Ниневия

26

За два года до падения Тиль-Гаримму.

К югу от озера Урмия. Манна

Хатраса подобрал в степи торговец тканями из Манны, сопровождавший караван из маннейского города Мешты[55] к царю скифов Ишпакаю и обратно. Семь крепких лошадей, брошенных в степи на произвол судьбы, стали для купца Азери прямо-таки подарком всесильных богов. Обычно суровый и строгий, он вдруг оживился, в приподнятом настроении принялся шутить с племянником, которого никогда не любил, но вынужден был терпеть из-за его отца, кому принадлежал весь товар, и даже сумел проявить неслыханное для себя милосердие, когда приказал своему лекарю заняться раненым скифом.

«Кто бы мог подумать, что боги пошлют мне такую удачу», — радостно размышлял Азери, вытирая плотным куском ткани обильный пот на толстой шее.

Это для его охранников, слуг и рабов он был хозяином всего этого богатства, в действительности же Шабаб, его старший брат, давал ему с прибыли совсем немного. На эти средства можно было разве что семью прокормить, а вот развернуться самому, открыть пару лавок или выдать дочерей за достойных женихов — это вряд ли.

— Он не выживет, — догнал купца на сером от пыли ишаке старый лекарь. — Я обработал рану, но она слишком запущена, гноится третий или четвертый день.

— А ты постарайся, постарайся…

«Как же хорошо иногда почувствовать себя великодушным и щедрым… щедрым и великодушным», — снова приободрился Азери.

— …Спасешь ему руку — отдам тебе одну из его лошадей.

Лекарь задумался, покосился на обещанную награду.

— Мы можем сделать привал?

Азери нахмурился: останавливаться, пока они не переправились через Аракс, ему не хотелось. Выделенные в сопровождение царем Ишпакаем скифы весь день держались от каравана на значительном удалении. Привал днем мог вызвать ненужные расспросы с их стороны — а что если кочевники узнают о своем соплеменнике, или, хуже того, о лошадях?

— Нет. Зачем тебе это надо?

— Надо хотя бы стрелу вынуть.

— Мы еще до вечера переправимся через реку. На том берегу и сделаем привал.

Так и поступили. Когда караван расположился на ночлег, лекарь взялся за работу. Ему пришлось очистить рану на предплечье, безжалостно срезав Хатрасу мышцы до самой кости, наложить трехслойную повязку, пропитанную мазями, приготовленными на травах, а также дать снадобье, чтобы скиф мог уснуть.

Азери несколько раз навещал их, пока шла операция, с любопытством подсматривая из-за спины за действиями лекаря, и убедившись, что все прошло хорошо, с осознанием честно исполненного долга отправился спать. Впрочем, с этим ему повезло меньше: сначала мешали разлаявшиеся собаки, затем совсем рядом кто-то стал громко ругаться, так что ему самому пришлось вмешаться, прикрикнуть, чтобы успокоились, и, наконец, что было хуже всего — ему стали досаждать назойливые мысли о будущей прибыли. Теперь, когда появилась надежда, что скиф выздоровеет, в голове Азери созрел замечательный план, как можно разбогатеть. Он отдаст этого раба в питомник брата.

«Он сможет, у него получится. Кто-кто, а я умею разбираться в людях, — размышлял торговец, — в нем есть эта необузданная дикая сила, что так пугает обычных людей в скифах. Парень он живучий, сильный, широкая кость…»

О питомнике его брата ползла дурная слава. Рабы туда попадали за немалую плату, которую Шабаб брал с их хозяев. Через год, если раб оставался в живых, они получали назад бешеного пса, способного рвать людей зубами на части, который стоил огромных денег, так же как хороший табун лошадей.

Надежды Азери отчасти не оправдались: спустя две недели, к возвращению каравана в Мешту, Хатрас был по-прежнему слаб и едва вставал, хотя его жизни уже ничего не угрожало. Но хуже всего было то, что правая рука до сих пор висела как плеть.

Шабаб — высокий, крепкий, но немного сутулый моложавый пятидесятилетний мужчина с колючим взглядом — принялся придирчиво осматривать предлагаемый товар, заставил скифа оскалиться. Крепкие ровные зубы ему понравились, но в остальном состояние раба вызвало у него насмешку.

— И ты действительно рассчитываешь, что он окупится? Этот калека не продержится и трех дней.

— Его хранят сами боги, — упрямился младший брат.

— Как знаешь, как знаешь, — пожал плечами Шабаб. — Пять лошадей? Что ж, по рукам… Ну, а если уцелеет, вся прибыль твоя. По-родственному…

Дом Шабаба располагался на окраине города, среди убогих лачуг. Преимущество этого положения состояло в том, что он был первым на мощеной дороге, ведущей на вершину холма, где стояла цитадель наместника Мешты. Помимо жилых помещений, принадлежавших хозяину, за высоким забором прятались конюшни, кузня, несколько складов с товарами и бараки для рабов.

Ах, как же любил Шабаб, выйдя на верхнюю террасу дома, подолгу осматривать свои владения! Он был доволен плодами собственного труда и неимоверно горд собой; но иногда, спрашивая себя, чего ему удалось добиться в жизни, этот умный, честолюбивый, жестокий и страшный человек вдруг понимал, что достиг всего, чего хотел, и это пугало его. Он копил золото и серебро, очень скоро превзойдя в богатстве самого наместника, искал утешения в женской любви, пополняя свой гарем все более молодыми женами и наложницами, а однажды даже попробовал подобраться к трону. Тут он, впрочем, обжегся и едва не лишился головы, когда поддержал своим серебром одного из претендентов на царский престол, — как оказалось, не того, — и с тех пор стал сторониться борьбы за власть, в первую очередь руководствуясь чувством самосохранения. И было это почти десять лет назад. С трудом откупившись от врагов, жаждавших его крови, Шабаб внезапно для себя открыл новое увлечение. Он стал выращивать людей-убийц, так же, как растят крыс-убийц. С тех пор это дело занимало все его свободное время.

Как это ни странно, толчком к сему послужил его разговор с сыном, которому тогда было шесть лет. Провожая однажды своего Ширзада к тем, кто в качестве гарантий лояльности потребовал его отпрыска в заложники, Шабаб провел с ним в дороге весь день и всю ночь.

— Отец, кто из зверей самый сильный? Лев? — спросил Ширзад.

Шабаб задумался:

— Однажды я видел, как медведь безо всяких усилий разорвал надвое молодого льва.

— Значит, это медведь сильнее всех?

— Ты когда-нибудь видел слона? Он величиной с гору, и ему нет равных…

— Да, видел. Когда мы ходили купаться, сын стражника Азергуль нарисовал слона на песке. Это правда, что он может раздавить человека, как букашку? Значит, он сильнее всех?

— Как он может быть сильнее всех, если им легко управляет человек, который его приручил?

— Значит, самый сильный — это человек? А человек… кого он больше боится? Льва, медведя или слона? Кто из них самый страшный?

Тогда-то к нему и пришло осознание того, кто опаснее всего для человека… Шабаб понял это даже по тому, как сжался его родной сын, едва только услышав слова отца:

— Человек больше всего боится человека. Но страшнее любого зверя и человека тот из людей, кто хотя бы однажды питался человеческой плотью…

В том же году он купил у наместника заброшенную соляную шахту и сделал из нее питомник для нелюдей. За десять лет он продал из него всего две сотни рабов. Много ли он заработал? Да сущую малость, в сравнении с тем, что приносила ему торговля. Главным здесь было другое — ему доставляло истинное наслаждение наблюдать за драмой, разыгрывавшейся на его глазах… Как люди превращаются в зверей, как убивают друг друга за глоток крови, как умудряются выжить, когда это кажется абсолютно невозможным… даже за тем, как с опаской обращается со своим новым приобретением его владелец: это был тот удивительный случай, когда хозяин боялся посмотреть рабу в глаза, в то время как тот смотрел на него, словно видел перед собой сытный ужин.

Шабаб выращивал здесь убийц с такой же настойчивостью и любовью, с какой землепашец растит на полях рожь или ячмень.

Дорога от дома Шабаба до соляной шахты занимала несколько часов. Впереди шла охрана из десяти крепких вооруженных копьями и мечами маннейцев, за ними тащилась повозка с несколькими бурдюками воды, следом на привязи шли больные и немощные рабы, которые умерли бы все равно не сегодня так завтра. На следующей повозке почти по-царски ехали «новобранцы»: сириец, еврей и скиф Хатрас. Зная, что им предстоит схватка за жизнь, Шабаб берег их силы. Сам он замыкал эту процессию, оседлав молодого мула.

Сириец был ростом, наверное, с медведя, вставшего на задние лапы, но помимо этого невероятно силен духом. Месяц назад его, беглого раба, поймала стража наместника. За свою дерзость он получил триста плетей, после чего рассмеялся своим мучителям в лицо. Наблюдавший за этим кравчий правителя забрал его себе, чтобы через неделю отдать Шабабу за двадцать овец.

Еврей не отличался ни ростом, ни силой. Он попал сюда после того, как изнасиловал и убил дочь маннейского сановника, был схвачен, но вместо казни продан Шабабу с условием, что этому негодяю плаха покажется благословением богов.

И, конечно, никто из «новобранцев» даже не подозревал, что их ждет впереди.

На место приехали до захода солнца. Шабаб приказал расположиться привалом у подножия горы перед входом в шахту — огромную пещеру, где без труда могла укрыться штурмовая ассирийская башня, и подозвал старшего из стражников:

— Сколько у нас в первой норе?

— Пару дней назад было пятнадцать.

— А во второй и третьей?

— Восемь и пять.

— Тогда весь «корм» сбросим во вторую нору, но чуть позже. Третью до конца месяца трогать не будем… А всех «новобранцев» давай в первую.

Нора, находившаяся внутри пещеры в одном стадии от входа в шахту, была огромным соляным колодцем диаметром около ста локтей и глубиной в сорок локтей. Своды соляной пещеры осветили десятки факелов, от которых стало светло как днем.

— Больше огня! Больше огня! — нетерпеливо подгонял своих людей Шабаб. — Я хочу все видеть!

Стражники подвели сирийца, еврея и скифа к ее краю, позволили взяться за веревки и, угрожая копьями, заставили спуститься вниз.

Едва ноги коснулись дна колодца, Хатрас жестами попросил сирийца прикрыть ему спину. На еврея он не рассчитывал: слишком уж мелок тот был и немощен.

Оглядываясь по сторонам, союзники пытались понять, куда они попали и что их ждет.

В тени, около стен колодца, по кругу лежали и сидели мужчины без одежды или в тряпье, молодые и зрелые, покрытые многочисленными шрамами, свежими и зарубцевавшимися, большинство худые настолько, что можно было пересчитать на них все ребра и каждый позвонок на спине. При виде свежего мяса местные обитатели зашевелились, будто проснулись от спячки, а глаза у них загорелись.

Еврей не стал ждать, пока на него нападут. Он как-то сразу сообразил, где оказался, и, понадеявшись на свою ловкость, а также на то, что силы у него пока есть, сам выбрал себе противника, чтобы показать другим: с ним лучше не связываться. Тот на кого он набросился, был на голову выше его, с большим вздутым животом, круглым лысым черепом, с оторванным правым ухом. Юноша ударил здоровяка ногой в пах. Вот только под набедренной повязкой давно не было ничего, что делало мужчину мужчиной: в своей прежней жизни он был евнухом.

От ответного удара — размашистого, увесистым кулаком — еврей отлетел, как пушинка, ударился головой о каменистый пол и всего на мгновение потерял сознание. Но и этого было достаточно, чтобы на него со всех сторон набросились сразу несколько узников, кто-то вцепился в его руку, кто-то в икры, а самый удачливый добрался до шеи.

Еврей взвился от боли, сразу пришел в себя, попытался бороться, одного сбросил с себя, другому выбил зубы, увернулся от протянутых к нему рук, пополз на четвереньках, сумел даже встать и побежать, но тут снова столкнулся с евнухом, как будто врезался в стену.

Здоровяк схватил еврея в охапку и сдавил с такой силой, что изо рта у него пошла кровь, а глаза выкатились из орбит. Однако стоило евнуху выпустить тело, которое только что оставила жизнь, как его тут же окружили пятеро человек, до этого наблюдавшие за всем происходящим в отдалении, ни во что не вмешиваясь. И тогда победитель опустил голову, тихо по-звериному зарычал, и медленно отступил назад, поближе к стене. Один против пятерых он бы не выстоял.

Пятерка — самые сильные из тех, кто жил в этой норе, — приступила к трапезе не спеша и без лишней суеты. Сначала они по очереди выпили из убитого всю кровь, пока она не остыла, потом принялись разрывать внутренности, есть самые лакомые кусочки: сердце, почки, печень, легкие…

Сириец и скиф, прикрывая друг друга, между тем, осторожно отошли к стене, где на полу лежал всего один раб, с покалеченной ногой. Он встретил их настороженно, отполз в сторону, оскалился, но понять, была ли это улыбка или угроза, в темноте оказалось непросто.

Шабаб с азартом наблюдавший за схваткой, в которой погиб еврей, расстроился ее быстрому окончанию, стал собираться, напомнил охране о «корме» и направился к выходу. Он был уже около повозок, когда до него донеслись крики больных рабов, которых рвали на части и поедали заживо во второй норе. Подошел старший стражник и с радостными нотками в голосе доложил:

— В третьей норе остался всего один.

— Вот как? — удивился Шабаб. — Ты ведь говорил, что два дня назад их было там пятеро. И кто же это?

— Киммериец.

Шабаб усмехнулся:

— А ведь мой младший брат тоже решил сделать ставку на кочевника… Посмотрим… Посмотрим… А что это ты такой довольный? Ах да… Это ведь твой раб. Вот и отлично, у меня уже есть для него покупатель. Он давно ждал этого дня. Я пошлю за ним гонца.

— Далеко он живет? — поинтересовался стражник.

— В Ашшуре. Он управляющий в каком-то крупном имении… Потерпи еще немного. Ждал же ты как-то год…

Этим управляющим был ассириец по имени Ерен. Киммериец был его первым рабом-убийцей, которого он приобрел у Шабаба.