ядовито зашуршало у меня в руках. Что имелось в виду? Кто мог такое написать?

— Брат Тарп! — позвал я при повторном взгляде на строчки, выведенные смутно знакомым дрожащим почерком. — Брат Тарп!

— Что такое, сынок?

Я поднял голову: меня ожидало еще одно потрясение. В сером утреннем свете мне померещилось, будто с порога на меня глазами брата Тарпа взирает мой дед. Я даже охнул, а после наступила тишина, которую нарушало только свистящее дыхание невозмутимого брата Тарпа.

— Что случилось? — спросил он, хромая в кабинет.

Я потянулся за конвертом.

— Каким образом это сюда попало? — спросил я.

— А что такого? — Он спокойно взял конверт у меня из рук.

— Без марки.

— Да, верно… я тоже заметил, — сказал он. — Думаю, письмо бросили в наш почтовый ящик еще вчера, на ночь глядя. А сегодня я его забрал вместе со всей корреспонденцией. Оно попало к тебе по ошибке?

— Нет, все верно, — ответил я, избегая его взгляда. — Правда… штемпеля нет. Хотел узнать, когда оно… Почему ты так на меня смотришь?

— Ты будто привидение встретил. Тебе нездоровится?

— Нет, что ты, — сказал я. — Просто настроение так себе.

Повисла неловкая пауза. Он не двигался с места, и я заставил себя вновь посмотреть ему в глаза: моего деда там уже не было, осталось только пытливое спокойствие. Я сказал:

— Присядь на минуту, брат Тарп. Хочу задать тебе один вопрос.

— Конечно. — Он опустился на стул. — Слушаю.

— Ты где только не бываешь, со многими из наших знаком… скажи, как люди ко мне относятся?

Он склонил голову набок.

— Известно, как… считают, что быть тебе настоящим вожаком…

— Но?

— Никаких «но», говорю как есть, без задней мысли.

— А другие?

— Какие «другие»?

— Те, что обо мне не столь высокого мнения?

— Про таких не слыхал, сынок.

— Но у меня же наверняка есть враги, — настаивал я.

— А то! Надо думать, они у всех есть, да только в Братстве мне такие не попадались, кто б тебя недолюбливал. Все наши за тебя горой. А ты что-нибудь другое слыхал?

— Нет, просто спрашиваю. Я кручусь как заведенный, а людям должного внимания не уделяю, так что решил уточнить, а то ведь недолго их поддержки лишиться.

— Беспокоиться тебе не о чем. До сих пор все твои действия, считай, были людям по нраву, даже если на первых порах кое-кто и фыркал. Да хотя бы вот по этому поводу. — И он указал на стену над моим столом.

Там висел символический фотоплакат с изображениями знаковых фигур: пара американских индейцев олицетворяла лишения прошлого, брат-блондин (в рабочем комбинезоне) и сестра-ирландка, близкая к руководству, — лишения настоящего, а брат Тод Клифтон и молодая белая чета (вначале планировалось изобразить только Клифтона с белой девушкой, но такой выбор признали неправильным) в окружении детишек смешанного расового происхождения знаменовали будущее: цветные снимки, выразительная фактура кожи, неброский контраст.

— А в чем, собственно, проблема?

Я вгляделся в текстовку: «После окончания борьбы: радуга будущего Америки».

— Ну, когда ты эту идею выдвинул, некоторые против тебя ополчились.

— Да уж, это точно.

— Вот и я говорю, целое дело раздули: ребята из молодежной ячейки приходят, дескать, на станции метро и расклеивают эту продукцию поверх рекламы средства от запора и так далее, а нынче знаешь что еще удумали?

— Наверно, поносят меня за то, что нескольких человек арестовали, — предположил я.

— Тебя-то поносят? Черта с два: они похваляются на всех углах своим геройством. Нет, я другое хочу сказать: эти картинки с радугой нынче растаскивают по домам и прикнопливают рядом с «Отче наш» и «Храни Господь сей дом». Как с ума посходили. С отрядами быстрого оповещения — та же история. Так что не бери в голову, сынок. Бывает, что на первых порах братья в штыки встречают твои задумки, но как шумиха уляжется, все на твоей стороне будут, не сомневайся. Если и есть у тебя враги, то сторонние: завидно им, что ты появился откуда ни возьмись и взял быка за рога — стал делать то, чем они сами должны были озаботиться давным-давно. А коли прохаживаются на твой счет какие-нибудь злопыхатели, то о чем это говорит? О том, что ты в гору идешь.

— Надеюсь, брат Тарп, — вздохнул я. — Пока люди на моей стороне, я верю в успех своих начинаний.

— Вот именно, — сказал он. — В непростое время поддержка очень даже важна. — Голос его дрогнул, и у меня почему-то возникло ощущение, что он смотрит на меня сверху вниз, хотя мы сидели на одном уровне — через стол, напротив друг друга.

— Что такое, брат Тарп?

— Сынок, ты ведь южанин, верно?

— Ну да, — ответил я.

Он повернулся на стуле, подпер одной рукой подбородок, а другую опустил в карман.

— Не знаю, как словами выразить то, что сейчас мне в голову пришло, сынок. Видишь ли, я и сам долгое время жил на Юге, а перед тем, как сюда перебрался, на меня настоящую охоту устроили. То бишь пришлось мне пуститься в бега, чтобы свою шкуру спасти.

— Со мной произошло нечто похожее, — кивнул я.

— Хочешь сказать, на тебя тоже охота была?

— Не в буквальном смысле, брат Тарп, но по ощущениям — именно так.

— Ну, это разные вещи. — сказал он. — Ты, небось, заметил, что я хромаю?

— Заметил.

— А я ведь не от рождения хромой, да и сейчас тоже бабка надвое сказала: врачи ничего худого у меня не находят. Говорят: нога у тебя крепкая, прям стальная. Но я-то знаю: хромота у меня от того, что я на ноге кандалы таскал.

Этого я не видел в его лице и не слышал в его речи, но знал, что он не лжет и не пытается меня поразить. Я только покачал головой.

— Стоит ли говорить, — продолжил Тарп, — что ни одна живая душа здесь не знает… все думают, у меня ревматизм. Но виной всему кандалы: я девятнадцать лет таскал за собой цепь и по сию пору помимо своей воли приволакиваю ногу.

— Девятнадцать лет?!

— Девятнадцать лет, шесть месяцев и два дня. А главное дело: большого греха за мной не было, точнее, был грешок, да пустяковый, — по крайней мере, так мне в ту пору виделось. Однако же за все те годы грешок мой себя перерос и вроде как утяжелился аккурат до той степени, какую мне вменили. Время против меня работало. Я за все поплатился сполна, разве что не собственной шкурой: сыновей потерял, жену схоронил, земельного надела лишился. Казалось бы, повздорили двое перцев, ан нет: ссора переросла в преступление ценою в девятнадцать лет моей жизни.

— Даже не могу представить, что ты натворил, брат Тарп.

— Я сказал «нет» человеку, который хотел у меня кое-что отнять; стало быть, в такую цену встало мне слово «нет», я до сих пор плачу по счетам и, верно уж, никогда, по нынешним понятиям, не рассчитаюсь.

В горле забилась боль; меня охватило какое-то глухое отчаяние. Девятнадцать лет! А он так спокойно об этом говорит, причем явно впервые в жизни пытается излить душу. Но почему именно мне, думал я, почему выбор пал на меня?

— Я сказал «нет», — повторил он. — Сказал: «Нет, черт возьми!» И повторял это, пока не подпилил цепь, чтобы совершить побег.

— Как тебе удалось бежать?

— Время от времени ухитрялся прикармливать караульных псов. А сдружившись с ними, стал выжидать. Да, сынок, в таких местах учишься терпению. Ждал я девятнадцать лет и однажды утром ушел по высокой воде. Когда прорвало плотину, все решили, что меня вместе с другими унесло течением, но я разбил цепь и был таков. Помню, стою в жидкой грязи, с заступом в руке, и спрашиваю себя: ну что, Тарп, сдюжишь? И про себя отвечаю «да», и вся речная вода с илом, и ливень это подтвердили — вот тогда-то я и побежал.

Он вдруг так весело рассмеялся, что я даже заподозрил неладное.

— Кто б мог подумать, что у меня такой складный рассказ получится? — проговорил он, достал из кармана брюк нечто похожее на клеенчатый кисет и вынул оттуда небольшой сверток в носовом платке.

— С тех пор ищу свободу, сынок. Иногда получается. Сейчас, конечно, нелегкие времена, в особенности для человека увечного. Но даже в самые лучшие времена мои воспоминания меня не покидали. Потому-то и храню я вот эту штуковину — и чтоб помнить, и чтоб не зарываться.

Я следил, как его старческие руки разворачивают носовой платок.

— Вот, хочу вручить это тебе. Возьми, сынок, — сказал он, протягивая мне содержимое свертка. — Нелепый, конечно, дар, но в нем много чего значительного соединилось; может статься, он и тебе будет напоминать, против чего мы в конечном счете боремся. Для меня он означает только два слова — «да» и «нет», но, по сути, в нем заключено куда больше…

Я видел, как он опустил руку на стол.

— Брат. — Тарп впервые назвал меня «братом». — Прими эту вещь. Можно сказать, это оберег. Его я и перепилил, чтобы бежать.

Я взял в руки перепиленное стальное кольцо: темное, толстое, обильно смазанное звено из профилированной стали, которое перепилили, разогнули, а потом согнули обратно, и обратил внимание на характерные отметины — вероятно, от лезвия топора. На рабочем столе Бледсоу я видел подобный овал, правда, поверхность его была гладкой, а тут виднелись отметины, нанесенные с большой силой и в невероятной спешке, как будто упрямый материал поддался только после атаки и поражения, причем нехотя.

Тарп наблюдал за мной с непроницаемым видом, а я только смотрел на него и качал головой. Потеряв дар речи, я даже не сумел ни о чем расспросить, надел это звено поверх костяшек пальцев и резко ударил им по столу.

Брат Тарп хохотнул.

— Мне и в голову не приходило им воспользоваться, — признался он. — А что, неплохо. Очень даже неплохо.

— Почему ты отдаешь его именно мне, брат Тарп?

— Что-то заставило. Только не рассчитывай вытянуть из меня ничего такого, что мне сказать не под силу. Это ты у нас говорун, а не я, — добавил брат Тарп, встал со стула и похромал к двери. — Эта железяка мне приносила удачу — надеюсь, она и тебе послужит верой и правдой. Носи ее с собой да временами разглядывай. А ежели надоест — вернешь мне, и дело с концом.

— Ну нет, — крикнул я ему вдогонку, — мне как раз такое требуется; я вроде бы кое-что понял. Спасибо за такой подарок.

Я рассмотрел темное металлическое кольцо, опоясавшее мой кулак, а потом уронил его на анонимное письмо. Предмет этот мне не требовался, и что с ним делать, я не понимал, однако решил оставить его себе хотя бы для того, чтобы уважить брата Тарпа, которым определенно двигали какие-то глубоко прочувствованные мотивы. Это было сродни тому случаю, когда человек снимает с руки отцовские часы и вручает своему сыну: парнишке этот допотопный хронометр даром не нужен, однако тот его принимает, памятуя о невысказанной серьезности и торжественности родительского жеста, который в одночасье соединил его с предками, ознаменовал важность настоящего момента и пообещал упорядочить туманное, хаотичное будущее. И мне подумалось, что я сам, вернувшись домой вместо того, чтобы уезжать на Север Америки, тоже получил бы от отца старомодный дедовский «Хэмилтон» с длинной и крупной заводной головкой. Теперь часы достанутся моему брату — что ж, пускай, все равно я никогда на них не заглядывался. Что, интересно, поделывают сейчас мои родные, задумался я и внезапно затосковал по дому.

Я чувствовал, как из распахнутого окна мне обдувает шею горячим ветром; по воздуху плыл аромат утреннего кофе, и я слышал чей-то хриплый голос, который выводил, немного насмешливо и вместе с тем торжественно:

В голове начала всплывать цепочка воспоминаний, но я их отбросил. Времени на воспоминания не было: все их образы относились к прошлому.

Считаные минуты прошли с того момента, когда я прочел анонимное письмо, позвонил брату Тарпу и успел с ним распрощаться, а казалось, будто я провалился в колодец лет. Теперь я без содрогания разглядывал этот почерк, на миг пошатнувший всю конструкцию моего самомнения, и только радовался, что рядом оказался именно брат Тарп, а не Клифтон или кто-нибудь еще, перед кем я устыдился бы своей паники. А Тарп — то ли оттого, что смотрел на меня, условно говоря, глазами деда, то ли за счет собственного спокойствия, то ли посредством своего рассказа и этого звена кандалов восстановил мою веру в будущее.

Он прав, размышлял я: кому-то приспичило посеять у меня в душе сомнение, какой-то недруг хочет подорвать мою веру, окрасив ее извечной южной подозрительностью и страхом предательства белых. Можно было подумать, он прознал о моих злоключениях с рекомендательными письмами Бледсоу и теперь пользуется этой историей, чтобы уничтожить не только меня, но и все Братство. Нет, это невозможно: никто из моего нынешнего окружения ни сном ни духом не ведал о той истории. Это просто мрачное совпадение. Дотянуться бы мне до этого скотского горла. Братство стало единственным на всю страну местом, где мы были свободны и получали мощнейший стимул для развития своих задатков, а он вознамерился это пресечь! Не мой единоличный взлет, а все Братство, которое стремилось ввысь. Разве не требовали от меня новых идей по расширению наших рядов? Разве не против «мира белых» выступало Братство? Построить мир Братства — вот к чему сводились наши чаяния.

Все же, кто автор письма… Рас-Увещеватель? Нет, вряд ли, не его стиль. Он более прямолинеен в своих высказываниях и категорически против любого сотрудничества между белыми и черными. Письмо написано кем-то более изощренным, чем Рас. Кем же, гадал я, но потом загнал эти мысли вглубь своего сознания, чтобы перейти к решению насущных задач.

Утро началось с приема посетителей, которые хотели получить консультацию по социальным выплатам; члены Братства спрашивали совета по организации одновременных летучек Комитета в разных углах большого зала; не успел я закончить беседу с женщиной, добивавшейся освобождения из тюрьмы своего мужа, который ее избивал, как в кабинет вошел брат Рестрам. Мы поздоровались, он устроился на стуле и не без смущения окинул быстрым взглядом мой рабочий стол. Кажется, Рестрам имел определенный вес в Братстве, но его полномочия оставались для меня загадкой. С моей точки зрения, он частенько совал нос в чужие дела.

Едва усевшись, Рестрам присмотрелся к моему столу повнимательнее, спросил: «А это что у тебя, брат?» — и указал на кипу моей документации.

Откинувшись на спинку стула, я пригвоздил его взглядом.

— Это по работе, — сухо ответил я, чтобы сразу обозначить границы.

— Да нет, — он еще раз ткнул пальцем, и в глазах у него вспыхнул недобрый огонек, — вон там.

— Работа, — повторил я, — исключительно служебная документация.

— Как, и вот это? — его палец нацелился на звено от кандалов брата Тарпа.

— Это мне подарили, брат, — отрезал я. — Чем могу помочь?

— Ты мне не ответил, брат. Что это?

Я взял со стола металлическое кольцо и сунул ему под нос; в косых лучах солнца, падавших из окна, смазанный металл удивительно напоминал кожу.

— Желаешь изучить, брат? Это звено цепи от кандалов, которые девятнадцать лет носил в бытность свою каторжником один из наших братьев.

— Черт, только не это! — Рестрам отшатнулся. — То есть спасибо, не надо. А если по существу, брат, то тебе, я так думаю, не стоит держать на виду такие вещи.

— Ты так думаешь, — протянул я. — И почему же?

— Да потому, что в нашей среде неуместно драматизировать различия.

— Я ничего не драматизирую, это моя личная вещь — я просто положил ее на стол.

— Но люди могут увидеть!

— Твоя правда, — ответил я. — Но я считаю, этот предмет вполне уместно напоминает нам всем, против чего выступает наше движение.

— Нет, любезный! — Он замотал головой. — Нет, любезный! Для Братства это было бы хуже всего: нашим ребятам нужно напоминать о том, что нас объединяет. Такова основополагающая идея Братства. Мы не муссируем тему различий. В Братстве мы все — братья.

Меня это насмешило. Рестрама явно тревожило нечто более глубинное, чем необходимость забыть о различиях. Во взгляде у него мелькнул страх.

— Никогда не рассматривал Братство под этим углом зрения, — сказал я, держа металлическое звено от кандалов двумя пальцами.

— А тебе бы не помешало, — отозвался он. — От нас требуется самодисциплина. Необходимо искоренять все, что не идет на пользу Братству. Представь, у нас есть враги. Я лично слежу за каждым своим словом и жестом, чтобы только не навредить Братству… наше движение прекрасно, брат, и мы должны его беречь. Мы должны следить за собой, брат. Понимаешь? Членство в нашей организации, согласись, — это большая честь. Мы склонны об этом забывать: часто говорим, не подумав, и только множим недоразумения.

Откуда такая запальчивость, думал я, и как это соотносится со мной? Не он ли сам накропал то письмецо? Отложив металлическое звено, я вытянул из-под кипы бумаг анонимное послание и, держа за уголок, поднял так, чтобы в косых лучах солнца стали видны на просвет скачущие буквы и неровные строки. А сам не сводил глаз с Рестрама. Тот облокотился на стол и взглянул на листок, но не проявил никаких признаков узнавания. Я отбросил листок прямо на металлическое звено — не столько с облегчением, сколько с досадой.

— Строго между нами, брат, А ЗДЕСЬ? — начал Рестрам. — Но среди нас затесались те, кому чужды идеи Братства.

— Неужели?

— Черт возьми, а ты будто не знаешь! Они лишь используют Братство в своих корыстных целях. Кое-кто в лицо называет тебя братом, но стоит тебе отвернуться — и ты уже черномазый сукин сын. Будь начеку!

— Но я действительно таких не знаю, брат.

— Скоро узнаешь. Здесь многие исходят ядом. Одни по доброй воле тебе бы руки не подали, другие вообще не желают тебя лицезреть, а приходится, черт побери, коль скоро они — члены братства.

Я смотрел на него в упор. Мне даже в голову не приходило, что Братство заставляет кого бы то ни было жать мне руку, но, похоже, к удовольствию Рестрама, именно так и обстояло дело; до чего же гнусно и мерзко.

Внезапно он хохотнул.

— Да, черт подери, приходится! Я лично им такого не спускаю. Хочешь зваться братом, так веди себя по-братски! Но я, знаешь ли, объективен, — продолжал он с выражением праведного гнева. — Я объективен. И что ни день, задаю себе один и тот же вопрос: «Что в твоем поведении могло навредить Братству?», а когда вижу за собой предосудительные черты или поступки, я вырываю их с корнем, прижигаю каленым железом, как место укуса бешеной собаки. Братство — это непрерывный труд. Сюда надо приходить с чистым сердцем, усмирять тело и разум. Ты меня понимаешь, брат?

— Думаю, да, — ответил я. — Некоторые аналогичным образом рассуждают о вере.

— О вере? — Рестрам поморгал. — Простые ребята, вроде нас с тобой, недоверчивы. Мы настолько порочны, что некоторым сложно поверить даже в Братство. А иные еще и мстительны! Вот о чем я толкую. Вот от чего нужно избавляться! Нам необходимо научиться доверять другим братьям. В конечном счете именно у них зародилась идея создания Братства. Именно они протянули руку нам, чернокожим, и назвали нас братьями. Разве не так? Ну разве я ошибаюсь? Разве не они помогли нам с организацией, борьбой, всем прочим? А раз так, то мы должны помнить об этом каждый день, каждый час. Братство. Это слово надлежит постоянно держать перед глазами. Что ж, теперь могу объяснить, зачем ты мне понадобился, брат.

Он отодвинулся назад, сложив на коленях свои мощные ручищи.

— Хотелось бы обсудить с тобой один план.

— Слушаю, брат, — отозвался я.

— Дело заключается в следующем. Думаю, нам пора заявить о себе. Для этого потребуются соответствующие транспаранты и прочее. Это особенно важно для нас, чернокожих братьев.

— Понимаю. — Идея меня заинтересовала. — А в чем важность этого плана?

— Естественно, в том, что он пойдет на пользу Братству, вот в чем. Для начала вспомни: когда наши люди отправляются на праздник, на похороны, на танцы, куда угодно, они всегда несут с собой какие-нибудь флажки и баннеры, даже если в них нет никакого смысла. Это, так сказать, прибавляет мероприятию значимости. Прохожие непременно остановятся, поглазеют, послушают. «А что тут происходит?» Но мы-то с тобой знаем: полноценного знамени у них нет, разве что — предположительно — у Раса-Увещевателя, да и то лишь потому, что мнит себя эфиопом либо африканцем. Но ни у кого из нас нет своего настоящего знамени, а те, под которыми мы выходим на улицы, не совсем наши. Нашему народу требуется знамя, которое будет принадлежать в первую голову ему. Понимаешь?

— Кажется, да, — уклончиво ответил я, поскольку всегда чувствовал некую отчужденность, глядя на государственный флаг. До вступления в Братство этот флаг служил мне напоминанием, что моей звезды на нем пока нет…

— Наверняка понимаешь, — сказал брат Рестрам. — Все хотят иметь свой флаг. Нам нужно обзавестись флагом Братства, а еще нам нужен какой-нибудь отличительный знак, который крепится к одежде.

— Отличительный знак?

— Ну да, значок — фигурный или круглый.

— Ты, наверно, имеешь в виду эмблему?

— Точно! И чтобы ее удобно было носить — на булавке или как-нибудь иначе. Чтобы брат всегда мог распознать брата. Чтобы не повторилась история, подобная той, что произошла с братом Тодом Клифтоном…

— А что случилось?

Он откинулся назад.

— Тебе ничего не известно?

— Даже не понимаю, о чем ты…

— Это тот случай, когда лучше не ворошить прошлое. — Брат Рестрам наклонился вперед и вытянул перед собой сцепленные руки. — Какие-то отморозки решили помешать проведению митинга нашей организации, завязалась драка, и брат Тод Клифтон по ошибке схватил одного из белых братьев и стал его избивать, думая, что перед ним один из тех уродов. Подобные случаи отвратительны, брат, весьма отвратительны. А будь у нас эмблема, такого бы не случилось.

— Выходит, это реальная история, — удивился я.

— Реальнее не бывает. Если разозлить брата Клифтона, он звереет… Ну, как тебе мой план?

— Думаю, его надо предложить вниманию комитета, — осторожно начал я, но тут зазвонил телефон. — Извини, брат Рестрам, — сказал я.

Звонили из редакции нового иллюстрированного журнала: редактор хотел взять у меня интервью, как у «одного из представителей нашей успешной молодежи».

— Весьма польщен, — ответил я, — но сейчас, к сожалению, у меня не получится выкроить время. Могу порекомендовать вам нашего молодого лидера, брата Тода Клифтона; сами увидите, он куда более интересный собеседник.

— Нет, нет! — Рестрам энергично помотал головой, но редактор настаивал:

— Мы выбрали именно вас. Вы уже…

— Как вам известно, — перебил я, — есть люди, которые ставят под сомнение нашу работу.

— Как раз по этой причине нас интересуете вы и никто иной. Во многом шумиха вокруг деятельности Братства связана с вами, а мы считаем своим профессиональным долгом привлекать внимание наших читателей к такого рода сюжетам.

— В равной степени это касается брата Клифтона, — заверил я.

— Нет, сэр, повторюсь, вы — тот, кто нам нужен, и вы просто обязаны поделиться своей историей с нашей молодежью, — не сдавался редактор, и я заметил, как насторожился брат Рестрам. — Мы считаем, что молодежь необходимо ориентировать на успех. Ваша история — свежий пример: вы самостоятельно проложили себе путь наверх. Молодежи нужны герои.

— Умоляю, — я рассмеялся в трубку, — какой из меня герой? Да и не так уж далеко мне удалось продвинуться по карьерной лестнице, я всего лишь винтик в большой машине. Мы в Братстве работаем как одна команда, — заключил я, и брат Рестрам одобрительно кивнул.

— Но вы же не станете отрицать, что вам — первому из наших — удалось привлечь внимание к Братству, верно?

— Брат Клифтон на три года дольше моего активно участвует в нашей деятельности. Кроме того, все не так просто. Решающая роль в Братстве принадлежит не отдельным личностям, а всему коллективу: нам важны коллективные потребности, коллективные действия. И каждый член нашего коллектива подчиняет свои амбиции общим целям.

— Хорошо сказано! Очень хорошо! Нашим людям важно это услышать. Но кто-то же обязан донести до них эту мысль. Давайте я пошлю к вам нашего корреспондента? Она будет у вас через двадцать минут.

— Вы весьма настойчивы, но у меня действительно нет ни минуты, — сказал я.

Не будь брат Рестрам столь активен, указывая мне, как реагировать на слова редактора, я бы мигом закрыл вопрос и отказался от интервью. Но вместо этого я согласился. Ладно, рассудил я, благосклонная реклама никому не помешает. Быть может, этот журнал смогут прочесть робкие духом, которые живут там, куда не доносятся наши голоса. Мне только придется за собой следить, чтобы не болтать лишнего о своем прошлом.

— Извини, нас прервали, брат. — Я положил трубку и заглянул в его любопытные глазки. — Постараюсь как можно скорее озвучить комитету твою идею.

Я встал, давая понять, что разговор окончен, и Рестрам, хотя и горел желанием продолжить, тоже поднялся со стула.

— Что ж, я еще сам поговорю с братьями, — сказал он. — До скорого!

— Заходи в любое время. — Чтобы не пожимать протянутую мне ладонь, я принялся наводить порядок на столе.

Рестрам уже держался за ручку двери, но вдруг обернулся в мою сторону и хмуро произнес:

— Да, и еще, брат, не забывай, что тебе было сказано касательно того предмета у тебя на столе. Не надо усложнять. Такие вещи не выставляют на всеобщее обозрение.

Я с облегчением проводил его глазами. Как ему только в голову пришло навязывать мне реплики в процессе разговора, который он сам слышал только наполовину. А еще я заметил, что он отнюдь не симпатизирует Клифтону. Ну, а мне был несимпатичен он сам. Как и его дурацкие опасения при виде металлического кольца. Тарп таскал цепь девятнадцать лет и все же находил в себе силы смеяться, а этот…

Потом я забыл о Рестраме на целых две недели, пока не встретил его на собрании в штаб-квартире Братства, где мы собрались для обсуждения стратегии.

Самым последним пришел я. Вдоль одной стены душного, прокуренного зала стояли в ряд скамьи. Обычно собрания проходили не менее темпераментно, чем бои на ринге или жаркие споры в курилке, но сегодня все притихли. Белые братья как-то жались, некоторые ребята из Гарлема были настроены воинственно. Но собраться с мыслями мне не дали. Как только я извинился за опоздание, брат Джек ударил председательским молоточком по столу и обратился ко мне:

— Брат, твои действия и твое недавнее поведение вызвали серьезное недопонимание у части братьев.

Я ошарашенно уставился на него, пытаясь сопоставить факты.

— Прошу прощения, брат Джек, — начал я, — но мне, наверное, не все понятно. Ты хочешь сказать, что я в чем-то проштрафился?

— Похоже на то, — изрек он с непроницаемым видом. — Буквально только что были выдвинуты обвинения…

— Обвинения? Я нарушил какую-то директиву?

— По этому поводу ясности пока нет. Но правильнее будет предоставить слово брату Рестраму, — сказал Джек. — Брат Рестрам!

Я был неприятно поражен. После того разговора мы с ним не виделись, и сейчас я всматривался через стол в его скрытное лицо, а он, слегка сутулясь, встал и поправил свернутые в трубочку бумаги, торчавшие из кармана.

— Так вот, братья, — начал он, — обвинения выдвинул я, хотя и с тяжелым сердцем. Но в последнее время я внимательно слежу за развитием событий и в какой момент решил, что просто обязан вмешаться, покуда вышеозначенный брат не покрыл позором наше Братство!

Послышались редкие протестующие возгласы.

— Да, я говорю как есть. Присутствующий здесь брат представляет чудовищную опасность для нашего движения.

У брата Джека блеснули глаза. Мне показалось, он даже улыбнулся, делая торопливую запись в своем блокноте. Меня бросило в жар.

— Нельзя ли поточнее, брат, — вмешался один из белых братьев по фамилии Гарнетт. — Это серьезные обвинения, но все мы знаем, что брат в высшей степени ответственно подходит к своей работе. Нужна конкретика.

— Естественно, конкретика будет, — прогудел Рестрам и неожиданно швырнул на стол расправленные наспех листы бумаги. — Вот же она!

Сделав шаг вперед, я увидел собственный портрет, который уставился на меня с журнальной страницы.

— Откуда это? — не понял я.

— Ну, хватит, — опять прогудел Рестрам. — Не изображай, что впервые это видишь.

— Но так и есть, — сказал я. — Действительно, впервые вижу.

— Не ври хотя бы перед белыми братьями! Не ври!

— Да не вру я. В жизни не видел. А если б даже и видел, что плохого?

— Сам знаешь! — огрызнулся Рестрам.

— Послушай, я ничего не понимаю. К чему ты ведешь? Здесь все свои, так что выкладывай начистоту, если, конечно, у тебя есть что предъявить.

— Братья, этот человек… он… он… оппортунист! Эта статья обязательна к прочтению, тут все сказано. Я обвиняю его в том, что он использует наше движение в сугубо личных интересах.

— Статья?

Только сейчас я вспомнил про интервью, которое совершенно вылетело у меня из головы. Я ловил взгляды братьев, смотревших то на меня, то на Рестрама.

— И что же в этой статье говорится про нас? — брат Джек указал на журнал.

— Про нас? — переспросил Рестрам. — Да ничего не говорится. Там только про него. Что он думает, что он делает, какие у него планы на будущее. И ни слова про тех, кто стоял у истоков этого движения. Прочтите и убедитесь сами, что я не вру. Читайте!

Брат Джек развернулся в мою сторону:

— Это правда?

— Мне не знаком этот материал, — сказал я. — Признаться, я забыл, что у меня брали интервью.

— Теперь вспомнил? — поинтересовался брат Джек.

— Вспомнил. Кстати, брат присутствовал в офисе, когда мне позвонили насчет интервью.

Никто нас не перебивал.

— Да, черт возьми, брат Джек, — вклинился Рестрам, — здесь все черным по белому написано. Брат пытается внушить людям, что Братство — это он и есть.

— Неправда. Как ты помнишь, я пытался убедить редактора взять интервью у брата Тода Клифтона. Лучше расскажи братьям, чем сам в данный момент занимаешься, раз про меня тебе так мало известно.

— Тебя разоблачаю — вот чем я занимаюсь. Разоблачаю твои козни. Братья, этот человек — чистой воды оппортунист!

— Ладно, — сказал я, — разоблачай сколько душе угодно, только прекрати меня оговаривать.

— Будь спокоен, уж я-то тебя разоблачу. — Он оттопырил нижнюю челюсть. — Прямо сейчас. Братья, на деле все так, как я описываю. И вот еще что: он обставляет вещи таким образом, будто мы без него даже шагу ступить не смеем. Помните, с месяц назад он был в Филадельфии. Мы хотели там организовать митинг — и что в итоге? Пришла хорошо если пара сотен человек. Он исподволь приучает людей слушать его одного.

— Позволь, брат, мы это уже обсуждали и пришли к выводу, что воззвание было составлено крайне неудачно, — вступились из аудитории.

— Знаю, но это не…

— Комитет проанализировал воззвание и…

— Знаю, братья, и не ставлю своей целью оспаривать решения комитета. Но, братья, вы заблуждаетесь насчет этого человека, поскольку совсем его не знаете. Он действует втихую, плетет заговор…

— Какой именно заговор? — спросил один из братьев, нависая над столом.

— Обыкновенный, — сказал Рестрам. — С целью подмять под себя все гарлемское отделение. Метит в диктаторы!

Если не считать жужжания вентиляторов, в зале стало тихо. Братья вновь озабоченно смотрели на Рестрама.

— Брат, это крайне серьезное обвинение, — проговорили два брата почти в унисон.

— Серьезное? Уж мне ли не знать. Поэтому я и решил высказаться. Этот оппортунист возомнил, что, получив какое-никакое образование, сделался на голову выше всех остальных. А на поверку он, как выражается брат Джек, — мелкий индивидуалист.

Рестрам с силой ударил по столу кулаками, на его круглом, напряженном лице заблестели маленькие глазки. Мне до смерти хотелось заехать ему по физиономии. Теперь это уже казалось фантазией, но маска, под которой скрывалось истинное лицо, скорее всего, смеялась — и надо мной, и над остальными. Не мог же он сам верить в ту ахинею, которую выплескивал в зал. Это было немыслимо. У всех на глазах не кто иной, как он плел сети заговора и, судя по лицам членов комитета, явно добивался своего. Теперь одновременно голос подали несколько братьев, и брат Джек постучал молоточком, призывая к порядку.

— Братья, — взмолился Джек. — По одному, пожалуйста. А тебе-то самому что известно об этой статье? — обратился он ко мне.

— Всего ничего, — ответил я. — Мне позвонил редактор журнала и сообщил, что направит свою сотрудницу взять у меня интервью. Она задала несколько вопросов и пару раз щелкнула миниатюрной фотокамерой. Вот, собственно, и все.

— Ты передал журналистке заранее подготовленный текст?

— Нет, я передал ей только некоторые наши официальные брошюры и ничего более. Я не просил ее задать мне какие-либо конкретные вопросы и не диктовал ответы. Конечно, я старался идти ей навстречу. Решил, что беседа с ней — моя прямая обязанность, коль скоро статья обо мне была призвана расширить число сторонников нашего движения.

— Братья, это был сговор, — снова встрепенулся Рестрам. — Говорю вам, этот оппортунист загодя организовал командировку сотруднице редакции и надиктовал статью.

— Гнусная ложь, — возмутился я. — Ты же присутствовал при телефонном разговоре и слышал, как я просил, чтобы редактор вместо меня пригласил для интервью брата Клифтона.

— По-твоему, я говорю неправду?

— Ты лжец, горлопан и мерзавец. Да, лжец, и больше ты мне не брат.

— Теперь он меня оскорбляет. Братья, вы свидетели.

— Давайте сохранять спокойствие, — негромко произнес брат Джек. — Брат Рестрам, ты выдвинул серьезные обвинения. У тебя имеются доказательства?

— Доказательства имеются. Прочтите журнал — и получите доказательства.

— Журнал будет прочитан. Что-нибудь еще?

— Да, езжайте в Гарлем и поговорите там с людьми. Его имя не сходит у них с языка. О нашей с вами работе — ни полслова, как будто нас не существует вовсе. Говорю же вам, братья, этот человек представляет угрозу для жителей Гарлема. Гоните его взашей!

— Это будет решать комитет, — подытожил брат Джек и обратился ко мне: — Что ты можешь сказать в свое оправдание, брат?

— В оправдание? — переспросил я. — Ничего. Мне не в чем оправдываться. Я добросовестно выполнял свою работу, но если братья об этом не знают, то сейчас объясняться поздно. Ума не приложу, что скрывается за этим разговором, но смею вас заверить: у меня не тот статус, чтобы влиять на работу журналистов. Я и помыслить не мог, что надо мной устроят судилище.

— Мы никого не судим, — ответил брат Джек. — Но если тебя отдадут под суд — чего, я надеюсь, никогда не произойдет, — ты узнаешь об этом заранее. Однако, коль скоро комитет собрался на чрезвычайное заседание, прошу тебя покинуть зал на то время, которое потребуется нам для прочтения и обсуждения спорного интервью.

Выйдя из зала, я зашел в ближайший свободный кабинет; меня трясло от злости и отвращения. В разгар заседания одного из ведущих комитетов Братства Рестрам отшвырнул меня назад, на Юг, да так, что прилюдно сорвал с меня все покровы. Я готов был своими руками придушить Рестрама, который на глазах у всех втянул меня в какую-то дворовую перепалку. Тем не менее мне пришлось по мере сил отбиваться понятными ему средствами, пусть даже мы с ним походили на водевильных персонажей, размахивающих опасной бритвой. Наверное, мне стоило упомянуть об анонимном письме, но некоторые могли бы счесть его лишним доказательством отсутствия у меня должного авторитета в нашем районном отделении. Будь там Клифтон, уж он бы нашел способ приструнить этого шута. Неужели члены комитета отнеслись к нему с такой серьезностью только по причине его цвета кожи? Что на них нашло, разве они не видели, что имеют дело с клоуном? Но вместе с тем, случись братьям хохотнуть или по меньшей мере заулыбаться, я бы сошел с ума, потому что в данных обстоятельствах они неизбежно смеялись бы над обоими… Правда, смех сделал бы эту ситуацию менее абсурдной… Боже, куда я попал?

— Можешь зайти, — позвал меня один из братьев, и я вернулся в зал заседаний, чтобы узнать приговор.

— Итак, — начал брат Джек, — мы прочли статью, брат, и рады сообщить, что находим ее вполне безобидной. Жаль, конечно, что в ней мало сказано о других членах гарлемского отделения. Но доказательств твоей вины мы не обнаружили… Брат Рестрам допустил ошибку.

Мысль о том, сколько времени потрачено впустую на установление очевидной истины, да и сам обходительный тон заявления вывели меня из равновесия.

— По-моему, Рестрам допустил преступную ошибку, — огрызнулся я.

— Состава преступления здесь нет, он просто перестарался, — сказал брат Джек.

— Мне видится и состав преступления, и сверхретивость, — ответил я.

— Нет, брат, криминала здесь нет.

— Он подрывал мою репутацию…

Брат Джек улыбнулся.

— Только в силу своей искренности, брат. Он пекся о благе Братства.

— Но зачем было клеветать? Не понимаю тебя, брат Джек. Я не враг, ему это известно. Я такой же брат, как и он, — добавил я, когда увидел его оскал.

— У Братства много врагов, поэтому давай относиться терпимее к ошибкам братьев.

Видя придурковатую, униженную физиономию Рестрама, я остыл.

— Ладно, брат Джек, — сказал я, — наверное, мне положено радоваться, что вы признали меня невиновным…

— Что касается журнальной статьи… — Брат Джек поднял кверху палец.

У меня вдруг окостенел загривок, я даже вскочил.

— Что касается статьи?! Хочешь сказать, вы поверили в прочую галиматью? Неужели все начитались комиксов про Дика Трейси?

— Дик Трейси тут ни при чем, — отрезал Джек. — У нашего движения врагов предостаточно.

— Теперь уже и меня к ним причислили, — сказал я. — Что на вас нашло? Можно подумать, вы никогда не имели со мной дела.

Джек посмотрел на сидящих за столом.

— Брат, тебя вообще интересует наше решение?

— О да, — ответил я. — Еще бы. Меня интересуют любые формы нестандартного поведения. Кто бы не заинтересовался, если один безумец сумел убедить лучшие, как я привык считать, умы нашей страны принимать его всерьез. Кроме шуток: мне интересно. Иначе я поступил бы как любой вменяемый человек: развернулся и ушел.

Собравшиеся шумно запротестовали, и залившийся краской Джек часто застучал молотком, призывая к порядку.

— Позвольте мне сказать несколько слов брату, — вызвался брат Мак-Афи.

— Давай, — хрипло ответил брат Джек.

— Брат, нам понятны твои чувства, — заговорил брат Мак-Афи, — но и ты должен понимать, что у Братства немало врагов. Такова реальность, а потому мы вынуждены прежде думать о нашей организации, а потом уж о своих личных чувствах. Братство есть нечто большее, чем мы все вместе взятые. Когда под вопросом оказывается безопасность Братства, интересы любого из его членов отходят на второй план. Будь уверен, все присутствующие подходят к тебе лично с позиций доброй воли. Твоя работа выше всяких похвал. Но просто в целях безопасности нашей организации мы обязаны проводить тщательную проверку всех обвинений такого рода.

Я не чувствовал ничего, кроме опустошенности; Мак-Афи привел логичные доводы, и мне волей-неволей пришлось с ними согласиться. Да, они ошиблись, но на них лежала обязанность вскрыть свою ошибку. А пока — вперед, пусть установят, что все обвинения против меня ложны, и тогда я буду полностью оправдан. И все же, откуда такая зацикленность на врагах? Сквозь дымную завесу я вглядывался в их лица и впервые за все время работы в Братстве душу бередили большие сомнения, каких я не знал даже в непростые студенческие годы. Но Братство — это совсем другое: человек мог отдавать себя этой организации без остатка — в том заключалась ее сила, но и моя тоже, ибо ощущение целостности служило залогом грядущих изменений хода истории. Я верил в это всем своим существом, и, хотя сейчас эта вера еще теплилась в душе, меня разрывала жгучая обида, не позволявшая мне ни слова сказать в свою защиту. Я молча стоял в ожидании приговора. Один из братьев нервно барабанил пальцами по столу. Другой шелестел папиросной бумагой, словно ворошил сухую листву.

— Не сомневайся, ты можешь полагаться на справедливость и мудрость комитета, — послышался голос брата Тобитта с другого конца стола; правда, нас разделяла дымовая завеса и лицо его было почти неразличимо.

— Комитет постановил, — сухо заговорил брат Джек, — что вплоть до снятия всех обвинений ты можешь по собственному желанию приостановить любую деятельность в Гарлеме или перевестись в центральную часть города. Если ты выберешь второе, вся твоя текущая деятельность в Гарлеме должна быть немедленно прекращена.

У меня подкосились ноги.

— Значит, я должен отказаться от работы?

— Да, если только ты не решишь служить нашему движению в другом месте.

— Неужели неясно… — начал было я, но осекся, видя по выражению их лиц, что решение окончательное.

— Если хочешь продолжать работу, — брат Джек потянулся к молоточку, — тебе будет поручено проведение цикла лекций по теме «Женский вопрос».

Голова у меня закружилась, как раскрученная юла.

— Что, прости?

— «Женский вопрос». Подспорьем тебе будет моя брошюра «О решении женского вопроса в Соединенных Штатах Америки». На этом, братья, — он обвел взглядом сидящих за столом, — наше собрание объявляю закрытым.

В ушах отзывался эхом удар председательского молотка, а я все повторял про себя «женский вопрос», вглядывался в лица братьев, ища признаки сарказма, вслушивался в их голоса, боясь различить еле сдерживаемый смех, и боролся с ощущением, что из меня сделали посмешище, и все это было тем более оскорбительно, что ни один из них ни сном ни духом не выдал даже следов иронии.

Рассудок безуспешно старался принять такое положение дел. Ни на какие изменения рассчитывать не приходилось. Меня сместили, подвергли служебному расследованию, а я еще во что-то верю, еще подчиняюсь дисциплине, а значит, обязан безропотно принимать их решение. Но сейчас, разумеется, было не то время, чтобы прекращать работу: я только начал знакомиться с новыми для меня аспектами деятельности организации — так, например, до сих пор мне ничего не было известно об иерархии комитетов высшего уровня, о системе скрытого руководства, о союзниках и единомышленниках в тех партийных группах, чьи интересы, похоже, отличались от наших, — и я уже вплотную подходил к раскрытию секретов устройства власти и управления. Хотя меня одолевали злость и отвращение, мое честолюбие не позволяло мне так просто отступиться. Да и с какой стати я должен себя ограничивать, обособлять? Я же всегда был оратором, а оратору все равно, о чем говорить, будь то права женщин или что-то еще. Такая позиция полностью соответствовала идеологии нашего движения, где все подчинялось определенным правилам; моя же главная цель оставалась неизменной: прокладывать себе путь наверх в иерархии Братства.

Я выходил на улицу с ощущением, будто мне вымотали всю душу, но все же испытал прилив оптимизма. Потеря места в Гарлеме стала для меня потрясением, однако решение о моей отставке грозило негативно сказаться и на гарлемском отделении, ведь я знал, чего хочет Гарлем, поскольку сам хотел того же; ценность этой связи, как и моя личная ценность для Братства, зависели от моей честности и откровенности: выступая от имени жителей Гарлема, я выражал их надежды и отвращения, страхи и желания. Я говорил на равных и с комитетом, и с местной общиной. Без сомнения, эти принципы следовало соблюдать и в центральном округе. Я принял свое назначение как своеобразный вызов, как возможность разобраться, что в большей степени способствовало успеху в Гарлеме — мои собственные усилия или отзывчивость и активность населения. Кроме того, я рассматривал это назначение как жест доброй воли комитета. Он уполномочил меня говорить от его имени на табуированную в нашем обществе тему — разве это лишний раз не доказывает, что комитет верил и в меня, и в принципы Братства, не делая никаких различий даже там, где речь заходит о правах женщин? Комитету еще предстояло провести расследование в свете выдвинутых обвинений, но уже сейчас мне дали новое назначение, а следовательно, без лишних сантиментов признали, что мне по-прежнему доверяют. На улице стояла жара, а меня бил озноб. Домысливать боюсь, но в какой-то момент я чуть было не разрушил свою карьеру по причине своей южной ограниченности, которую, как мне казалось, давно преодолел.

Гарлем я покидал с грустью, не найдя в себе сил попрощаться с братьями — в первую очередь с Тарпом и Клифтоном, а также с теми, от кого я черпал надежные сведения о низших слоях гарлемского общества. Сложив свои документы в портфель, я просто вышел из здания, как будто спешил в центр на какую-то встречу.