Невидимый человек

Глава десятая

Завод находился на Лонг-Айленде; чтобы туда попасть, я в утреннем тумане прошел по мосту и влился в поток рабочих. Над головой полыхал электрическими огнями гигантский лозунг:

Ветер трепал флаги на каждом из зданий раскинувшегося внизу лабиринта, и на миг мне показалось, будто передо мной разворачивается какое-то масштабное патриотическое действо. Но ни залпов салюта, ни пения горнов не последовало. Сквозь туман я поспешил вперед вместе с толпой.

Мне было неспокойно, так как я без разрешения использовал имя Эмерсона, но, когда наконец добрался до отдела кадров, все стало разворачиваться как по волшебству. Со мной побеседовал приземистый пучеглазый служащий, мистер Макдаффи, который направил меня под начало некоего мистера Кимбро. Тут же был вызван курьер, чтобы указать мне дорогу.

— Если старику Кимбро подойдет такой работник, — распорядился Макдаффи, — то приходи обратно и внеси его данные в платежную ведомость транспортного цеха.

— Обалдеть, — поделился я с курьером, когда мы вышли из здания. — Прямо целый городок.

— Чего уж там — настоящий город, — ответил парень. — Мы — одна из крупнейших компаний в своей области. Производим всякие краски, в основном по государственным заказам.

Мы зашли в какой-то заводской корпус и двинулись по стерильно-белому коридору.

— Вещи лучше оставлять в раздевалке, — посоветовал парень, отворяя дверь в помещение, заставленное низкими деревянными скамейками и рядами зеленых шкафчиков.

В некоторых торчали ключи; к одному из таких он меня и подвел:

— Вещи будешь класть сюда, только ключ не забывай.

Начав переодеваться, я вдруг покрылся гусиной кожей. Парень небрежно развалился на гимнастической скамейке, закинув на нее одну ногу, жевал спичку и не сводил с меня глаз. Неужели он догадался, что Эмерсона я знать не знаю?

— Тут у нас новый рэкет придумали, — сообщил он, вертя спичку между большим и указательным пальцами. За его словами стояла какая-то грязишка, и я все время косился в его сторону, завязывая шнурок и одновременно стараясь расслабиться и дышать ровно.

— Что за рэкет? — спросил я.

— Ну, как тебе сказать. Всякие умники вышвыривают нормальных пацанов на улицу, а на их место берут вас, чернокожих студентов. Неплохо придумано, — добавил он. — Вашу зарплату можно с профсоюзом не согласовывать.

— Как ты понял, что я учился в колледже? — спросил я.

— Ну, таких, как ты, у нас уже человек шесть. Некоторые даже в испытательной лаборатории подвизаются.

— Мне и в голову не пришло, что меня по этой причине взяли, — удивился я.

— Забей, дружище, — ответил он. — Ты не виноват. Вы, новенькие, еще не в курсе. Как говорят в профсоюзе: во всем виноваты канцелярские крысы. Это они из вас штрейкбрехеров делают. Эй! Нам пора.

Мы вошли в длинный отсек, напоминающий сарай; с одной стороны я увидел ряд подъемных дверей, а с другой — множество тесных кабинетов. Я шел за курьером по проходу между бесконечными банками, ведрами и бочками с торговой маркой компании — кричащим орлом. На бетонном полу стояли аккуратные пирамидки из емкостей с красками. Подойдя к одному из кабинетов, парень резко остановился и ухмыльнулся.

— Ты только послушай!

В кабинете кто-то ожесточенно матерился в телефонную трубку.

— Кто это? — спросил я.

Курьер снова издал смешок.

— Начальник твой, грозный мистер Кимбро. Мы зовем его Полковник, но не дай бог он это услышит!

Меня это резануло. Мистер Кимбро неистовствовал из-за какого-то прокола в лаборатории, и я понял, что мне придется несладко. Не хотелось даже приступать к работе под началом человека в таком отвратительном настроении. Возможно, он сорвался на кого-то из бывших студентов, а теперь будет предвзято относиться и ко мне.

— Заходим, — сказал парень. — Я задерживаться не могу.

Когда мы вошли, бригадир с силой бросил трубку на рычаг и взял со стола какие-то бумаги.

— Мистер Макдаффи интересуется, не найдете ли вы применения этому молодому человеку, — спросил курьер.

— Будь уверен, применение-то я ему найду… — внезапно его голос затих, а взгляд поверх жестких усов щеточкой сделался стальным.

— Ну так как, найдется ему применение или нет? — настаивал курьер. — Мне поручено карточку на него заполнить.

— Так и быть, — изрек наконец мистер Кимбро. — Найду, чем его занять. А куда деваться? Как его зовут?

Посыльный прочел мое имя с какой-то карточки.

— Лады, — сказал мистер Кимбро. — Приступай. А ты, — он переключился на моего провожатого, — вали отсюда, пока я тебя не заставил отрабатывать то, что тебе тут еженедельно переплачивают.

— Только попробуй, зверюга, — успел выкрикнуть курьер, вылетая из отсека.

Побагровев, мистер Кимбро повернулся ко мне.

— Что встал? Шевелись.

Я направился за ним в тот же длинный складской отсек, где на полу под пронумерованными табличками, свисающими с потолка, высились пирамиды красок. В торце я увидел двух мужчин: они выгружали тяжелые ведра из грузовика и аккуратно укладывали на низкую погрузочную платформу.

— Заруби себе на носу, — ворчливо буркнул мистер Кимбро. — Работы у нас в отделе невпроворот, а времени в обрез. Работать будешь строго по инструкции, а заниматься тем, в чем ни бельмеса не смыслишь, поэтому распоряжения слушай внимательно, чтоб понимать с первого раза, причем понимать правильно! Мне рассусоливать некогда. Будешь меня слушать — по ходу дела разберешься. Понял?

Я кивнул, заметив, что он стал говорить громче, когда рабочие в торце остановились и прислушались.

— Ну, так. — Мистер Кимбро взял в руки несколько инструментов. — Теперь иди сюда.

— Это же Кимбро, — узнал один из рабочих.

Он опустился на колени, открыл ведро с краской и стал перемешивать бело-коричневую жижу. Поднялась тошнотворная вонь. Меня так и тянуло отойти в сторону. Но он неистово мешал эту субстанцию, пока она не сделалась глянцево-белой; держа лопатку как хрупкое приспособление, он понаблюдал за краской, стекающей с лопасти обратно в ведро. Мой начальник нахмурился.

— Чтоб им в аду гореть, этим засранцам из лаборатории! В каждое ведро, будь оно проклято, надо поглотитель добавлять. Этим ты сейчас и займешься, причем не отлынивая, чтобы грузовик мог все забрать до одиннадцати тридцати. — Он вручил мне белый эмалированный мерный стакан и что-то вроде батарейного ареометра.

— Твое дело — открывать одно ведро за другим и капать по десять капель этой добавки в каждое, — продолжал мистер Кимбро, — и перемешивать до полного растворения. Потом берешь вот такую кисть и наносишь пробу на дощечку. — Из кармана куртки он извлек несколько прямоугольных дощечек и маленькую кисточку. — Все понятно?

— Да, сэр.

Но заглянув в белый мерный стакан, я оторопел: жидкость внутри была густой и черной. Он что, издевается?

— В чем дело?

— Не знаю, сэр… То есть… ну… Не хочу начинать с глупых вопросов, но вы знаете, что внутри этого стакана?

Мистер Кимбро прищурился.

— Черт побери, конечно, знаю, — ответил он. — Делай, что тебе говорят!

— Я только хотел убедиться, сэр, — начал я.

— Слушай меня, — изображая долготерпение, продолжил мистер Кимбро, втягивая воздух. — Возьми стакан, набери пипетку… Давай, не заставляй меня ждать!

Я наполнил пипетку.

— Теперь отсчитывай десять капель… Вот так, не суетись ты, мать твою. Вот так. Ровно десять, ни больше, ни меньше.

Медленно, капля за каплей, я добавлял жидкость в краску и смотрел, как она оседает на поверхности, становясь еще чернее и растекаясь по краям.

— Вот и все. Больше от тебя ничего не требуется, — подытожил он. — О цвете не думай. Это моя головная боль. Просто делай, что тебе сказано, и старайся не включать голову. Сделаешь пять-шесть ведер и возвращайся, посмотришь, высохли ли пробы… И не стой столбом, эту партию мы должны отправить в Вашингтон в одиннадцать тридцать.

Я работал быстро, но аккуратно. С таким человеком, как этот Кимбро, любая оплошность могла обернуться серьезной проблемой. Значит, я должен перестать думать! К черту его. Младший помощник старшего подметалы. Я тщательно перемешивал краску, а затем аккуратно наносил ее на дощечку, стараясь делать только ровные мазки.

С трудом снимая особенно тугую крышку, я задумался, использовалась ли в кампусе та же краска завода «Либерти пейнтс» или «Белую оптическую» производили специально для нужд правительства. Возможно, она была лучшего качества, особая смесь. Я тут вообразил яркие, недавно приведенные в порядок здания кампуса, какими они представали перед студентами весенним утром, или после осеннего ремонта, или после небольшого снежка, с облаком над крышей и птицей в вышине, обрамленные деревьями и увитые виноградными лозами. Постройки колледжа всегда выглядели весьма впечатляюще, потому что их фасады регулярно подновляли; близлежащими домами и хижинами обычно никто не занимался, и они приобретали тусклый серый цвет под стать старым деревьям. Я вспомнил, как под воздействием ветра, солнца и дождя от досок откалывались щепки, пока вагонка не начинала сиять атласно-серебряным, почти что рыбьим блеском; так было и с хижиной Трублада, и с «Золотым днем». Когда-то этот притон выкрасили в белый цвет; с годами краска облупилась, и достаточно было повозить по ней пальцем, чтобы она хлопьями посыпалась на землю. Будь проклят этот «Золотой день»! Однако странно распоряжается жизнь: я попал сюда, потому что отнес мистера Нортона в старое захудалое здание с истлевшей краской. Если, думал я, можно было замедлить биение сердца и работу мозга до скорости черных капель, нехотя падающих в ведро, и сохранить при этом быструю реакцию, то окажешься словно в бреду. Я так погрузился в свои мысли, что даже не услышал, как подошел мистер Кимбро.

— Ну, как дела? — спросил он, уперев руки в бока.

— Все в порядке, сэр.

— Сейчас проверим, — ответил он, выбрав пробу и проведя большим пальцем по доске. — Вот так, белая, словно парик-Вашингтона-для-воскресных-церковных-собраний, и надежная, словно всемогущий доллар! Вот что я называю краской! — с гордостью в голосе произнес он. — Краска эта покроет, считай, все что угодно! Это белый цвет, настоящий белый. — Мистер Кимбро взглянул на меня, будто я усомнился. — Белый! Белее не сыскать. Никто не сделает белее. Эта партия пойдет на покраску национального памятника!

— Здорово, — сказал я под большим впечатлением.

Он сверился с наручными часами.

— Продолжай в том же духе, — сказал мистер Кимбро. — Если я не потороплюсь, то опоздаю на производственное совещание! Смотри, у тебя почти кончился поглотитель; сходи-ка к резервуару и набери еще… Да не теряй времени даром! Мне нужно идти.

С этими словами он тут же ринулся по делам, даже не сказав мне, где найти помещение с резервуарами. Отыскать его оказалось несложно, но я не был готов к такому количеству вместилищ для жидкостей. Их было семь; каждое украшал загадочный трафаретный код. Что же, вполне в стиле Кимбро, подумал я, ничего не говорить. Никому из них доверять нельзя. Ладно, без разницы, посмотрю, что там за банки на кранах, и выберу сам.

Но если в первых пяти резервуарах хранились прозрачные, пахнущие скипидаром жидкости, то в остальных двух было что-то черное и похожее на поглотитель, но с разными кодами. Мне пришлось делать выбор. Выбрав емкость, содержимое которой сильнее пахло моим составом, я наполнил мерный стакан и поздравил себя с тем, что не стал терять время, ожидая Кимбро.

Работа пошла быстрее, мешать стало проще. Пигмент и тяжелые масла отделялись от дна гораздо охотнее, и к возвращению Кимбро я развил небывалую скорость.

— Сколько уже сделал? — спросил он.

— Штук семьдесят пять, сэр. Со счета сбился.

— Неплохо, но мог бы и побыстрей. Меня уже торопят, надо погрузку начинать. Давай я тебе помогу.

Его, должно быть, основательно пропесочили, подумал я, когда он, кряхтя, встал на колени и начал снимать крышки с ведер. Но едва мистер Кимбро принялся за работу, как его куда-то позвали.

Когда он ушел, я взглянул на несколько последних проб и похолодел: вместо гладкой, ровной поверхности, как на образце, на этих была липкая слизь, сквозь которую просвечивала древесина. Что же стряслось? Краска уже не была белой и глянцевой, а приобрела какой-то серый оттенок. Я ожесточенно перемешал все заново, схватил тряпку, начисто вытер дощечки и взял новую пробу из каждого ведра. Очень боялся, что Кимбро вернется раньше, чем я закончу. Работая на пределе сил, я все успел, но поскольку краска должна была сохнуть хотя бы несколько минут, я взял два готовых ведра и потащил их к погрузочной платформе. С глухим стуком взгромоздив их туда, я услышал позади голос. Это вернулся Кимбро.

— Что, твою мать, творится? — завопил он, водя пальцем по одной из дощечек. — Краска до сих пор не высохла!

Я не знал, что сказать. Мой начальник схватил еще несколько образцов, потрогал их и застонал.

— Да что же это такое? Сначала от меня забирают всех надежных работников, а взамен ставят тебя. Что ты наделал?

— Ничего, сэр. Просто следовал вашим инструкциям, — ответил я, приготовившись защищаться.

Мистер Кимбро заглянул в мерный стакан, взял и обнюхал пипетку и снова вспыхнул от злости.

— И кто, черт возьми, тебе это дал?

— Никто…

— Тогда откуда ты это взял?

— Из помещения с резервуарами.

Заслышав это, он кинулся туда, на бегу расплескивая жидкость. Боже мой, подумал я, развернувшись в его сторону, но он уже в бешенстве выскочил обратно.

— Это был не тот резервуар, — заорал мистер Кимбро. — Мать твою, ты что, решил саботаж устроить? Ты все испоганил! Плеснул в краску концентрированный состав для удаления! Ты что, разницы не видишь?

— Нет, сэр. С виду — один в один. Я не знал, с чем я работал, и вы мне ничего не сказали. Я просто хотел сэкономить время и взял то, что выглядело похоже.

— Но почему именно состав для удаления?

— Потому что он пахнет так же… — начал я.

— Так же! — заревел мистер Кимбро. — Черт возьми, ты даже не понимаешь, что в этих испарениях одно от другого не отличить? Живо ко мне в кабинет!

Я не знал, что мне делать: протестовать или взывать к его чувству справедливости. С одной стороны, вина лежала не только на мне, поэтому не хотелось нести ответственность одному, но, с другой стороны, хотелось поскорее убраться из этого места. Дрожа от гнева, я все же пошел за моим начальником, слушал, как он переговаривается с работниками.

— Алло? Мак? Мак, это Кимбро. Я насчет того парня, которого ты мне с утра послал. Сейчас направлю его к тебе, что бы он забрал свои деньги… Что он сделал? Он просто мне не подходит, вот и все. Меня не устроила его работа… Старику нужен отчет, да? Ну напиши ему сам. Скажи, что этот подонок испоганил правительственный заказ… Стой! Нет, лучше так не говори… Слушай, Мак, у тебя там кто-нибудь на замену есть?.. Ладно, забудь.

Он с силой опустил трубку на рычаг и повернулся ко мне.

— Клянусь, я понятия не имею, где вас берут. Тебе не место на нашем заводе. Пойдем.

Не зная, чего и ожидать, я шагал за ним в помещение с резервуарами, про себя желая только послать его к черту и уволиться. Но мне позарез требовались деньги, и, хотя дело было на Севере, я не хотел ввязываться в драку без необходимости. Против скольких мне пришлось бы драться в одиночку?

Зайдя в помещение, мистер Кимбро вылил содержимое стакана в резервуар, а затем, как я подметил для себя, подошел к другому под номером SKA-3-69-T-Y и наполнил сосуд. В следующий раз буду знать.

— А теперь Богом молю, — сказал мой начальник, вручая мне стакан, — будь аккуратен и постарайся следовать инструкциям. Если чего не знаешь — спрашивай. Я буду у себя в кабинете.

Я вернулся к ведрам, внутренне закипая. Кимбро забыл сказать, что делать с испорченной партией. Завидев ее, я вдруг поддался внезапному порыву злости и, наполнив пипетку свежим лаком, замешал по десять капель в каждое ведро, а затем опустил крышки. Пусть правительство разбирается, подумал я и начал работу с новыми ведрами. Размешивал до боли в руке, пробы наносил с максимальной аккуратностью, оттачивая этот нехитрый навык.

Когда Кимбро спустился и стал за мной наблюдать, я лишь молча покосился в его сторону и продолжил орудовать лопаткой.

— Как идет работа? — спросил мой начальник, нахмурившись.

— Не знаю, — неуверенно ответил я, взяв дощечку с пробой.

— Что-то не так?

— Ничего… просто пятнышко, — сказал я и протянул ему дощечку, хотя внутри росло напряжение.

Поднеся ее ближе к лицу, он провел по поверхности пальцем и сощурился, изучая текстуру.

— Ну, вот это уже больше похоже, — заключил мистер Кимбро. — Продолжай в том же духе.

Я с недоверием смотрел, как мой начальник прошелся большим пальцем по дощечке, вернул ее мне и ушел, не сказав ни слова.

Теперь уже я сам стал ее разглядывать. Она не отличалась от старой: сквозь белизну просвечивал серый оттенок; Кимбро просто не заметил. Я глядел на нее еще с минуту, задаваясь вопросом, не мерещится ли мне серость, а потом решил проверить и другие. Так и было: на всех из-под белизны проглядывал серый цвет. На миг я зажмурился, потом взглянул на дощечки снова — ничего не изменилось. Ну что ж, подумал я, лишь бы Кимбро был доволен…

Но ощущение, что нечто пошло не так, нечто поважнее краски, не отступало; либо я обвел Кимбро вокруг пальца, либо он решил надо мной подшутить, как совет попечителей и Бледсоу…

Когда грузовик подъехал к платформе, я закупоривал последнее ведро; и вдруг спиной почувствовал, что сзади меня стоит Кимбро.

— Давай-ка взглянем на твои пробы, — распорядился он.

Когда я потянулся за самой белой дощечкой, из двери грузовика вышли водители в синих рубашках.

— Ну что, Кимбро? — сказал один из них. — Можем начинать?

— Одну минуту, — ответил он, изучая дощечку, — одну минуту…

Внутренне дрожа и ненавидя себя за трусость, я смотрел на него и готовился выслушать истерику из-за серого оттенка. Что я мог сказать? Но вот он повернулся к водителям:

— Ладно, ребята, свободны.

— А ты, — он обратился ко мне, — ступай к Макдаффи: ты уволен.

Я не двинулся с места, уставившись на его затылок и розовую шею под холщовой кепкой и седеющими волосами. Так вот почему он меня сразу не выгнал: только чтобы я домешал содержимое оставшихся ведер. Я развернулся; а что мне было делать? Всю дорогу до офиса я молча проклинал Кимбро. Может, мне стоит рассказать владельцам о том происшествии? Может, они не понимают, что качество краски напрямую зависит от Кимбро? Может, все так и устроено, думал я, может, качество краски всегда напрямую связывают с теми, кто дает добро на ее отгрузку, а уж кто ее размешивает — это дело десятое. Провались оно все… Найду другую работу.

Но увольнение не состоялось. Макдаффи сделал вторую попытку и направил меня в подвал заводского корпуса номер два.

— Когда спустишься, просто скажи Брокуэю, что мистер Спарленд прислал ему помощника. Делай все, что тебе говорят.

— Еще раз: как его зовут, сэр? — переспросил я.

— Люциус Брокуэй, — ответил он. — Он там главный.

Подвал оказался глубоким. Спустившись на три этажа, я толкнул тяжелую железную дверь с надписью «Опасно» и попал в тускло освещенное, шумное помещение. Запах испарений, витавших в воздухе, был смутно знакомым; не успел я подумать о сосновой хвое, как сквозь гул машин прорезался высокий, типично негритянский голос.

— Кого ищешь?

— Главного ищу, — ответил я, пытаясь понять, откуда идет голос.

— Ты с ним говоришь. Что нужно?

На меня неприветливо смотрел появившийся из темноты человек: небольшого росточка, жилистый, он на удивление щеголевато выглядел в своей грязной спецовке. Подойдя ближе, я разглядел осунувшееся лицо и пушистые седые волосы под плотно сидящей полосатой инженерской фуражкой. Понять что-либо по его лицу было сложно. То ли он винил в чем-то себя, то ли, наоборот, видел во мне преступника. Я подошел еще ближе, чтобы приглядеться. Росту в нем было еле-еле полтора метра, а комбинезон выглядел так, словно его только что достали из бочки с дегтем.

— Ну, — снова раздался его голос. — Некогда мне тут. Что тебе нужно?

— Я ищу Люциуса, — сказал я.

Коротышка нахмурился.

— Это я… Не смей называть меня по имени. Для вас для всех я мистер Брокуэй…

— Вы… — начал я.

— Да, я! Ну, кто тебя сюда прислал?

— Отдел кадров, — ответил я. — Мне велели сказать, что вам, по мнению мистера Спарленда, необходим помощник!

— Помощник! — заревел он. — Какой, к черту, помощник?! Старик Спарленд наверняка думает, что из меня уже песок сыплется, как из него. Все эти годы я справлялся сам, а теперь мне помощника навязывают. Ступай наверх и передай там, что я сам скажу, когда мне помощник понадобится.

Мне стало до того неприятно иметь дело с таким склочником, что я без лишних слов развернулся и начал подниматься по лестнице. Сначала Кимбро, думал я, теперь этот…

— Эй, обожди!

Я обернулся: он жестом подзывал меня к себе.

— Вернись-ка на минутку, — прокричал он поверх ревущих печей.

Подойдя, я увидел, как мистер Брокуэй достал из заднего кармана белую тряпку, протер стеклянный щиток датчика и, наклонившись, прищурился, чтобы разглядеть стрелку.

— Вот, — сказал он, протягивая мне тряпку. — Можешь остаться, я сам переговорю со Стариком. Протирай, чтобы я всегда мог видеть, какое у нас давление.

Я взял тряпку и, по-прежнему не говоря ни слова, начал протирать стекла. Меня преследовал его недобрый взгляд.

— Как зовут-то? — спросил он.

Перекрикивая рев печей, я назвал свое имя.

— Обожди минуту, — опять попросил он, подойдя к одному из вентилей в запутанной сети подвала и повернув колесо.

Шум усилился, достигнув почти невыносимого уровня, но одновременно с этим мы вдруг начали слышать наши голоса, хотя и сквозь гул механизмов.

Вернувшись, он бросил на меня пристальный взгляд; его иссохшее лицо напоминало грецкий орех с умными, красноватыми глазами.

— Впервые мне прислали такого, как ты, — озадаченно сказал он. — Потому-то я и попросил тебя вернуться. Они ведь как: пришлют мне какого-нибудь белого прощелыгу, который думает оглядеться тут денек-другой, задушить меня вопросами, а после на мое место сесть. И ведь попадаются такие недоумки, что и говорить противно. — Его лицо скривилось в гримасе, и он яростно замахал рукой, будто бы спеша от кого-то избавиться.

— Ты инженер? — поинтересовался мистер Брокуэй, метнув на меня взгляд.

— Инженер?

— Да, именно это я и спросил, — подтвердил он.

— Нет, сэр, я не инженер.

— Точно?

— Сто процентов. Честное слово. Какой из меня инженер?

Казалось, он расслабился.

— Ну лады тогда. Глаз да глаз нужен за этими кадровиками. Кое-кто хочет выпереть меня отсюда, так вот, ему давно пора понять, что он зря старается. Люциус Брокуэй не только намерен себя защитить, но и знает, как это сделать! Я тут вроде как с первого дня, об этом все в курсе, даже помогал первый фундамент заливать. Меня сам Старик нанимал, а не кто-то там; и Богом клянусь, только Старик и уволит!

Я продолжил тереть датчики, гадая, из-за чего он так раскипятился, и радуясь, что против меня он, кажется, ничего не имеет.

— Где учишься? — спросил мистер Брокуэй.

Я ответил.

— Неужто? И какие науки грызешь?

— Общую программу, стандартный курс, — сказал я.

— По части механики?

— Нет, совсем нет, гуманитарное направление. Без специализации.

— Что, в самом деле? — с сомнением в голосе спросил он, а потом вдруг осведомился: — Какое давление вон на этом датчике?

— На котором?

— Видишь? — Он указал пальцем. — Вот на том!

— Сорок три и две десятых, — озвучил я.

— Да-да-да, все верно. — Он покосился на датчик и снова перевел взгляд на меня. — Где ты научился так лихо снимать показания?

— В средней школе, на уроках физики. Принцип такой же, как с часами.

— Этому учат в средней школе?

— Да, учат.

— Значит, и этим будешь заниматься. Вот те датчики нужно проверять каждые пятнадцать минут. Думаю, ты справишься.

— Наверно, смогу, — ответил я.

— Один может, другой нет. Кстати, кто тебя на работу принимал?

— Макдаффи, — сказал я, недоумевая, к чему все эти расспросы.

— Ну и где ты прохлаждался все утро?

— Работал в первом корпусе.

— Это здоровая громадина. Где конкретно?

— Под началом мистера Кимбро.

— Понял, понял. Так и знал, что под конец рабочего никого нанимать не след. Что делал у Кимбро?

— Добавлял поглотитель в испорченную краску, — вяло сказал я: эти расспросы уже меня изрядно достали.

Его губы сложились в воинственную ухмылку.

— И какая же краска оказалась испорчена?

— По-моему, та, что предназначалась для правительства…

— Интересно, почему мне ничего не сказали? — задумчиво спросил он и наклонил голову. — В ведрах или в жестяных баночках?

— В ведрах.

— А, ну тогда все не так плохо, вот над маленькими пришлось бы потрудиться. — Он сухо рассмеялся. — Как ты прознал о такой работе? — внезапно рявкнул он, будто надумав испугать меня.

— Послушайте, — с расстановкой произнес я, — о работе мне поведал один знакомый, нанял меня Макдаффи, утром я работал на мистера Кимбро, и к вам сюда меня опять же направил Макдаффи.

У моего собеседника на скулах напряглись желваки.

— Знаешь тех черных парней?

— Каких?

— Тех, из лаборатории?

— Нет, — ответил я. — Еще вопросы будут?

Он обвел меня долгим, недобрым взглядом, а затем плюнул на раскаленную трубу, от которой с шипеньем повалил сильный пар. Мистер Брокуэй достал из нагрудного кармана тяжелые механические часы и с важным видом взглянул на циферблат, а потом сверился с электрическими часами на стене.

— Ты протирай датчики-то, протирай, — велел он. — А я пойду проверю свое варево. Взгляни сюда.

Он указал на один из датчиков.

— Глаз не спускай с этого гаденыша. В последние дни жуть как быстро нагреваться стал. Куча проблем из-за него. Как увидишь, что стрелка перевалила за семьдесят пять, сразу кричи во все горло!

Он ушел в темноту, и я увидел только вспышку света за открытой дверью.

Смывая с датчика конденсат, я размышлял, как такой дремучий старик смог пролезть на столь ответственную должность. Он даже близко не стоял к инженеру, но дежурство нес в одиночку. Впрочем, первое впечатление обманчиво, размышлял я, ведь дома, на Водопроводном заводе, был у нас один старик-уборщик, и только он знал устройство всех водопроводных сетей. Его наняли перед пуском завода, когда никаких записей еще не велось, и ему на ставке уборщика приходилось работать инженером. Возможно, старина Брокуэй стремился как-то себя обезопасить. В конце концов, не всех устраивало, что нас берут на работу. Может, он маскируется, как отдельные преподаватели в колледже, которые, чтобы избежать проблем во время езды по пригородам, надевали шоферские кепки — будто бы они водители, работающие по найму на белых. Но передо мной-то зачем ему притворяться? И в чем заключается его работа?

Я поглядел по сторонам. Меня окружала не обычная котельная, это понятно, в обычных я не раз бывал — да хотя бы в колледже. Нет, помещение служило чем-то бо́льшим. Об этом говорили, например, и печи особой конструкции, и слишком сильное синеватое пламя, рвавшееся из щелей топок. А эти запахи? Нет, здесь, в подземелье, он точно проворачивал какие-то махинации, связанные с краской и, видимо, слишком грязные и опасные для белых — те, наверное, не пошли бы сюда работать ни за какие деньги. Это вообще была не краска, ведь я знал, что ее производят наверху, и сам, проходя мимо, видел рабочих в замызганных фартуках над большими чанами, наполненными вращающейся массой пигмента. Одно я для себя решил: с этим чудаковатым Брокуэем надо держать ухо востро — почему-то он меня сразу невзлюбил… Тут я увидел, что он спускается с лестницы.

— Как успехи? — спрашивает.

— Все в порядке, — ответил я. — Только, по-моему, шум усилился.

— Ну, здесь всегда шумно, не волнуйся, тут у нас отдел шума-грома, и я его начальник… Стрелка переходила черту?

— Нет, ровно держится, — ответил я.

— Это хорошо. В последнее время пришлось с ней повозиться. Как только смогу очистить бак, надо будет разобрать механизм и хорошенько его проверить.

А может, он и в самом деле инженер, подумал я, глядя, как он проверяет датчики и переходит в другой отсек, чтобы настроить ряд клапанов. Вернувшись, он сказал пару слов в трубку настенного телефона и позвал меня, тыча пальцем в сторону клапанов.

— На самый верх нужно докладывать, — с мрачным видом сообщил он. — Дам сигнал — ты их полностью откроешь. Дам второй — завинтишь до упора. Начнешь с красного и пойдешь по линии…

Я занял позицию и ждал, чтобы он подошел к датчикам.

— Давай, — крикнул он.

Открыв клапаны, я услышал, как по огромным трубам побежали потоки жидкости. Раздался звонок, и я поднял голову.

— Давай, закрывай, — прокричал мистер Брокуэй. — Чего глазеешь? Закручивай клапаны! Уснул, что ли? — спросил он, когда я управился с последним клапаном.

— Я ждал, когда вы крикнете.

— Тебе же было ясно сказано: дам сигнал. Ты что, разницы не видишь? Черт возьми, я же в звонок позвонил. Больше не тормози. Когда я звоню в звонок, ты делаешь то, что тебе сказано, причем делаешь быстро!

— Вы — начальник, — саркастически сказал я.

— Вот тут ты прав, я начальник, не забывай. А теперь соберись, у нас еще работы полно.

Мы подошли к странного вида устройству, которое состояло из множества шестеренок, соединяющих ряд роликов, похожих на барабаны. Брокуэй взял в руки лопату и, зачерпнув из кучи на полу горсть коричневых кристаллов, ловко забросил ее в какую-то емкость, установленную в верхней части агрегата.

— Хватай лопату — и за дело! — приказал он. — Когда-нибудь занимался такой работой?

— Давно когда-то, — ответил я, зачерпывая кристаллы. — Это что мы забрасываем?

Он перестал орудовать лопатой и задержал на мне долгий, черный взгляд, а потом вернулся к той же куче, и только лопата звенела об пол. Прикуси язык и не задавай вопросов этому старому козлу, напомнил я себе и присоединился к нему.

Вскоре с меня уже градом катился пот. Ладони саднило, я потихоньку выматывался. Брокуэй же только косился в мою сторону, беззвучно хихикая.

— Смотри не перетрудись, юноша, — вкрадчиво сказал он.

— Привыкну, — бросил я и целиком загрузил лопату.

— Ну разумеется, разумеется, — протянул он. — Разумеется. Но когда устанешь, непременно отдыхай.

Однако я не останавливался. Махал лопатой до тех пор, пока он не сказал:

— Вон там — лопата, которую мы искали. Она лучше подходит. Отойди-ка, я машину запущу.

Я сделал шаг назад, а он нажал на какой-то выключатель. С дрожью оживая, машина внезапно завыла, как циркулярная пила, и выстрелила дробью кристаллов прямо мне в лицо. Я неуклюже увернулся, заметив, как осклабился Брокуэй — ни дать ни взять сушеный чернослив. Во внезапной тишине, после стихшего гула яростно крутившихся барабанов я услышал, как кристаллы медленно просеиваются, а затем скатываются по желобу в установленный внизу котел.

Я смотрел, как мистер Брокуэй открывает клапан. В помещение хлынул новый резкий запах масла.

— Теперь готова кашеварить, голубушка, осталось только дать ей огня, — сказал он и нажал кнопку на каком-то механизме, похожем на горелку масляной печи.

Раздался сильный гул, за ним последовал небольшой хлопок, от которого что-то задребезжало, и в уши ударил низкий рев.

— Знаешь, что тут у нас варится?

— Нет, сэр, — ответил я.

— Так знай: мы тут варим до готовности самую суть краски, так называемый растворитель. Вот смешаю все составляющие — и будет готово.

— Но я думал, краски производят наверху…

— Нет, там просто добавляют цвет, чтобы смотрелось покрасивше. А краски создаются именно здесь. А эти, наверху, без меня б до сих пор кирпичи без соломы изготовляли. Я ведь не только основу делаю: на мне и лаки, и разные масла…

— Вот оно что, — сказал я. — А я как раз думал: чем вы тут занимаетесь?

— Многие думают, да мало понимают. Но, как я и сказал, каждая капля краски, что заводом выпускается, проходит через руки Люциуса Брокуэя.

— И давно вы этим занимаетесь?

— Достаточно давно, чтоб дело свое знать досконально, — ответил он. — И всему научился безо всякого образования, которое якобы есть у тех, кого мне в помощь присылают. Я все постиг на опыте. Кадровикам неохота это признавать, но за «Либерти пейнтс» ни гроша ломаного не дадут, если я уйду, потому как у продукции не будет надежной основы. Хотя бы Старик Спарленд это понимает. До сих пор смеюсь: однажды слег я с пневмонией, и без моего ведома прислали сюда одного инженеришку. И что в итоге? Он столько тут напортачил, что никто не знал, как дальше быть. Краска не сохла, не вставала, ни к одной поверхности не липла; знаешь, изобрести бы средство, чтобы краска никогда не портилась, — такие деньжищи можно было б зашибать. Ну, короче говоря, все пошло псу под хвост. Затем я прознал, что на мое место кого-то поставили, чтоб я после болезни не возвращался. Я как проклятый на них ишачил, и где благодарность? Нет, дудки, распустил я слух, что Люциус Брокуэй выходит на пенсию. И что ты думаешь? Является ко мне сам Старик Спарленд. Такой дряхлый, что шофер чуть не на себе его по лестнице тащит. Ну так вот: заходит он, пыхтя и отдуваясь, и говорит: «Люциус, я слышал, ты от нас уходишь?» — «Да, — отвечаю, — сэр, мистер Спарленд, здоровье мое пошатнулось, и, как вы знаете, с годами я добрей стал: услышал, что этот итальянец на моем месте успешно справляется, и решил, что теперь буду за домом смотреть». Ты, небось, подумал, что я начну его проклинать? А Старик такой: «О чем ты говоришь, Люциус Брокуэй, кто ж тебе даст за домом смотреть, когда ты нужен нам на заводе? Разве ты не знаешь, что уход на покой — прямая дорога в могилу? Этот парнишка ничего не знает о печах. Я волнуюсь, что он взорвет завод или еще что-нибудь учудит — даже страховку дополнительную оформил. С твоей работой он не справляется, — добавил Старик, — ну не дано ему, и все тут. Мы не выпускали хорошей краски с тех пор, как ты ушел». Вот прямо так и сказал мне сам Старик! — подытожил Люциус Брокуэй.

— И что было дальше? — спросил я.

— О чем ты вообще? — сказал он, будто ему задали совершенно неуместный вопрос. — Черт возьми, не прошло и пары дней, как Старик вернул меня на старое место со всеми правами. Этот инженеришка так разозлился, когда узнал, кому теперь будет подчиняться, что уволился на следующий день.

Брокуэй плюнул на пол и засмеялся.

— Ха-ха-ха, ну и дурак же был. Дурачина! Он, значит, тут мною помыкать собирался, когда я знаю об этом подвале и оборудовании больше, чем кто-либо другой. Я помогал укладывать трубы и все остальное, поверь мне, я знаю, где находится каждая труба, каждый переключатель, каждый кабель, провод и все, все, все как под полом, так и в стенах, и во дворе. Да, сэр! И что еще важнее, помню все так четко, что могу нарисовать на бумаге план до последнего винтика и болтика; а ведь ни на какого инженера я не учился, даже рядом не стоял. Ну и что ты мне на это скажешь?

— По-моему, это потрясающе, — сказал я лишь с одной мыслью: не нравится мне этот дед.

— Ну, это уж ты хватил, — протянул он. — Просто я здесь уже очень долго. Больше четверти века изучаю всю эту технику. А тот дурачина? Решил: раз нахватался по верхам, чертеж умеет читать и котел топить, то знает о производстве больше, чем Люциус Брокуэй. Ну, не тянет он на инженера, не видит того, что на поверхности лежит… Кстати, ты забываешь следить за датчиками.

Я бросился к стеклам и увидел, что все стрелки стоят ровно.

— Порядок, — крикнул я.

— Хорошо, но предупреждаю: не спускай с них глаз. Здесь об этом забывать нельзя, иначе, не ровен час, что-нибудь взорвется. Да, машины у них есть всякие-разные, но зато мы — машины внутри машин. Знаешь нашу самую популярную краску, ту, на которой мы построили все это производство? — спросил он, когда я помогал наполнить чан вонючей жижей.

— Нет, не знаю.

— «Белая оптическая».

— Почему именно белая, а не другие?

— Мы с самого начала сделали на нее ставку. У нас лучшие в мире белила, и плевать, кто и что там говорит. Она настолько белая, что можно окунуть в нее кусок угля, достать, и потом попробуй докажи, не раскалывая, что внутри он на самом деле черный!

В его глазах сверкнула полная убежденность в собственной правоте, и мне пришлось опустить голову, чтобы спрятать улыбку.

— Заметил символ на заводской крыше?

— Его попробуй не заметь, — ответил я.

— Прочел наш слоган?

— Не помню, я спешил.

— Веришь, нет — это ведь я подсказал Старику слоган. «Белая оптическая — всегда магическая», — процитировал он, подняв палец вверх, как проповедник над Священным Писанием. — Мне за это премию дали — триста долларов. Эти новомодные рекламщики нынче тужатся что-нибудь высосать из пальца и про другие цвета тоже, радугу приплетают и прочее, но помяни мое слово: у них ничего толкового не выйдет.

— «Белая оптическая — всегда магическая», — повторил я и снова едва сдержал смех, вспомнив поговорку из детства: — «Белый всегда прав».

— Все так, — ответил мистер Брокуэй. — Есть и еще одна причина, почему Старик никому не позволит со мной тягаться и собачиться. Он знает то, о чем большинство юнцов и не слыхали; он знает, что наша краска так хороша потому, что Люциус Брокуэй кипятит масла и смолы еще до того, как они покидают резервуары.

Он ядовито рассмеялся.

— Юнцы как рассуждают: коли здесь есть машины, то они все и делают. С ума посходили! Тут вообще бы ничего не работало, кабы не мои черные руки! Машины что, они просто стряпают, а потеть приходится моим рукам. Да, сэр! Здесь всем заправляет Люциус Брокуэй! Без моих рук и пота все пропадет! Давай-ка перекусим…

— А как же датчики, сэр? — спросил я, глядя, как он достает термос с полки у одной из печей.

— Да мы поблизости сядем, увидим, если что. Не волнуйся.

— Но мой обед в раздевалке остался, в первом корпусе.

— Так сходи, там и перекусишь. Здесь, внизу, от работы отвлекаться нельзя. На еду тебе должно хватать пятнадцати минут, затем по моей команде приступаешь к работе.

Открыв дверь, я подумал, что совершил ошибку. Мужчины в забрызганных краской шапочках и комбинезонах сидели на скамейках и слушали худого, как туберкулезник, пожилого дядьку, который говорил гнусавым голосом. Все повернулись в мою сторону, и, когда я прошел дальше, тот обратился ко мне: «Места всем хватит. Присаживайся, брат…»

Брат? К такому я еще не привык, хотя провел на Севере уже не одну неделю.

— Мне в раздевалку надо, — пробормотал я.

— Ты пришел по адресу, брат. Тебе разве не сообщили про собрание?

— Про собрание? Нет, сэр, не сообщили.

Председатель нахмурил брови.

— Видите? Руководство не очень-то с нами сотрудничает, — сказал он собравшимся. — Брат, кто твой бригадир?

— Мистер Брокуэй, сэр, — ответил я.

Почему-то собравшиеся начали чесать ноги и тихо ругаться. Я огляделся. Что было не так? Им не понравилось слово «мистер»? Но почему?

— Успокойтесь, братья, — воззвал к ним председатель, перегнувшись через стол и приложив ладонь к уху. — Как ты сказал, брат, кто твой бригадир?

— Люциус Брокуэй, сэр, — сказал я уже без «мистера».

Но это, казалось, только усугубило ситуацию.

— Вышвырните этого отсюда к чертовой матери, — закричали собравшиеся.

Я развернулся. Группа рабочих в торце опрокинула скамейку и скандировала: «Гони его! Гони его!»

Я попятился в коридор, но услышал, как невысокий мужчина ударил по столу, требуя порядка.

— Братья! Дайте вашему брату шанс…

— Да он же поганый стукач. На лбу написано: стукач!

Грубое слово меня резануло, как в свое время на Юге — «нигер», брошенное злобным белым.

— Братья, прошу вас!

Председатель отчаянно жестикулировал, я же потянулся к двери позади себя и, внезапно коснувшись чьей-то руки, почувствовал, как она резко отдернулась. Я остановился.

— Кто подослал сюда этого стукача, брат-председатель? Узнай у него, — потребовал кто-то.

— Нет, стойте, — сказал председатель. — Не перегибайте палку…

— Спроси его, брат-председатель! — закричал еще один рабочий.

— Хорошо, только не спешите клеймить человека, пока ничего о нем не знаете.

Председатель повернулся ко мне.

— Как ты здесь оказался, брат?

Все обратились в слух.

— У меня обед в шкафчике остался, — ответил я, едва ворочая пересохшим языком.

— Тебя не подослали на собрание?

— Нет, сэр, о собрании я даже не знал.

— Врет как козу дерет. Стукачи вечно ничего не знают!

— Да вышвырните уже этого паразита!

— Постойте, — сказал я.

Угрозы стали громче.

— Уважение к председателю! — возопил председатель. — Мы — демократический союз и должны следовать демократическим…

— Прекращай, вытолкайте этого гада!

— …процедурам. Наша цель — дружба со всеми рабочими. Со всеми. Только так мы сможем усилить наш профсоюз. А теперь дадим слово нашему брату. Больше никаких выкриков с места!

Меня прошиб холодный пот, а зрение необычайно обострилось, и я увидел злобу в каждом лице.

— Когда тебя взяли на работу, друг? — услышал я.

— Сегодня утром.

— Вот видите, братья, он здесь новичок. Мы же не хотим совершить ошибку; не надо судить о работнике по его бригадиру. Кое-кому из вас тоже приходится работать под началом разных козлов, вспомните!

Собравшиеся внезапно рассмеялись и уже не сдерживались в выражениях.

— Кое-кто из них сейчас с нами! — крикнул один.

— А мой хочет жениться на директорской дочке! Восьмое чудо света, ё-моё!

Меня озадачила и разозлила внезапная перемена общего настроения; но не я же служил посмешищем?

— К порядку, братья! Возможно, брат захочет вступить в наш профсоюз. Что скажешь, брат?

— Сэр?..

Я не знал, что отвечать. Мне мало что было известно о профсоюзах, но присутствующие в большинстве своем выглядели враждебно. Я и рта раскрыть не успел, как седой лохматый толстяк, вскочив со скамьи, желчно заорал:

— Протестую! Братья, пусть его наняли хоть минуту назад, он все равно может оказаться стукачом! Не хочу ни к кому быть несправедливым. Может, он пока и не стукач, — выпалил толстяк, — но, братья, никто ничего толком не знает. Сдается мне, любой, кто вытерпит под началом этого мерзавца, этой паскуды, предателя Брокуэя больше четверти часа, вполне может от природы быть стукачом! Минуту, братья! — кричал он, размахивая руками и призывая к тишине. — Кое-кто из вас, братья, уже усвоил, к глубокой печали ваших жен и детей, что стукачу необязательно знать о профсоюзном движении, чтобы быть стукачом! Стукачи? Да я, черт возьми, хорошо знаю это племя. Отдельные личности уже рождаются с задатками стукача. Это свойственно им так же, как кому-то свойственно хорошее восприятие цвета. Это научный факт! Стукач может даже ничего не слышать о профсоюзе! — вскричал он в эмоциональном экстазе. — Просто приведите его в тот район, где находится профсоюз, и все! Он уже задницу рвет — лишь бы поскорей настучать!

Его слова утонули в одобрительных криках. Все резко повернулись в мою сторону. Я чуть не задохнулся. Мне хотелось опустить голову, но я терпел, как будто высоко поднятая голова служила отрицанием всех обвинений. Еще один нетерпеливый одобрительный крик слетел с языка хилого очкарика, который поднял вверх указующий перст правой руки, а большим пальцем левой подцепил лямку комбинезона.

— Хочу облечь слова брата в форму предложения: предлагаю провести тщательное расследование, дабы установить, является ли новый работник стукачом или нет, и если да, то кому он стучит! А если нет, братья — члены профсоюза, то новичку требуется время на размышление: пусть он ознакомится с деятельностью и целями профсоюза. В конце-то концов, братья, надо помнить, что такие рабочие, как он, обычно бывают не столь развиты, как мы с вами, давно связанные с движением трудящихся масс. Итак, мое предложение сводится к следующему: дать ему время оглядеться, узнать, чего мы добились в плане улучшения условий труда, а уж потом, если он не стукач, мы сможем демократическим путем решить, хотим ли мы принять этого брата в свои ряды. Спасибо за внимание, братья — члены профсоюза! — И он со стуком опустился на место.

Раздевалка полнилась гомоном. Во мне закипала злость. Я, видите ли, недоразвитый по сравнению с ними! В каком же смысле? У них, у каждого, есть университетский диплом? Я оцепенел; слишком много на меня свалилось в один день. Можно подумать, отворив эту дверь, я автоматически подал заявление о приеме, хотя даже представления не имел о существовании профсоюза на этом производстве — мне всего-то и требовалось: забрать холодный сэндвич со свиной котлетой. Меня трясло от неприятных предчувствий (вдруг меня будут на аркане тащить в профсоюз?) и от злости на тех, кто с первого взгляда поставил на мне клеймо. И что хуже всего: они диктовали мне свои условия, а я не мог развернуться и уйти.

— Хорошо, братья. Ставлю вопрос на голосование, — прокричал председатель. — Кто за внесенное предложение, проголосуйте словом «Да…».

Гром «да» заглушил продолжение.

— Большинством голосов предложение принято, — объявил председатель, но несколько голов повернулось в мою сторону. Только сейчас я смог пошевелиться. И стал проталкиваться к дверям, забыв о цели своего прихода.

— Вернись, брат, — окликнул меня председатель. — Забери свой обед. Дайте ему дорогу, братья, те, кто стоит у двери!

Лицо у меня горело, как от пощечин. За меня все решили без моего участия, даже не предоставив мне слова. В каждом взгляде, как мне показалось, сквозила враждебность, и я, мирившийся с враждебностью всю свою жизнь, впервые прочувствовал, как она меня пронзила насквозь, словно я ожидал от этих людей, о чьем существовании прежде даже не подозревал, чего-то большего, чем от других. Здесь, в заводской раздевалке, мои защитные механизмы оказались бесполезны, изъяты прямо у входа, как оружие — ножи, бритвы, травматы — у деревенских парней в «Золотом дне» по субботам. Уставясь в пол, я только бормотал: «Разрешите, извините» — и наконец добрался до обшарпанного зеленого шкафчика, хранившего мой сэндвич; аппетит у меня пропал, и я мял в руках пакет, боясь прохождения сквозь тот же строй на обратном пути. Потом, ненавидя и себя, и свой униженный лепет, я протиснулся к выходу фактически молча.

На пороге меня окликнул председатель:

— Минутку, брат, мы хотим, чтобы ты понимал: это не направлено против тебя лично. То, чему ты стал свидетелем, — это результат некоторых обстоятельств, сложившихся на заводе. Поверь, мы лишь пытаемся себя защитить. Хочется верить, что недалек тот день, когда ты станешь полноправным членом нашего союза.

Из разных концов помещения раздались жидкие аплодисменты, которые быстро стихли. Я сглотнул и уставился перед собой невидящим взглядом; заключительные слова донеслись до меня как будто из далекого красного марева.

— Все нормально, братья, дайте ему пройти.

Сквозь яркий солнечный свет я поплелся назад через двор, мимо каких-то конторских служащих, болтавших на газоне, в подвал корпуса номер два. На лестнице остановился с таким ощущением, будто желудок мне разъедает кислота. «Почему было просто не уйти?» — досадовал я. А раз уж остался, почему ни слова не сказал в свою пользу? Неожиданно для себя самого я сорвал обертку с бутерброда и яростно разодрал его зубами, не ощущая вкуса сухих комков, застревавших в горле. Недоеденный кусок бросил обратно в пакет и, ухватившись за перила, на дрожащих ногах стал спускаться по ступеням, как будто только что избежал смертельной опасности. В конце концов это ощущение прошло, и я толкнул железную дверь.

— Где тебя носило? — рявкнул сидевший на тележке Брокуэй.

Он что-то пил из белой кружки, сжимая ее в грязных руках.

Бросив на него рассеянный взгляд, я заметил, как свет падает на его морщинистый лоб и белые, как лунь, волосы.

— Кого спрашивают: где тебя носило?

А ему-то какое дело, подумал я, видя его как в тумане и чувствуя лишь неприязнь и сильную усталость.

— Отвечай, когда… — начал он, и я, заметив по настенным часам, что отсутствие мое длилось всего двадцать минут, услышал свой спокойный голос, вылетающий из пересохшего горла:

— Я попал на профсоюзное собрание…

— Что, профсоюз?! — Когда он, распрямив ноги, вставал, белая кружка вдребезги разбилась об пол. — Так я и знал, что ты прибился к этой банде залетных смутьянов! Так и знал! Вали отсюда! — орал он. — Пошел вон из моей котельной!

Он двинулся на меня будто во сне, дрожа, как иголка на приборной шкале, и тыча пальцем в сторону лестницы; голос его срывался на визг. Я смотрел на него в упор; что-то явно пошло не так, все мои реакции застопорились.

— Да что стряслось? — хрипло пробормотал я, умом все понимая и в то же время отказываясь понимать. — В чем дело?

— Ты меня услышал. Пошел вон!

— Я не понимаю…

— Заткнись и вали!

— Но, мистер Брокуэй, — вскричал я, стараясь ухватиться хоть за какую-нибудь ускользающую соломинку.

— Ах ты, горлопан паршивый, блоха профсоюзная!

— Послушайте, уважаемый, — теперь я тоже орал, не сдерживаясь, — ни в каком профсоюзе я не состою!

— Если не уберешься, вонючка мерзкая, — выдавил он, неистово обшаривая глазами пол, — тебе не жить. Богом клянусь: УБЬЮ.

Я не верил своим ушам: положение становилось критическим.

— Как вы сказали? — залепетал я.

— УБЬЮ ТЕБЯ, ТАК И СКАЗАЛ!

Он повторил это заново, и что-то во мне сжалось; я беззвучно зачастил: Тебя учили мириться с дурью таких вот стариков, даже когда ты видел в них шутов и болванов; тебя учили делать вид, будто ты их чтишь и признаешь за ними в своем мире тот же авторитет силы и власти, что и за белыми, кому они сами кланялись и расточали хвалы, кому подражали, боясь возразить, и клялись в любви; тебя даже учили терпеть, когда они, досадуя, злобствуя, а то и пьянея от власти, бросались на тебя с дубиной, ремнем или тростью, а ты даже не пытался отбиться и думал лишь о том, как избежать увечий. Но это было уже чересчур… Он же не отец, не дядька, не дед, не праведник, не проповедник. Пружина у меня внутри распрямилась, и я двинулся прямиком на него, крича скорее в черное пятно, от которого начиналась резь в глазах, нежели в четко очерченное лицо:

— КОГО ЭТО ТЫ УБЬЕШЬ?

— ТЕБЯ, КОГО Ж ЕЩЕ?

— Слушай, ты, старый дурень, прекрати талдычить, что меня убьешь! Выслушай. Я не вхожу ни в какой… Только попробуй, только тронь! Ну, давай! — завопил я, проследив за его взглядом, направленным на кривой железный штырь. — Ты мне в деды годишься, но если тронешь эту железяку, клянусь, я ее тебе в глотку засуну!

— Кому сказано: УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕГО ПОДВАЛА! Совсем обнаглел, сукин сын, — верещал он.

Увидев, что он нагнулся вбок за железным прутом, я сделал шаг, а потом бросился вперед, сбил его с ног, и он, замычав, отлетел к двери. Ощущение было такое, словно я упал сверху на жилистую крысу. Он дергался подо мной, изрыгал злобные хрипы, бил меня по лицу и одновременно тянулся за железным штырем, который мне удалось вырвать у него из рук, хотя плечо пронзила сильнейшая боль. «У него нож», — пронеслось у меня в голове, и я двинул локтем ему в морду, чувствуя, что попал в цель: башка его откидывалась назад и опять поднималась между моими ударами, потом у него выпала какая-то штуковина и поскакала вбок по полу, а мне подумалось: это нож, я выбил у него нож… и ударил снова, а он стал меня душить и бодать своей болтающейся головой, однако я нащупал штырь и прицелился Брокуэю в лоб, но промазал: металл звякнул по кафелю и был занесен мною для второй попытки, но тут старик возопил:

— Не бей, не бей! Твоя взяла, твоя взяла!

— Мозги тебе вышибу! — прохрипел я. — С ножом на меня вздумал…

— Да нет же, — задыхаясь, выдавил он. — Я сдаюсь. Понятно? Сдаюсь.

— Не смог взять верх, так заскулил? Подлюга, если ты меня сильно порезал, башку оторву!

Не спуская с него глаз, я поднялся на ноги. И тут меня бросило в жар: у него ввалилось лицо.

— Ты что, старикан? — нервно выкрикнул я. — Совсем спятил: кидаешься на человека втрое моложе тебя!

Услышав, что ему бросили «старикан», Брокуэй побледнел, и я повторил это слово, добавив к нему брань, которую перенял еще у деда: «Рабская душонка, мамкин выблядок, тряпка поганая, учись головой думать! Решил на мою жизнь покуситься? Вот ты фуфел, я же не по своей воле сюда заявился. Плевал я и на тебя, и на профсоюз. Какого черта ты с первой же минуты взялся меня гнобить? Совсем мозгов нету? Краски в голове забродили? Пьешь их, что ли?»

Тяжело отдуваясь, он таращил глаза. На его комбинезоне образовались крупные складки в тех местах, где материя склеилась от какой-то липкой дряни; мне сразу подумалось: черное Смоляное Чучелко, и захотелось, чтобы он убрался куда подальше. Но теперь моя злость быстро перетекала от действий к словам.

— Иду перекусить — меня спрашивают «на кого работаешь?», а когда отвечаю, обзывают стукачом. Я — стукач?! Вы здесь, мужики, вообще мозгами трахнулись. Возвращаюсь сюда — тут ты верещишь, грозишься меня прирезать! Что за хрень? Какие у тебя ко мне предъявы? Чем я тебе насолил?

Молча испепелив меня взглядом, он указал пальцем в пол.

— Только дернись — шею сверну, — припугнул я.

— Человеку и зубы уже нельзя поднять? — пробормотал он не своим голосом.

— ЗУБЫ?

Он стыдливо насупился и разинул рот. Мне бросились в глаза синюшные впалые десны. Та штуковина, которая выпала из него на пол, оказалась не ножом, а вставной челюстью. На долю секунды я пришел в отчаяние: как такого убьешь?! Мои пальцы сами собой потянулись к плечу, где одежда намокла, но не пропиталась кровью. Этот старый пень вздумал кусаться! Из-под моей злости вырывались раскаты дикого хохота. Он меня укусил! Я обвел глазами пол и в дальнем конце подвала, среди осколков разбитой кружки, увидел тускло поблескивающие зубы.

— Подбери, — выдавил я сквозь угрызения совести.

В нем, беззубом, мерзотности поубавилось. Когда он дотянулся до своей потери, я оказался рядом, забрал у него челюсть, сунул ее под кран и промыл под струей воды. Один зуб вывалился, когда Брокуэй нажал на него большим пальцем. Я услышал старческое кряхтенье: приладить челюсть во рту получилось у него не сразу. Лишь через некоторое время, пошевелив подбородком, он все же вставил ее на место и сделался самим собой.

— Ты и вправду хотел меня укокошить, — выговорил он, будто не веря своим словам.

— А кто первый замахнулся на убийство? У меня нет привычки в драку лезть, — сказал я. — Ты меня даже не выслушал. Разве состоять в профсоюзе незаконно?

— Чтоб он сгнил, этот профсоюз! — вскричал он, едва не плача. — На мое рабочее место нацелился! Я знаю: все они на мою ставку метят! Вступить в какой-нибудь клятый профсоюз — это для нас все равно что отгрызть руку тому, кто нас выкормил! Ненавижу эту свору, буду всеми силами выживать ее с завода. На мое рабочее место позарились, ублюдки сраные!

В углах его рта скопилась слюна; казалось, он закипает от ненависти.

— Но я-то здесь с какого боку? — Мне будто прибавилось лет.

— Так ведь сопляки цветные, выскочки, что в лабрадории подвизаются, все туда намылились, вот с какого боку! Здесь белый человек дал им работу. — Он будто витийствовал в суде. — Причем работу завидную, а они, сопляки неблагодарные, тянутся к этим профсоюзным захребетникам! В жизни не видел такой гнусной неблагодарности. От них всем нам один вред!

— Ну, извини, — сказал я. — Не знал. Сам-то я здесь временный работник и ни в какие дрязги встревать не намерен. А что касается нас с тобой, готов забыть эту стычку, если ты тоже… — Я протянул ему руку, содрогаясь от боли в плече.

Старик бросил на меня недобрый взгляд.

— Это ж как надо себя не уважать, чтоб с пожилым человеком сцепиться, — процедил он. — У меня сыновья постарше тебя будут.

— Я думал, ты меня убьешь. — Моя протянутая рука застыла в воздухе. — Думал, ты меня ножом пырнул.

— Не охотник я до всяких разборок, — выговорил он, избегая встречаться со мной взглядом.

И когда его липкая ладонь сжала мою протянутую руку, это будто послужило сигналом. Из котлов у меня за спиной вырвалось пронзительное шипенье, я обернулся и услышал вопль Брокуэя:

— Говорил же тебе: смотри за датчиками! Беги к большим клапанам, живо!

Я бросился туда, где из стены, возле крешерного манометра, торчал ряд вентилей, краем глаза увидел, как Брокуэй засеменил в противоположную сторону, и еще подумал: «Куда его несет?» Тут он завопил:

— Перекрывай! Перекрывай!

— Который? — Я уже тянулся к вентилям.

— Белый, дурень, белый!

Я подскочил, схватился за колесо и всем своим весом стал тянуть его вниз; колесо подалось. Но от этого шум сделался совсем оглушительным, и мне послышалось, что Брокуэй хохочет; я огляделся и увидел, как он семенит к лестнице, сжимая затылок и до предела втянув шею в плечи, как сорванец, подбросивший в воздух кирпич.

— Эй ты! Эй ты! — заорал я. — Эй!

Но было слишком поздно. Все мои движения казались замедленными, текучими. Колесо стало заедать; я тщетно пытался повернуть его в другую сторону и затем отпустить, оно липло к ладоням, пальцы свело; развернувшись, я увидел, что игла на одном из приборов бешено дергается, как сорвавшийся с якоря бакен, и, чтобы осмыслить происходящее, начал стрелять глазами по загроможденной какими-то баками и приборами котельной, по лестнице, отодвинувшейся куда-то далеко, и явственно услышал нарастающий новый звук; тогда я рванул вверх по пандусу и с неожиданным ускорением полетел вперед, в мокрую волну черной пустоты, которая почему-то оказалась морем белизны.

В этом бесконечном пространстве я, казалось, вовсе не падал, а зависал. Потом меня придавила жуткая тяжесть и вроде как распластала в свободном промежутке, а сверху обрушивались разбитые приборы, вдавливая мою голову в огромное колесо и обволакивая туловище вонючей клейкой жижей. Где-то с громким скрежетом рокотал в бессильной ярости неведомый двигатель, покуда мой затылок не пронзила острая боль, отбросившая меня вперед, в черную даль, где подстерегал еще один болевой удар, отбросивший меня назад. И в тот самый миг незамутненного сознания я открыл глаза, чтобы тут же лишиться зрения от слепящей вспышки.

Чудом сохраняя помраченный рассудок, я слышал, как рядом, совсем близко, шлепают и хлюпают чьи-то ноги, а ворчливый старческий голос приговаривает: «Им же было ясно сказано: эти юнцы родом из девятисотого не годятся для такой работы. У них кишка тонка. Зарубите себе на носу, господа: кишка у них тонка».

Мне хотелось ответить, но гнетущая тяжесть заворочалась вновь, и я, полностью осознав нечто доселе неизведанное, вновь попытался заговорить, но, похоже, стал тонуть в омуте тяжелой воды и застыл, придавленный, лишенный дара речи ощущением важной, но безвозвратно утраченной победы.