Ниневия

2

Весна 685 г. до н. э.

Северная Месопотамия. Долина реки Тигр.

Столица Ассирии Ниневия. Население не менее 200 тысяч человек

Когда вы молоды, полны сил, надежд и веры, даже кинжал, приставленный к горлу, к вашему горлу, холодный и такой реальный, станет свидетельством вашей абсолютной и безусловной правоты, независимо от поступков, послуживших всему причиной. Категоричность всегда была свойственна молодости, в этом ее привилегия, в этом ее сила, и в этом ее слабость. Однако с возрастом вы меняетесь. Да, да, мудрость так же часто ошибается и нередко проявляет трусость, пряча за фасадом здравого смысла обыкновенный расчет, но только у мудрости есть преимущество, которое в девяти случаях из десяти приносит уверенность в том, что вы поступили правильно, — жизненный опыт, полагающийся на долгие раздумья.

У царя было достаточно времени, чтобы понять, насколько серьезными могут быть последствия и принятого им трудного решения, и неприятного поражения сына.

Дорога от Тиль-Гаримму через Мелид[4]до Ниневии заняла у царя и его свиты пятнадцать жарких и ветреных дней: останавливались сразу после захода солнца, окружив лагерь тяжелыми колесницами со штандартами их высокородных хозяев, ставили богатые шатры, отдыхали, много пили и ели, одно неудобство — выезжали на рассвете. Син-аххе-риб спал мало, и к этому надо было привыкнуть. Гонец от Арад-бел-ита — пятый, в сменяющейся друг за другом связке посланцев, — нагнал их на второй день после выхода из оловянной столицы Ассирии[5]

Мар-Зайя, допущенный в шатер к царю сразу после получения донесения, прочел слово в слово его содержание, поклонился и замер.

Син-аххе-риб долго и сурово молчал, потом приказал повторить те места, где говорилось о потерях, пленных ассирийцах, отступлении и заточении под стражу Гульята.

«…потери войска нашего составили убитыми тысяча сто двадцать семь человек, ранеными четыре тысячи восемьсот сорок два человека, — монотонно пересказывал по памяти Мар-Зайя. — Свыше двухсот человек враг забрал в плен. Я принял решение оставить лагерь и отойти к Тиль-Гаримму. Киммерийцы меня не преследовали… твоего туртана мне пришлось взять под стражу за неповиновение, о чем не жалею, но жду твоего праведного суда».

Царь никогда не сомневался в Арад-Бел-ите, ни в его праве на престол после смерти Ашшур-надин-шуми, своего первенца, ни в полководческих или административных талантах, но — видел в нем свое отражение и начинал этого бояться.

После падения Вавилона мир изменился. Это был не Тиль-Гаримму, не Дамаск или Иерусалим[6], чьи судьбы для сынов Ашшура никогда бы не перевесили на чаше весов благоразумие, благополучие и благочестие. Мысли ассирийцев были далеки от них, а связи ничтожны. Другое дело — город, чья братская любовь хоть иногда и отдавала горечью, все равно оставалась частичкой души самой Ассирии, и растоптать ее оказалось ошибкой.

Неожиданно для себя Син-аххе-риб столкнулся с силой, которой ничего не мог противопоставить: он не мог послать войска, потому что не ведал, где и с кем воевать, не смел отдать приказ казнить, потому что тогда пришлось бы отправить на плаху половину своих подданных, не знал, как купить благосклонность пусть не богов, так хотя бы жрецов, пророчивших ему беспросветное будущее, а стране — погружение в пучину хаоса. Хаос — вот что ждало его родину, вступи на престол Арад-Бел-ит. Десять лет назад Син-аххе-риб был бы только рад решительности и непреклонности своего сына, а ныне… понимал, что подобные действия взорвут сегодняшний шаткий мир между троном и всей Ассирией.

Вспомнив о писце, Син-аххе-риб, спросил:

— Ты когда-нибудь бывал в Вавилоне?

— Да, мой повелитель. Еще мальчиком.

— Родственники?

— Мой дядя держал там мебельную мастерскую, но он разорился еще до…

— Я понял тебя, — не дал ему закончить Син-аххе-риб, не желая ничего слышать о гибели древнего города. — Ты успел познакомиться с царицей, пока был при дворе?

— Нет, мой повелитель. Но я слышал, что она очень умна.

— Это-то и опасно. Если когда-нибудь решишь взять себе жену, бери глупышку. Красота — все что требуется женщине… По приезде в Ниневию подними в архивах и судах все расписки, купчие, реестры — словом, все, что касается земель и богатств Вавилона, кому и что принадлежало, кому досталось и почему, разберись в этом, но тайно. Составь перечень вельмож, кто больше всех на этом потерял, — сказал Син-аххе-риб, и мысленно продолжил: «А я сравню его с тем, кто мною недоволен».

— Мой повелитель, я уже делал такой перечень по поручению Набу-шур-уцура, для Арад-бел-ита. Перед походом на Тиль-Гаримму.

— Вот как… И много там имен?

— Четыреста семьдесят четыре.

— Длинный ряд… А из ближайшего окружения?

— Придворный астролог Бэл-ушэзибу, казначей Нерияху, Скур-бел-дан — наместник Харрана… а также… у меня нет доказательств, но по некоторым признакам, скорее косвенным, чем прямым…

— Говори!

— Кравчий Ашшур-дур-пания и министр Саси.

— Продолжай…

— Ашшур-дур-пания лишился почти сто талантов золота; Саси — чуть меньше.

— А они богаты. Наверное, скоро будут богаче меня, — пробормотал Син-аххе-риб. — Если даже потеря такого количества золота не сделала их нищими… По приезде в Ниневию дашь мне полный список.

— Все исполню, мой повелитель.

— Выходит мой сын еще дальновиднее, чем я думал, — сказал с горечью царь, снова обращаясь к своим мыслям.

Как же он не хотел возвращаться домой! К царице…

Закуту была его второй женой — сирийская принцесса Накия, как ее называли на родине. За год до их свадьбы Син-аххе-риб овдовел: принцесса Ирия из Урарту, мать Ашшур-надин-шуми и Арад-Бел-ита, умерла, не доносив третьего ребенка. Закуту стала для молодого царя и возлюбленной, и другом, и мудрой советчицей. Кажется, он лишь однажды ослушался ее совета — когда разрушил Вавилон, и до сих пор расплачивался за эту ошибку. За тридцать лет их совместной жизни в его гареме появилось больше десятка жен и сотни наложниц, но никто и никогда из них не осмелился оспаривать ее титул хозяйки дома. Все, кто становился между ней и царем, платили за это жизнью. И меньше всего Син-аххе-риб хотел бы, чтобы сейчас на ее пути оказался Арад-бел-ит.

Закуту стала женой Син-аххе-риба, когда ей было всего пятнадцать. Беременность протекала тяжело, мальчик родился болезненным и хилым, а повитуха, принимавшая роды, поплатилась головой за оговорку, что, возможно, этот ребенок будет у царицы последним. Увы, так и случилось.

Отец, надеясь, что братья будут дружны, так и назвал мальчика — Ашшур-аха-иддин, что означало «Ашшур даровал брата». Однако для его матери это было равносильно признанию, что ее единственный сын — всего лишь один из многочисленных царских отпрысков, не более того. Кто знает, какие темные мысли могли бы возникнуть в голове любой другой женщины на ее месте, если бы не безмерная любовь отца к старшим сыновьям и ясный ум Закуту. Она словно забыла о том, что ее Ашшур-аха-иддин может претендовать на трон. «Разве обязательно быть царем, чтобы властвовать над человеческими умами», — однажды в шутку сказала она мужу, а потом уже всерьез заговорила о том, что ее сын будет готовить себя к жреческой стезе. Син-аххе-риб с женой согласился и отправил сына в город Калху, где астролог и жрец Набу-аххе-риб взялся за воспитание и обучение царевича.

Там, в скорбной тишине храмов, в тени их величия, смиренно и спокойно проходила молодость Ашшур-аха-иддина, пока вавилонские бунтовщики не подняли против его старшего брата оружие.

Планы Закуту относительно будущего ее сына изменились после гибели Ашшур-надин-шуми. Она добилась того, чтобы Син-аххе-риб назначил Ашшур-аха-иддина наместником Вавилона, который еще только предстояло вернуть, и царь, посчитав это пустой блажью, безропотно согласился. Однако когда Врата Бога[7] пали и были разрушены, сын Закуту стал наместником без наместничества. Это вызвало у Закуту такую ярость, что на протяжении месяца она отказывалась видеться и говорить с царем, запершись в своих покоях. Только убедившись, что подобная тактика может лишь навредить ей, старшая жена сдалась на уговоры мужа встретиться — в обмен на обещание доверить Ашшур-аха-иддину войско для его похода на Египет.

За четыре года Син-аххе-риб забыл о своих словах — или не хотел вспоминать о них вовсе, а несколько дней назад во главе своей армии поставил Арад-бел-ита, чего раньше никогда не случалось. По праву, по своей воле, пытаясь сопротивляться неумолимому стечению обстоятельств.

Он знал, что его ждет в Ниневии: и гнев царицы, и холодный прием жречества, и плохо скрываемое недовольство вельмож. Не всех, но многих за эти четыре года сумела обработать Закуту. Кажется, впереди еще одна битва… И теперь он будет в меньшинстве.

На пятнадцатый день пути после полудня показалась столица Ассирии: белые каменные стены, залитый солнцем дворец Син-аххе-риба на холме Неби-Юнус, дворцы его старших сыновей — Арад-бел-ита и Ашшур-аха-иддина, и многочисленные зиккураты[8]; жилые постройки горожан прятались за защитными укреплениями. Ниневия вытянулась вдоль левого берега Тигра у места впадения реки Хуцур. Со стороны гор, с севера-востока, через всю долину от самого горизонта сюда шел недавно отстроенный акведук, на пять саженей поднятый над землей, — главный источник питьевой воды в городе. Ниневия утопала в цвете садов, прихорашивалась, словно девица, одеваясь в зеленые луга, дышала свежестью и дивным ароматом, как младенец.

Как только дозорные на башнях подали сигнал о приближении царя, навстречу ему выехали абаракку[9] Мардук-нацир и раббилум Табшар-Ашшур.

Разговор с ними занял у царя все время, пока колесницы приближались к воротам города.

— Как чувствует себя царица? — спросил у первого министра Син-аххе-риб после обычных поклонов и славословий в его честь.

Мардук-нацир, древний и величественный, как горы Тавра, с непропорционально большой головой, которая тряслась, словно ее наполнили студнем, с отвисшими щеками, заговорил тонким голосом:

— Мой господин, я не видел ее несколько дней. Когда в столице узнали о поражении Арад-бел-ита…

— Когда узнали о поражении — или о том, что мой сын встал во главе армии? — перебил его царь.

— Оба известия пришли одновременно, — стушевался главный министр.

На помощь абаракку пришел Табшар-Ашшур. Месяц назад Син-аххе-риб назначил этого вельможу на должность министра своего двора, отправив на плаху его предшественника по обвинению в растрате. По ложному обвинению. Истинная же причина крылась в том, что сановник давно стал доверенным лицом царицы Закуту и царя это в конце концов разозлило.

Табшар-Ашшур, старший сын царского глашатая Шульмубэла, — высокий, болезненно худой, с длинной шеей и вытянутым крючковатым носом молодой человек — говорил гнусаво, взвешивая каждое слово:

— Мой господин, царица расстроена… и поражением своего любимого пасынка, и невниманием повелителя к ее сыну Ашшур-аха-иддину.

— Кто ее посещал за время моего отсутствия?

— Жрецы Адад-шум-уцур, Ашариду и Набу-аххе-риб…

— Набу-аххе-риб? — царь удивился: воспитатель Ашшур-аха-иддина не встречался с царицей с тех пор, как ее сын отказался от мысли стать одним из верховных жрецов Ассирии[10]. — Они ведь были в ссоре… И что привело его в Ниневию? Он приехал по ее просьбе или по собственной прихоти?

— Мне показалось, что для царицы этот визит также был неожиданностью… Расстались они хорошо, по-дружески.

— Кто кроме жрецов?

— Наместники Харрана[11], Самалли[12] и Ниневии…

— Как! Набу-дини-эпиша? И этот хитрый лис туда же, — усмехнулся в бороду владыка Ассирии. — Что слышно из Элама? Как поживает мой дорогой брат Хумпанхалташ[13]? — Син-аххе-риб не скрывал иронии, называя царя Элама[14] своим братом.

— Твой посланник вернулся из Суз[15] два дня назад. Хумпанхалташ не будет ни воевать, ни помогать нашим врагам.

— Ты радуешь меня хорошими новостями…

В город въезжали через северные ворота. По обе стороны дороги стояла стража, сдерживавшая пеструю многоликую толпу, которая искренне радовалась возвращению царя из удачного похода на Тиль-Гаримму. Увы, скоро она узнает и о неудаче Арад-бел-ита.

Здесь были чиновники — ибо нигде не жило столько государевых людей, как в столице Ассирии; торговцы, слетавшиеся в Ниневию как пчелы на мед; свободные общинники-землевладельцы — опора царской власти и ассирийской мощи; ремесленники: кузнецы, гончары, столяры, виноделы, пивовары и прочий люд, чей труд так необходим, но мало уважаем; даже рабы, старавшиеся уйти в тень, чтобы не попасться под горячую руку внутренней стражи. Те, кто отличался достатком, надели тунику подлиннее из дорогой материи, с поясом или без, высокие башмаки с ремешками или сандалии побогаче, бедняки — домотканую рубашку-канди по бедра или до колен и тоже сандалии, только поплоше.

Женщины нарядились в длинные прямые платья из тонких узорчатых тканей с множеством складок и непременно прикрыли лица, кутаясь в накидку, чтобы не обвинили в нескромности и не приняли за шлюх. Модницы вплели в прически золотые и серебряные ленты, надели лазуритовые или сердоликовые бусы, хвастали друг перед другом дорогими серьгами, ожерельями из агата, яшмы, нефрита, различными амулетами в виде фигурок животных, костюмы скреплялись булавками из благородных металлов, рукава были расшиты сердоликовым, лазуритовым и золотым бисером.

Радовались же все возвращению царя и его победе потому, что это означало долгие празднества, обильное угощение, вино и пиво, игры, петушиные бои, состязания борцов, наездников, появление на улицах распутных женщин в большом количестве, песни и танцы, и три или четыре дня всеобщего безделья, веселье и пьянку.

Наместник Ниневии Набу-дини-эпиша, главный распорядитель пира, встречал царя за городскими стенами, но Син-аххе-риб холодно посмотрел сквозь него и с доброжелательной улыбкой на устах обратился к Нимроду, своему колесничему. Обычно они говорили о лошадях: у кого они лучше, кто что приобрел, какую диковинку, или об ассирийской коннице. Сейчас же они стали обсуждать колесницу наместника.

— Повозка слишком тяжелая. Из чего она сделана? — обратил внимание царь.

— Из красного дерева, мой повелитель. А того количества золота, в которое она закована, хватило бы на три ассирийских трона.

— Наверное, это тешит его властолюбие. Может, нам вызвать его на состязание?

— Это бесчестно, — сдержанно улыбнулся Нимрод. — Не уверен, что эта колесница вообще способна разогнаться в степи.

— Почему же, кони у него отличные.

— Больше двух стадиев[16] они ее не протащат. Устанут.

— Я видел колесницу, которую ты подобрал для принцессы Хавы, — сказал царь, пристально посмотрев на возничего. — Не слишком ли много времени она стала уделять лошадям?

Нимрод заметно побледнел и пробормотал:

— Я твой верный слуга, мой повелитель…

Шестнадцатилетняя Хава — младшая дочь Арад-бел-ита и любимица деда — в последний месяц перестала скрывать от двора свои отношения с колесничим, и это сразу стало темой для сплетен. Тем, кто говорил, что это хорошая партия, ведь Нимрод происходит из знатного и древнего ассирийского рода, непременно напоминали о плохой наследственности: когда-то в измене обвинили и казнили его дядю, а затем отца. Пустое — не совершив ошибок, на этой должности можно продержаться очень долго, отвечали им оппоненты, это не кравчий, не казначей или астролог, чье положение может измениться в любой момент. Но и те и другие вспоминали о капризном, ветреном и совершенно непредсказуемом нраве принцессы.

Син-аххе-риб баловал свою внучку; он не собирался давать ей наставления и меньше всего хотел расстраивать запретами, поэтому только усмехнулся в ответ на изъявление покорности колесничего и сказал:

— Только не дай ей оседлать себя…

Если бы Нимрод мог, он тотчас бы пустил лошадей во весь опор, чтобы ворваться на царской колеснице во дворец и пасть к ногам принцессы. Ведь царь только что благословил их любовь. Но юноша сдержал эмоции и лишь представил, как будет носить Хаву на руках, целовать и дарить ласки.

Голос господина опустил его на землю:

— Царица.

Одно лишь упоминание о Закуту привело Нимрода в скверное настроение. Только она открыто выражала свое недовольство выбором Хавы.

— Ну скажи, разве она не умна? И как мне теперь с ней ссориться и отстаивать свою правоту, — покачал головой Син-аххе-риб.

Царица Закуту выехала навстречу повелителю в колеснице, но вместо возничего лошадьми управлял ее десятилетний внук Ашшур-бан-апал.

— Он хорошо держится, — одобрительно заметил Нимрод.

— Ашшур всегда уверен в себе. Ума и ловкости ему не занимать. Единственное, чего не дали ему боги, это крепкого здоровья. Поэтому она и сдувает с него пылинки.

Как только колесницы поравнялась, Закуту сошла с повозки, держа за руку Ашшур-бан-апала. Син-аххе-риб троекратно расцеловал жену под одобрительный гул толпы, взял внука и, подбрасывая над собой, приговаривал:

— Как он подрос, как он подрос!

— Осторожней! У него закружится голова, — забеспокоилась царица и, потянувшись на цыпочках к уху мужа, едва слышно произнесла: — Утром у него шла кровь из носа.

«Знает ведь, что мне нравится», — не без удовольствия подумал о жене Син-аххе-риб, почувствовав, как от горячего шепота в нем просыпается страсть. Закуту знала все его слабости, капризы и желания. Она долго, очень долго оставалась его единственной женой, но и теперь, много лет спустя, он нередко приходил в ее покои, чтобы разделить с ней ложе.

Закуту и в сорок пять выглядела еще очень молодо. Единственные роды нисколько не испортили ее стройную миниатюрную фигуру, ее смуглой бархатистой коже могли бы позавидовать и шестнадцатилетние красотки, большие смоляные глаза по-прежнему горели, а алые губы благодаря каким-то женским ухищрениям всегда оставались влажными и зовущими. Черные завитые волосы были аккуратно уложены в несколько рядов и перехвачены бриллиантовыми нитями. Голову покрывал венец с индийскими изумрудами. Длинное прямое ярко-синее платье с узкими рукавами из тончайшей финикийской ткани с богатым орнаментом в талии стягивал широкий пояс, усыпанный бусинами из красного сердолика, агата, яшмы, нефрита и афганского лазурита. Царица надела величественно-красивые тяжелые серьги из горного хрусталя, поднесенные ей царем на двадцатилетие их свадьбы, и дивное по красоте жемчужное ожерелье, которое появилось у нее после рождения Ашшур-аха-иддина, на обе руки — серебряные браслеты с дорогими алмазами, подарок на ее последний день рождения.

— Я скучал без тебя, — тихо прорычал царь, ставя внука на землю.

Царица ласково улыбнулась.

— Я рада это слышать. Могу ли я просить тебя о небольшом подарке, мой господин?

Син-аххе-риб не успел ни нахмуриться, ни рассердиться: Закуту кокетливо коснулась пальчиком его губ и снова зашептала на ухо.

— Да, да, да. . . — охотно согласился с ее просьбой повелитель Ассирии, сдаваясь перед женскими чарами.

Он дал ей слово, что до окончания пира не будет встречаться ни со своими сановниками, ни с министрами, ни со жрецами и не станет обсуждать ни с ней, ни с кем другим дела государственные.

После короткой остановки царская процессия снова двинулась ко дворцу, но теперь уже стражникам пришлось расчищать дорогу от напирающей, ревущей в исступлении толпы, пришлось поработать щитами и копьями, напомнить жалким людишкам, что они есть пыль под ногами великого владыки, что не пристало им вставать на пути царя всех царей, что имя его свято, а помыслы чисты.

— Назад! Грязный раб! — кричал один из воинов, отталкивая к обочине молодого долговязого раба, попытавшегося поднять с брусчатки серебряное украшение, в сутолоке обороненное его хозяйкой на землю.

— Нет, нет! Не бейте его! — заступилась за раба девушка в богатом хитоне[17]. — Хатрас, оставь его. Оно того не стоит.

Она была невысокого роста, бледная, болезненного вида, худенькая, с неправильными и совсем мелкими чертами лица, и только лучистый свет ее черных глаз мог привлечь внимание мужчины.

Ее звали Элишва. Элишва, дочь учителя Атры, сестра царского писца Мар-Зайи.

Раб же, сопровождавший ее, был скифом, о котором ее брат рассказывал Арад-бел-иту.