Норвежские сказки

Глухариный ток в Голейе

Раз, в первых числах мая (это было до введения закона об охоте), вышли мы из Тюристранда, чтобы, спустившись по откосу, быть на следующее утро на взгорье Шерсё, на глухарином току. Было нас четверо: товарищ мой — капитан, я, старый охотник Пер Сандакер из Согне-долины и парень, ведший две своры собак, — после охоты на глухарей мы собирались отправиться за зайцами. Внизу в селе стояла уже полная весна, но когда мы поднялись на гребень горы, оказалось, что в долинах и лощинах лежит снег. Вечер был довольно теплый, и птицы в лесах славили весну. Неподалеку от Аск-сэтера[16], где мы рассчитывали найти ночлег, поднялись мы на хорошо знакомое всем местным охотникам на птиц взгорье Шерсё, чтобы проследить, где птицы усядутся на ночевку. Когда перед нами открылся свободный вид, солнце уже заходило, золотя небо. Невеселый ландшафт расстилался перед нами: бесконечные мрачные леса и горные кряжи, прерывающиеся только скованными льдом лесными озерами и большими болотами, — и так вплоть до горизонта.

Недолго пришлось ждать нам после захода солнца. Скоро послышался грузный полет и затем шумное хлопанье крыльев садившейся птицы.

— Ну, это не старик! — сказал капитан с видом знатока, не слыша ни звука после того, как птица уселась.

Скоро прилетели и уселись на ночлег еще две птицы, тоже не издав ни звука. Но затем раздался еще более грузный, шумный полет, и, усевшись, птица принялась прочищать горло.

— Ну, этот молодец не из прошлогодних выводков! Это из главных на току! — сказал Пер Сандакер. — Как бы не сам «хозяин»; это, пожалуй, скорее всего.

Прилетели еще три птицы, и каждой, как только они усаживались, старик подавал голос. Две не отвечали, а третья отозвалась тем же голосом.

— Это чужак! — сказал Пер. — Он не знает старика, а то бы придержал глотку. Утречком пожалеет, — старик отыщет его, а с тем шутки плохие, когда он разойдется. Я видел раз, как он общипал одного задиру, — тоже вздумал перебить его на току!

При этих словах открытое обветрелое лицо охотника приняло лукаво-ухмыляющееся выражение, ясно намекавшее на какую-то таинственную историю. Согласно краткому описанию Пера Сандакера, данному мне капитаном во время пути, когда Пер немного отстал от нас, последний был мастер по части разных историй о заколдованных птицах, оборотнях и прочих сверхъестественных существах, особенно же давал волю языку, когда дело доходило до рассказа о том или другом из восемнадцати медведей, уложенных им на своем веку. Зато он охотно умалчивал о стольких же случаях пуделянья[17], приписываемых ему злыми языками.

— Что же это за «хозяин», про которого ты говоришь? — спросил я.

— А это я сейчас объясню вам! — поспешил ответить капитан, в то время как мы направлялись к сэтеру. Он, видно, боялся, чтобы мой несвоевременный и слишком поспешный для такого недавнего знакомства вопрос не возбудил недоверия Пера и не завязал ему рта. — Это я вам скажу. Есть на этом току старый глухарь, который стал басней всего околотка. У охотников он известен под именем «блеяльщика». Он вместо того, чтобы сидеть себе смирно на ветке и щелкать, перелетает с места на место и блеет, словно козел. И только по окончании этого маневра усаживается скиркать, а потом опять за то же. Ни с чем не сообразная манера! Нельзя подобраться к нему на выстрел[18]. А еще чаще он пускает в ход другую уловку, куда хуже. Сидит смирно и щелкает, и отбивает свои удары, а точить перелетает на другое дерево. Дашь по нему выстрел наудачу — конечно, промах! Пер уже раз стрелял в него с солью и с серебром[19], но с того хоть и перья полетели, а он и ухом не повел, точно ему отсалютовали только. И на другое утро опять за ту же лукавую игру!

— В него что в камень стрелять! — убежденно сказал Пер. — Я раз подобрался к нему, когда он токовал тут на взгорье посреди дороги, у самого мостика. Вокруг него собралось никак штук семь его самок, а сколько еще в лесу было! Так и гнусили и лопотали за каждым кустом. Те, что были на виду, бегали вокруг него, вытянув шею, приседали и лебезили перед ним. А он себе сидел и надувался, что твой граф. Потом вдруг как распустит хвост колесом, да и давай вертеться и мести крыльями вокруг ног и подпрыгивать — вот настолько! Я тогда еще не знал, что это за молодец, а то бы сейчас пальнул в него, прежде чем он заговорит себя от выстрелов, но мне забавно было поглядеть на него. Только что он расходился вовсю, прилетает другой глухарь, поменьше, и тоже давай щелкать. Вот так потеха пошла. Старик развернул хвост, надул перья да как защелкает — во мне так и екнуло, а другой ему отвечает, — тоже молодец был. Тут старик на него и налетел, клювы, перья — все в одну кучу, только треск пошел по лесу! Уж так-то они наскакивали друг на друга, клевались, царапались и били друг друга крыльями. Разъярились так, что ничего не слыхали и не видали; право, кажется, руками бы их можно было взять. Наконец старик изловчился, ударил на другого, схватил за вихор да так обработал, что тот запищал, даже жаль стало; таскал-таскал старик его за вихор, потом подмял под себя и чуть не верхом на нем подъехал к самым моим ногам. Тут я приложился и выстрелил. Другого сразу наповал убил, а старик все сидит на нем да теребит его. «Ну, коли ты такой задорный, — думаю я, — будешь моим!» Зарядил ружье, только хотел прицелиться, как он встрепенулся и взлетел прямо кверху. И это всего в десяти шагах от меня! Право слово! Чтоб вовек в птицу не попадать, коли я вру!

В другой раз я тоже был в этих местах и слышал, как он уселся тут, — как вот сегодня вечером. Сел он на старую сосну. В самую полночь, пока еще ни одна птица не проснулась, я и отправился туда. Вот начал он свою игру — на этот раз вел ее честно — и так старался, что сосна дрожала: и «щелкал», и «удары отбивал», и «токовал» — все на одном месте. Во время четвертого скирканья я подобрался к нему на выстрел. Он сидел низехонько на ветке. «Ну, теперь-то ты мой!» — думаю себе и зарядил ружье серебряной монеткой сверх дроби. Да как бы не так! Выстрелил, а он прямо кверху, хоть перья-то и полетели. Не берет его!

— Завтра все-таки попробуем добраться до него, Пер. Теперь мы ведь знаем, где он сидит, — сказал капитан, слегка подтрунивая над Пером.

— Ну, за ним гоняться-то — разве ни одной птицы больше в лесу не останется! — отозвался Пер полусердито. — Впрочем, — прибавил он с некоторой насмешкой, — если капитану угодно! — А я пороховинки на него не брошу. Да и скажу вам тоже, — продолжал он положительным тоном, — такого токованья ведь и не услышишь! Птица-то какая! Такой другой нет. Он и видом-то особый. По крайней мере в полтора раза крупнее других глухарей.

— Да, пожалуй, эта старая бестия не стоит заряда! — сказал капитан. — Мясо у него, верно, жесткое и горькое, не лучше сосны, на которой сидит. А все же хотелось бы доканать его, чтобы положить конец его плутням! Сколько раз он нас за нос водил! Я тоже стрелял по нему, да всякий раз на таком расстоянии, что и думать было нечего попасть. Разумеется, глупо два раза стрелять по тетереву на большом расстоянии, сами знаете, — обратился он ко мне, — да что же прикажете делать, так уж пришлось в тот раз: я услыхал, что эта каналья Сара-Андерс тоже подбирается к нему! Но, — прибавил он, подмигивая мне незаметно для других и тем давая знать, что имеет в виду подзадорить Пера Сандакера и заставить его развязать язык, — когда мы доберемся до сэтера, я расскажу вам про одно свое приключение с зайцем. Тот был почище вашего глухаря.

Скоро мы отыскали на сэтере пустую пастушью хижину, где уже дожидался нас парень с собаками, — он не ходил с нами на взгорье. По распоряжению капитана он проветрил помещение и развел огонь в очаге. Когда мы поснимали с себя охотничьи доспехи и плотно закусили из капитанской дорожной кисы[20], капитан с напускной серьезностью принялся рассказывать свое приключение с чудесным зайцем.

— Когда я еще был офицером, стояли мы раз летом в лагерях в Тотене. Я взял с собой собак, чтобы можно было охотиться. Раз после обеда стою я в кухне, собираюсь на охоту вечером; входит один из наших хозяев, я и спрашиваю у него:

— А что, много тут зайцев?

— Есть таки, — отвечает он. — Тут вот недалеко в Сукестадском поле бегает материк. За ним погонялись немало, да нет, не дается! — и он глубокомысленно покачал головой.

— Не дается? Это что за вздор? Значит, собак хороших не было? Вот как мои подымут, — живо в наших руках будет! — И я погладил свою свору; собаки так и рвались в поле.

— Да, как же! Держите карман! — оскалил зубы хозяин.

Я прямо отправился в Сукестадское поле и не успел спустить собак, как заяц показался. Тут-то пошла гоньба! Да толку не вышло. Он так несся, так вилял, так путал след, что собаки то и дело теряли его, потом опять подымали косого, и опять он выделывал те же штуки — до нового куста. Я кидался во все стороны, стрелял несколько раз, но, конечно, все пуделял. Под конец заяц уселся шагах в сорока от меня у ельника. Я дал выстрел и иду себе спокойно взять его, подхожу к ельнику — зайцем и не пахнет, а лежит какая-то палка да тряпка! На другой день пришлось чистить ружье, совсем загрязнилось. Когда я возился с ним, вошел хозяин.

— Ну что ваш заяц, лейтенант? — спрашивает он, ухмыляясь.

Я рассказал ему, как было дело.

— За ним много гонялись, да не дается! — повторил он с таинственным видом. — Вишь, ружье чистите; все едино толку не будет, уйдет от вас косой!

— Да что же это за заяц? — спросил я. — Разве его и порох не берет?

— Пожалуй, что так, — ответил хозяин. — Это не простой заяц. Но тот, что вас провел вчера, был только посланный его, а сам-то он никогда в настоящем виде не покажется. А вот постойте, я вас научу! Возьмите змею, — я вам достану, — да и зарядите ею ружье, а потом выстрелите; посмотрим, возьмет его после этого свинец или нет.

Я так и сделал. Достал он мне живую змею, загнали мы ее в дуло, и я выстрелил в стену. И вот диво, на стене только мокрое пятно оказалось.

Спустя несколько дней пошел я опять в Сукестадское поле. Дело было утром. Только успел спустить собак, они и подняли зайца. На этот раз собаки все время неслись по следу, лай ни на минуту не прекращался. Не прошло и получаса, как выгнали его прямо на меня. Я приложился и выстрелил. Он так и покатился. Огромный оказался самец, весь в рубцах, и уха одного не было.

— Про такого зайца и я слыхал! — сказал Пер, внимательно следивший за рассказом капитана. — Он держался тут, в Голейе. Говорили, что он был почти как уголь черный. Много тоже гонялись за ним, да без толку. Наконец этот каналья Сара-Андерс подстрелил его; он ведь повсюду шляется. Это его следы мы видели там, близ Раузандского холма. Такая дрянь! Злость берет, как увидишь следы его лыж, — он ведь не как другие, никогда не выждет, чтобы птица как следует разыгралась.

— Еще бы! — сказал капитан, поглаживая усы. — Не в первый раз этот молодчик шляется по заповедным местам. Но скажи мне, это он подстрелил того зайца близ Христиании, о котором ты рассказывал?

— Ах, того! Нет, того подстрелил тамошний охотник Бранд Ларс. Вы его, верно, знаете; вы тоже из Христиании? — обратился Пер ко мне. Но я не знал Бранда Ларса.

— Не знаете? Он еще жил в хижинке под горой, сейчас возле Греффена. Я раз встретил его на охоте в Галланде с господами. Чудак он большой, но лихой стрелок. Зайцев бьет почти без промаха, птицу на лету бьет, не плоше капитана. Он мне рассказывал про того зайца, о котором капитан спрашивает, и еще много чего.

«Мне, — говорит, — поручили трех собак старика Сименса, и надо мне было добыть свеженького мясца. Одну, — говорит, — звали Рапп. Это была такая собака, что на нее никакое колдовство не действовало, — рыжая была. Ну и другие две тоже были добрые собаки, грех пожаловаться. Так вот, — говорит, — в самое Вознесенье утром был я у Линдерудского сэтера; Рапп и поднял косого и так погнал его, только стон стоял. Покружили-покружили, заяц-то и летит прямо на меня. Я выстрелил, — мимо! Опять пошла гоньба. Немного погодя, — говорит, — опять Рапп его на то же место выгнал. Гляжу, — говорит, — спина-то у него совсем черная. Я и опять промахнулся. „Что за черт, — думаю, — другие-то собаки что не гонят? Один Рапп на хвосте у него висит. Нет, тут что-нибудь нечисто. Не простой это заяц!“ Только все-таки хочется, — говорит, — еще разок взглянуть на него. Вот он и в третий раз мимо меня побежал, и я опять пропуделял. На этот раз и обе другие собаки гнали, только голосу не подавали. Ну тогда я, — говорит, — заворожил ружье».

— Как так? — спросил я.

— Расскажи, расскажи, Пер! — сказал капитан.

— Сначала-то он не хотел говорить мне, — отозвался Пер, — ну а потом, как я поднес ему еще стаканчик да связку табака, он и рассказал. «Надо, — говорит, — взять кору омелы и обмотать вокруг курка, соскоблить три крошки с серебряной монетки, перешедшей к тебе по наследству, только с хорошей, старинной, какие с нами на войну ходили; потом соскоблить три стружки с ногтя мизинца на левой руке и взять три ячменных зерна, а если нет под рукой, то просто три хлебные крошки, и все это положить в дуло сверх заряда; тогда капут всякому, кто попадется под выстрел, будь то хоть сам черт! Я так, — говорит, — в тот раз и сделал, и когда заяц-то выбежал на меня в четвертый раз, я и уложил его на месте. Худой, — говорит, — старый был зайчишка, от старости-то и почернел весь! Я, — говорит, — взял его да подвесил за задние ноги к сучку на березе, чтобы выпотрошить его. И крови из него вытекло, что из телки! Собаки лакали, лакали. Потом, — говорит, — пошел я с ним да и начал плутать. А кровь из него так и льет. Два раза опять на то же место, к березе, выходил. Что за диво, думаю себе, — говорит, — ведь я тут в поле как дома! Да, коли уж не везет, так не везет! Ну, пустил собак вперед искать дорогу. Миновал несколько горных выступов, гляжу — у березняка на пригорке стоит старуха, одета по-нашему, на клюку опирается. И вдруг и говорит мне, старуха-то: „Ты, Ларс, много зайцев забрал у меня тут в поле, я тебе всегда добра желала. Так и ты мог бы оставить в покое моего зайца. Да, не будь у тебя рыжего Раппа, тебе бы и не видать его!“ Я ни слова ей не сказал, — говорит Ларс, — а отправился через Клячье болото к Медвежьей засеке. Там спустил собак; сразу залились. Рапп поднял, а я стою и прислушиваюсь, подхватят ли другие; погнал-то он опять к тому сэтеру, так что я совсем струсил. Вдруг слышу — голоса всех трех; значит, заяц настоящий. Долго же они его гнали, черт побери, наконец выгнали. Затопал он по пригорку, словно жеребенок, а ростом, право, с козленка. Этого я на месте положил. Потом пошел, — говорит, — к озеру. Там собаки опять подняли и опять пошла гоньба на Линдерудский сэтер. В конце концов выгнали ко мне. И этого убил. Ну, трех-то уж было довольно, — говорит, — и отнес их в погреб к Симену. А только, — говорит, — тот черный заморыш три дня все кровью тек, весь погреб залил».

— А ты вот говорил, что тут в Голейе тоже был такой заяц. Да еще говорят, тут в горах столько кладов, золота и серебра! Вот бы нам малую толику! А? Как ты думаешь, Пер? — сказал капитан, опять желая вызвать Пера на рассказ.

— Ну, капитану-то нет нужды в этом; своего добра довольно! — отозвался Пер. — А вот такому бедняку, как я, хорошо было бы, да не дается он, клад-то!

— Диво все-таки, что ты еще не добрался хоть до какого-нибудь! — продолжал капитан.

— А как добраться? — спросил Пер. — Копать да рыть тут в горах, как старик Джон Гауген, мало толку будет.

— Ну, есть другие способы добыть клад! — заметил капитан с таинственным видом. — А если попасть в милость к горным ведьмам? Ты же в молодости парень был хоть куда! Мог бы надеяться!

— Хе-хе-хе! — засмеялся в бороду Пер, очень довольный шуткой капитана насчет его привлекательной наружности. — Мне этого в голову не приходило. Я во всю жизнь не видал ни одного тролля, никаких духов.

— Но в старину возле Голейи таки водилась горная старуха? — сказал капитан.

— Ну, это старая сказка, вот и все. Я много такой чепухи слыхал, да не верил в нее, — ответил Пер.

— Но ты хорошо знаешь все эти истории; ты ведь давно тут трешься в этих местах. Расскажи же! Вот этот господин из города (он указал на меня) страсть любит такие истории.

— Вот что? Рассказать отчего не рассказать, только я-то не верю ничему, — заверил Пер и начал. — Вам с вашего места, пожалуй, видны те горы. Они на юг от макушки Голейи. Там есть два горных кряжа; зовут их Большой кряж и Малый кряж. И там много старых брошенных рудников, а серебра и всяких сокровищ еще, говорят, непочатый угол. Только не даются они, — в кряжах-то, говорят, живет старая горная ведьма. Это все ей принадлежит, и она стережет свои богатства, как дракон. Она куда богаче короля Конгсберга. Раз, когда у того уж больно много повыгребли из горы серебра, он явился в рудник и сказал людям: «Скоро мне невтерпеж станет! Этак вы разорите меня вконец! Перебирайтесь лучше к сестре моей Гури Кнутан в Голейю, она вдесятеро богаче меня!»

— Так Гури Кнутан сестра и короля Эгеберга! — сказал я.

— Короля Эгеберга? Это какой такой? Из Христиании, что ли? — спросил Пер.

Я рассказал ему предание о короле Эгеберге и о его переселении к брату в Конгсберг, когда возле него в Христиании подняли в 1814 году[21] такой шум и гам, что он не выдержал.

— Ну, тогда он брат и горной старухи, про которую я рассказываю, — наивно согласился Пер. — Я тоже слыхал про одного горного короля, который переселился, потому что не вынес шума и грохота. Но этот был отсюда, из наших мест. Был ли это муж старухи или другой кто — не знаю, но уж, наверно, один из этой породы горных богачей. Когда только начинали рыть рудники в Скаугском поле, жила там у Лангесейского ручья, что протекает между Согне-долиной и Тюристрандом, одна женщина; звали ее Реннау. Раз, около Иванова дня, рано утром она полоскала в ручье белье. Глядит, а на самом дне-то все серебро, серебро… Тут и блюда серебряные, и ложки, и всякая посуда… Лежит все на дне и так и блестит на солнышке. У нее даже в голове помутилось от такого богатства. Кинулась она домой за лоханкой, чтобы все забрать, прибежала назад, а серебра и след простыл. Ни единой серебряной монетки не осталось, одна вода блестит, переливается по камешкам. Вскоре затем начали там добывать медную руду. Пошел стук, гром с утра до вечера. Поздно вечером Реннау ходила к ручью. Глядит, навстречу ей едет на большой черной лошади толстый человек. А впереди него целый обоз возов с разным добром и стадо овец и другого скота.

«Здравствуй, Реннау! Я переезжаю!» — говорит он. — «Вижу, вижу, а зачем?» — спрашивает она. — «О, вы такую стукотню подняли тут, что голова трещит. Мне невтерпеж; переезжаю к брату в Телленмаркен. Но послушай, ты, Реннау, зачем ты такая жадная? Увидала в ручье серебро и захотела всю мою посуду забрать. А не жадничала бы, взяла бы, сколько могла в подол, и было бы у тебя серебро!»

— С тех пор, — продолжал Пер, — ничего такого и не слышно в этих краях. Либо взаправду те переехали, либо прячутся. Пожалуй, эта чертовщина и не смеет теперь появляться, потому что народ перестал верить в нее.

— А ведь ты и сам не знаешь, какую истину сказал! — воскликнул капитан. — И поумнее нас с тобой люди говорят то же самое. Ну, а ты все-таки рассказывай, что знаешь про своих троллей!

После многократных понуждений капитана Пер далеко за полночь занимал нас сказками, преданьями и рассказами о своих охотничьих приключениях. Время от времени и капитан со своей стороны рассказывал какую-нибудь историйку, которая обыкновенно заключала кое-какие колкие намеки на того или другого ушедшего от выстрелов Пера Мишку. Пер в ответ на это неукоснительно корчил самые невинные рожи и почесывал у себя за ухом. Капитан же иной раз, лукаво подмигивая, приговаривал: «Это ты на свой счет запиши, Пер Сандакер!»

Около полуночи мы улеглись перед огнем на скамьях и вздремнули. Когда мы проснулись, Пер объявил, что пора идти на ток. На дворе было изрядно холодно, снег подмерз и хрустел под ногами. Зато небо было совсем весеннее, ясное, голубое, легкие облачка, плывшие с юга, предсказывали, что ночной холод долго не продержится. Месяц низко стоял над горизонтом и вместо того, чтобы светить нам в нашем ночном странствии, только отбрасывал мягкий свет на далекие взгорья и верхушки дерев, и, просвечивая между стволами сосен, погружал все окружающее в фантастический полусвет, удлинял тени до бесконечности, рисовал сказочные силуэты между стволами, и лес от этого становился таинственным, глубоким, страшным.

Безмолвие леса нарушал только нежный утренний гимн реполова.

— Вот уж запела самая ранняя из пташек! — сказал Пер. — Скоро весь лес оживет; надо торопиться.

— Время есть, милейший! — сказал капитан. — Глухарь охотнее всего токует на взгорье между нами и Лендальским болотом, да я думаю, что сегодня ничего не выйдет — слишком холодно.

— Утром станет теплее, — настаивал Пер, — ветерок с юга тянет и, по-моему, сегодня они разыграются вовсю, благо прошедшие-то ночи холодны были. Вы послушайте только, как бойко скрипит кулик. Ждет хорошей погоды. И бекас блеет! Хорошо будет! — добавил он уверенным тоном.

Мы услышали своеобразный крик ночного кулика, похожий на кваканье лягушки, сопровождаемый резким шипеньем, в свою очередь напоминающим щебетанье трясогузки. При слабых лучах заходящего месяца мы различали силуэты этих птиц, перепархивавших в верхушках деревьев. Услышали мы и неприятный блеющий крик бекаса, то удаляющийся, то приближающийся, то раздающийся где-то высоко в воздухе, то над головами у нас, то чуть не под самым ухом, то во всех местах сразу, а самой птицы различить не могли. Вдруг дикий, пронзительный крик цапли заглушил остальные птичьи голоса; все пернатое царство, точно охваченное внезапным страхом, сразу смолкало при каждом ее вскрике, который благодаря наступавшей вслед за тем тишине производил еще более жуткое впечатление. Но тут послышались ясные звонкие трели лесного жаворонка, и его утренняя песенка, говорившая среди предрассветных сумерек о светлом блеске дня, составляла живой контраст со зловещими, неприятными криками ночных птиц.

— Зазвонил «глухариный звонарь»! — сказал капитан. — Так зовут шведы эту милую веселую птичку: стоит ей запеть, и глухарь затягивает на своем ночлеге утреннюю песню. Подождем пока здесь, — мы неподалеку от того места, где сели вчера последние глухари. Если подойти ближе, пожалуй, спугнешь их.

Простояв, прислушиваясь, несколько минут, мы услышали щелканье глухаря шагах в двухстах.

— Скорее всего это тот молодчик, что и давеча драл глотку! — сказал Пер. — Диво будет, если ему не зададут трепки! Старик не пожалеет когтей.

Капитан предложил мне на выбор — отправиться туда, где слышалось щелканье птицы, или забрать севернее, где, как он предполагал, уселись молодые. Я предпочел первое. Капитан отправился своей дорогой, а мы с Пером стали прокрадываться вперед с величайшей осторожностью, избегая замерзшего снега и хрустящего валежника. Когда глухарь начал токовать, мы приостановились на минуту, но затем во время каждого скирканья или токованья подвигались вперед на несколько прыжков. Во время щелканья и ударов мы, конечно, не двигались с места. Когда мы таким порядком очутились от дерева, где сидел глухарь, шагах в сорока-пятидесяти, мы услышали, как другая птица с шумом обрушилась на то же дерево, и вслед затем раздались удары сцепившихся клювов и хлопанье крыльев. Это старик сделал предсказанный визит сопернику своему на утреннем концерте. Во время борьбы мы на несколько прыжков еще пододвинулись к дереву, но тут свист крыльев возвестил о легкой победе и бегстве чужака. Все опять стихло ненадолго. Затем заклохтала тетерка, и тотчас же глухарь повел свою игру: начал щелкать и отбивать удары, и мы уже занесли было ногу для прыжка во время скирканья, как вдруг раздалось хлопанье крыльев, и птица перелетела на другое дерево, где снова повторила свой плутовской прием.

— Я так и знал! — сердито промолвил Пер. — Теперь он опять за свое. Нет никакого смысла целиться в него, — все равно что целиться в облака! Нет, заберем лучше и мы к северу; там много молодых сидят, авось хоть один соберется с духом подать голос, даром что они побаиваются этого оборотня, черт бы его взял!

— А ты знаешь, где старик встречает солнышко? — спросил я.

— Еще бы! — ответил Пер. — На сосне, на горке, внизу, возле болота. Да его там не достанешь, сосна-то страсть высокая.

— Надо пройти туда, — сказал я, — но раз по-твоему лучше идти к северу, то мы так и сделаем сначала.

Мы шли некоторое время по выбранному направлению, прошли мимо огромной гранитной глыбы, которую Пер назвал Мьельне-Рагнгильд, затем вдоль южного края Лендальского болота, но не слышали ни одного глухаря. Пер удивился, куда они все подевались, и наконец порешил, что схватка старика со смельчаком всех спугнула или так устрашила, что они теперь не смеют пикнуть. Начало светать, когда мы услышали выстрел далеко к северу. Немного погодя раздался второй, который мы тоже признали за капитанский.

Пока мы шли по болоту к упомянутой сосне, Пер, шедший с явной неохотой, изливал свою досаду на нашу сегодняшнюю неудачную охоту, отрывисто приговаривая, обращаясь к самому себе:

— Только порох тратить даром… Нет, нет!.. Капитан, тот молодец!.. Одного, наверно, уложил… а пожалуй, и двух!.. Это не Сара-Андерс… У того дрянь ружье… у капитана лихо гремит.

— Утешься, Пер, — сказал я. — Может быть, нам удастся сцапать того запевалу!

— Ну тогда бы ловкач вы были! — сказал Пер. — Но он бестия, скажу я вам, и пуля его не берет.

Когда мы прошли по замерзшему болоту и вышли на горку, я, ввиду нашего предположения, что птица сядет на верхушку сосны и, следовательно, придется бить ее на дальнем расстоянии, вынул из дула дробь и зарядил ружье патроном, обвитым стальной проволокой. Пер поглядел и, недоверчиво качая головой, заметил:

— Да, как же! Поможет это много!

— Увидим! — кратко отвечал я.

Горка, на которой мы находились, лежала на большом болоте, точно островок. На самой макушке вздымалась пресловутая сосна, огромное мачтовое дерево, но все в дуплах. На восточном краю горки стояла другая сосна, такая же мощная, но кривая, перегнувшаяся над болотом. Буря сломала у нее верхушку, оставив только ее нижние, почти голые ветви, и они, точно мускулистые, мозолистые руки великана, простирались к серебряному ясному утреннему небу. Солнце стало восходить и золотило горные кряжи, мало-помалу освещая их темные очертания. Сумерки, однако, все еще окутывали болото, простиравшееся к югу насколько хватал глаз; лес вдали тоже был в синеватой дымке. Ночные птицы замолкли, но веселые лесные певцы наполняли воздух своими ликующими голосами; пеночка затянула свою монотонную песенку, зяблик, королек и крапивник пускали трели, тетерев-косач бранился и лопотал в вышине; дрозд-пересмешник смеялся во все горло и передразнивал всех, но иногда вдруг впадал в чувствительный тон и насвистывал что-то нежное, мелодичное. По другую сторону болота щелкал на верхушке глухарь. Самки лебезили, лопотали, гнусили и, должно быть, производили на певчих птичек такое же впечатление, какое бы произвели на нас наши бабушки, если б вздумали толковать о любви и девичьих чувствах.

Мы стояли, скрытые можжевельником, на горке и с минуты на минуту ждали старика, но он что-то замешкался в своем гареме. Наконец, когда солнце позолотило верхушку сосны, он тяжело зашумел в воздухе и шарахнулся не на высокую сосну, как мы ожидали, а на сломанную, которая склонилась над болотом.

В самом деле, птица была великолепная, настоящий великан. Она сидела на голой ветке, блестя на солнце своей светло-зеленой отливчатой грудью. Следом за ним явилась самка и села на верхушку над нашими головами. В ту же минуту глухарь раздул перья, распустил крылья по ногам и, надувая зоб, сделал несколько шагов по ветке и затянул свою песню, распустив хвост веером. Я стоял, приложив палец к курку, напряженно выжидая решительного момента, когда он развернет крылья для полета: тогда легче было попасть в него на таком дальнем расстоянии. Под лопотанье самки он дощелкал до конца и уже отбил удары, как вдруг у меня под ногой хрустнула ветка. Самка издала резкий предостерегающий звук, но старик вошел в такой азарт, что пропустил мимо ушей добрый совет и продолжал свое, пока верная его подруга не снялась с места и не подлетела к нему вплотную, точно желая столкнуть его с ветки. Очнувшись от шума ее крыл, старик распустил свои, готовясь сняться, но я спустил курок, и огромная птица кувырком полетела вниз. Агония была коротка — всего два-три трепыханья крыл.

Пер прыгнул за птицей в болото, схватил ее, и лицо у него вытянулось от изумления, но вслед за тем все осклабилось. Он покачал головой и сказал:

— Скажи кто другой — не поверил бы, будь то хоть сам капитан. Ведь это — он сам! Я узнаю его по клюву: такого желтого, крючковатого, толстого нет ни у одного глухаря. Глядите, грудь-то какая зеленая, так и отливает, и какой тяжелый, грузный! — продолжал Пер почти с детской радостью, взвешивая его на руке. — Право слово, с полпуда будет! Вот так выстрел! Капитан-то, капитан-то обрадуется! Го-го, вы там! — закричал он, так что эхо прокатилось по горам. Скоро на болоте показался капитан с парнем, державшим собак. У каждого было по глухарю. Пер с торжеством приподнял нашу добычу и крикнул им еще издалека:

— Вот он, старик-то наш, капитан!

— Что ты болтаешь? — воскликнул тот и кинулся к нам. — Это старик? Вот так дело! Ну, его помянуть надо! — воскликнул он, вынул из ягдташа фляжку и серебряную чарку, налил, отпил сам и передал нам.

— Ну что, не говорил я, что капитан обрадуется? — ухмыляясь и поблескивая глазами, сказал Пер и отпил здоровый глоток из чарки. — Да, теперь, как мы покончили с этим чертом, веселее будет на току!

Обменявшись рассказами о наших приключениях, мы спустили свору. Улюлюканье наполнило лес. Скоро собаки залились по следу. Эхо вторило собачьему хору, а сердце так и прыгало от всех этих звуков, разносившихся в серебристом утреннем воздухе.