Ниневия

4

История, рассказанная писцом Мар-Зайей.

Двадцатый год правления Син-аххе-риба. Месяц симан[21]

Я складывал мозаику. Знал, что получится, ясно представляя картину: двухголовая гидра, когтистыми лапами вцепившаяся в старого израненного льва.

Краеугольные камни — Арад-бел-ит с одной стороны, Закуту — с другой, по центру — Син-аххе-риб.

Кровавые будут краски.

За три дня царь появился на людях лишь однажды — открывая пир, когда голосом глашатая Шульмубэла приветствовал жителей Ниневии, а после этого скрылся, бежал ото всех, надеясь залечить гноящуюся рану, которая разъедала душу.

Напрасно. Гангрена требует немедленного лечения: что следует — надо отсечь, иначе поплатишься жизнью.

Народ повалил ко дворцу, где были накрыты столы с яствами, вином и пивом в огромном количестве, заполонил площади; ликуя, ворвался в открывшиеся перед ним двери величественных залов, воспевал богов, славил имя царя, ел, пил, веселился. Повсюду играли музыканты. Богачи старались держаться особняком, высокомерно посматривали по сторонам, посмеивались в бороду над жадностью бедняков, завидя знакомых — слегка кланялись. Здесь же были сановники, чтобы потом никто не мог сказать о них повелителю, будто они не чтят обычаи предков или пренебрежительно относятся к простому люду, из которого когда-то все вышли; ходили вокруг по-хозяйски, отдавали распоряжения рабам, да усмиряли не словом, так взглядом смутьянов.

Я вырос в цене. Со мной искали встреч, заискивали или старались понять, на чью сторону я перейду. Сначала ко мне подошел Набу-ах-эреш — не молодой и не старый, осторожный и важный, высокий и сутулый, с отвисшей губой и глазами навыкате — наместник Самалли.

Я бы сравнил его с верблюдом, но гордое животное обидится.

— По-моему, уважаемый Набу-дини-эпиша сэкономил на вине, — сказал он, подойдя ко мне со спины, — а оно кислит, очень кислит…

— Наверное, я брал с другого стола, — не согласился я.

— Эта толпа меня раздражает… Может, отойдем в сторонку?

— Чтобы я ни услышал, это все равно растворится в том шуме, что нас окружает.

— Да, это ужасно.

— Почему же? Разве это не мудро — чтить обычаи предков?

— Наверное. Но… что слышно об армии Арад-бел-ита?

Я не стал его разочаровывать. Поделился некоторыми известиями о битве с киммерийцами, не вдаваясь в подробности — ровно настолько, чтобы наместник мог сказать, что услышал от меня нечто важное, но меньше, чем требуется, чтобы понять, как на самом деле обстоят дела.

Больше всего Набу-ах-эреша взволновало сообщение о пленении рабсариса Шаррукина, командира отряда колесниц.

— Не может быть! Это точно?

— Трудно сказать. Среди убитых его не было, а в донесении от Арад-бел-ита говорилось, что нашлись воины, видевшие, как Шаррукина везли на чужом коне в стан киммерийцев.

— Это ужасно. Я хорошо знаю его семью: жену, дочерей, сына… младшего сына, наверное, ты его знаешь — Аракел, он служит колесничим у нашей царицы, — наместник кокетливо заулыбался. — Разумеется, я говорю не о том молодом человеке, что сегодня вез царицу, а о том, кто показал ему, как управляться с лошадьми.

— Да, я несколько раз его видел во дворце.

— О, я с удовольствием вас познакомлю. Вы сверстники, а сверстникам всегда легче найти общий язык, чем нам, старикам, с молодыми.

Похоже, он считал меня совсем щенком, которому вдруг улыбнулась удача, а себя — человеком очень умным и прозорливым.

— С удовольствием, наместник.

Он был мне настолько неприятен, что я едва смог справиться с эмоциями.

Наконец Набу-ах-эреш раскланялся и, кажется, пошел искать вино без кислинки.

Первый камень в мозаику, на пустующее место, — поближе к Закуту.

Неподалеку молодой землевладелец пролил вино на платье кузнеца примерно одного с ним возраста, но вместо извинений рассмеялся пострадавшему в лицо, за что и получил удар под дых — свалился со скамьи, скорчился на каменном полу дворца. Когда же кузнец бросился добивать обидчика, набежала стража, схватила обоих и увела под руки, подальше от пирующих.

Что верно, то верно. На празднике все равны. Будь то царь или ремесленник.

Гулял весь город, от мала до велика, кому не хватило места во дворце — праздновали на прилегающих к нему площадях и улицах, куда тоже вынесли столы, заставили их блюдами и всевозможными напитками. К вечеру толпа опьянела и едва держалась на ногах.

Следом за наместником Самалли меня нашел Набу-дини-эпиша — в меру упитанный среднего роста мужчина лет сорока с небольшим. Каждый раз, когда наместник Ниневии находился перед кем-то из царской семьи, он съеживался, его гладкое лицо становилось невинным и потерянным, а взгляд замирал. Оказавшись рядом с кем-нибудь из ближайшего царского окружения, этот великовозрастный вельможа становился похож на нашалившего подростка. Перед кем-нибудь из жрецов или военачальников он расправлял плечи и смотрел осторожно, словно боясь причинить нечаянную обиду. И превращался в затаившееся зло, если перед ним вырастал кто-то, кто был ниже его рангом.

Выглядел Набу-дини-эпиша расстроенно, рот у него ни на минуту не закрывался: сетовал на дороговизну, на то, как пришлось потратиться, сколько сил приложить, чтобы все организовать, накрыть столы, нанять поваров, расставить стражу, разослать соглядатаев, только бы ничего не вышло, но все оказалось напрасно — царь не похвалил, появился и сразу исчез, на него не посмотрел, даже слова не сказал, хотя бы плохого…

— Так что в этом дурного?

— Это скверно! И очень скоро ты поймешь — почему. Но в чем я виноват? Разве не старался, когда не щадя живота своего…

Иногда мозаика не складывается. Куда пристроить, например, этот фрагмент? Набу- дини-эпишу?

Следующим был Ашариду — жрец, математик и астроном; сухой желтый лист, который, казалось, мог улететь от легкого дуновения воздуха. Единственно, где еще теплилась в этом теле жизнь, были его глаза. Умные, проницательные, хитрые.

Я помнил, чем ему обязан.

— Ты делаешь успехи, мой дорогой Мар-Зайя. Прости, не было времени поздравить тебя с возвышением…

Говорил он не спеша, делал большие паузы, пока пил вино из ритона.

— Иногда мы не вольны распоряжаться собой. Но каково! Каково! Еще вчера ты был простым писцом, и вдруг в одночасье стал первым царским писцом…

Он аккуратно, двумя пальцами, брал со стола кусочек мяса, медленно пережевывал его, чтобы потом продолжить:

— Верю, ты оправдаешь, возложенные на тебя надежды… Жаль, жаль, очень жаль, что Тиглат ушел из жизни так внезапно. И так скоро. Ты мог бы многому у него научиться, набраться опыта… Не успел… Я говорю о жизненном опыте, потому что царский писец — это намного больше, чем простой писец, который только и умеет, что держать в руках стилус. А ведь его любили при дворе, да, он был странен, но добр к окружающим. Сколько раз царица просила царя отдать ей Тиглата, она ведь его очень любила, они были большими друзьями.

И вдруг он спросил прямо в лоб:

— Ты хотел бы стать другом царице?

— Я преданный слуга царя и его царицы.

— Разумеется, разумеется… И уж поверь, в этом никто не сомневается. Иначе ты вряд ли продержался бы на своем месте дольше месяца. Но иногда свои чистые помыслы и особенно верность надо доказывать не словами, а делом.

Мне показалось, что это угроза. Скрытая, но угроза. Интересно, когда это и чем я настроил против себя жречество? Смертью Тиглата? Или его убийцы хотят таким образом склонить меня на свою сторону? Пока я неопытен, не осмотрелся, не обзавелся новыми друзьями.

Ответить не получилось, хотя, наверное, это было и к лучшему, так как к нам присоединился Табшар-Ашшур. Он подошел к нам, распахнув объятия, будто хотел обнять нас обоих, жизнерадостный, беспечный и безгранично уверенный в себе вельможа, заговоривший гнусавым голосом:

— О, самые ученые мужи великой Ассирии, позвольте мне искупаться в лучах вашей славы и, чтобы толпа поверила, что вы не чураетесь моего общества, выпить вместе с вами вина.

— Отчего же нет, — с готовностью отозвался Ашариду.

Мы выпили за здоровье Син-аххе-риба, царицы, а затем и наследника трона.

— Арад-бел-ита, — уточнил Табшар-Ашшур, с вызовом глядя в глаза жреца.

— За здоровье Арад-бел-ита и его брата Ашшур-аха-иддина! — с улыбкой ответил Ашариду.

И тот, и другой были готовы идти до конца, до крови, до смерти.

Заканчивался второй день пира. Кто еще интересовался мной? Абаракку Мардук-нацир, раббилум Мар-Априм и казначей Нерияху.

Все трое искали моей дружбы, в один голос говорили о непростых временах, но не упоминали ни имени Арад-бел-ита, ни Закуту. Осторожничали.

Мозаика… Усердный предстоит труд. А я решил, где поместить фрагмент с именем Мар-Зайя?