Норвежские сказки

Летняя ночь в Крогском лесу

Четырнадцатилетним мальчиком пришел я раз в субботу вечером, вскоре после Иванова дня, в Овре-Люс, последний двор в долине Сэрке. Я часто ездил и ходил по проезжей дороге между Христианией и Рингерике, теперь же я, возвращаясь из короткой побывки дома, ради разнообразия решил пойти мимо Богстада на Люс, чтобы оттуда пройти кратчайшим путем через Крогский лес в Керраден.

Все двери стояли настежь, но ни в горнице, ни в кухне, ни в овине я не нашел ни души, от кого бы мог добиться глотка питья и указаний насчет дороги. В доме не оказалось никого, кроме черного кота, который благодушно мурлыкал на шестке, да белого как снег петуха, который важно выпячивал грудь, разгуливал по крылечку и то и дело орал во все горло, точно желая сказать: «Теперь я тут набольший!»[36]. Вокруг дома вились и щебетали ласточки, которых привлекало соседство леса, изобиловавшего насекомыми, и которые свили себе под крышей дома и овина множество гнезд.

Усталый от жары и долгой ходьбы, я бросился на завалинку отдохнуть, растянулся и задремал. Вдруг меня заставил встрепенуться пренеприятный концерт: визгливый женский голос то бранил, то ласкал и успокаивал хрюкающих поросят. Я пошел на эти голоса и нашел на заднем дворе загорелую босоногую бабу, которая, согнувшись пополам, наливала в корыто корм поросятам, и те, теснясь у корыта, визжали и хрюкали от ожиданья и радости.

На мой вопрос о том, как пройти в Керраден, баба ответила другим вопросом, и, не выпрямляясь, только слегка отвернула голову от своих любимцев, чтобы поглазеть на меня.

— Откуда ты?

Получив удовлетворительный ответ на свой вопрос, она продолжала, пересыпая речь обращениями к поросятам:

— Да, так учишься у пастора в Рингерике… Кыш вы, поросятки!.. Как попасть в долину Стуб, говоришь?.. Да тише ты, дай же и другим поесть, ах ты гадкий какой! Кыш!.. Смирно!.. Ах, бедняжка! Я тебя ушибла?.. Надо прямехонько идти через лес; к самому Керрадену и выйдешь!

Так как такое указание показалось мне слишком неопределенным, — лес тянулся на две мили, — то я спросил, не найдется ли тут паренька, знающего дорогу, который бы за плату проводил меня через лес.

— Что ты, что ты! — сказала она, бросив поросят и идя по двору. — Теперь все на сенокосе, и поесть-то некогда! Да и дорога-то прямая по всему лесу. Я сейчас так расскажу тебе, что точно своими глазами все увидишь. Сперва минуешь все холмы, а когда подымешься наверх, увидишь большую дорогу прямо по кряжу. Река у тебя все время будет по левую руку, и коли не увидишь, так услышишь ее. Недалеко от кряжа будет тебе маленький заворот, и дорога словно пропадет. Кто не знает, так тому тут трудно выпутаться. А ты поищи дорогу, — она у самой воды. Как выйдешь туда, ступай себе по берегу, пока не дойдешь до запруды. Там будет тебе вроде мостика, перейдешь на левую сторону, а потом повернешь направо, и там уж прямехонькая дорога вплоть до самой долины Стуб.

Хотя и это толкованье было не совсем удовлетворительно, особенно ввиду того, что я в первый раз так далеко уклонялся в сторону от большой дороги, я спокойно пустился в путь, и скоро все сомненья исчезли. С вершины холма открылся между елями и высокими соснами вид на долину, по которой между купами лиственных деревьев и лужайками извивалась, точно серебряная лента, река. На холмах красиво раскинулись домики с красными крышами, а в низинах копошились на сенокосе парни и девушки. Из труб кое-где курился тоненькой струйкой дымок, синея на темном фоне одетых соснами скатов. От всей окрестности веяло такой деревенской тишиной и таким миром, что с трудом верилось в близость столицы. Когда я поднялся на кряж, до меня донеслись звуки охотничьих рогов и лай собак, повторяемые эхом; потом звуки стали удаляться, слабеть, сливаясь в один глухой гул. Вот я услышал где-то вдалеке налево шум волн. Но по мере того как я подвигался вперед, дорожка все приближалась к реке; скалы местами так сдвигались, что я оказывался на дне глубокого мрачного оврага, наполовину занятого рекой. Потом дорога опять отклонилась от реки, делала завороты, виляла туда и сюда и порой была едва видна. Когда я поднялся на небольшую возвышенность, я увидел между стволами сосен два блестящих лесных озера, и около одного из них, на зеленом пригорке, сэтер, позолоченный вечерним солнцем. В тени холма пышно раскинулись кусты папоротника; между корнями горделиво задирали головы кусты эпилобиума с пышными красными цветами. Серьезная беладонна подымала голову еще выше, мрачно поглядывала на них и качала головой в такт кукованью кукушки, точно желая знать, сколько дней ей еще остается цвести. На зеленом скате холма и внизу у воды красовались бузина и рябина в полном цвету. Они струили живительный аромат и грустно отряхали свои белые лепестки на отражение холма и сэтера в воде, окаймленной с других сторон соснами и поросшими мхом скалами.

На сэтере никого не было. Все двери стояли на замке. Я стучал во все, но нигде не добился отклика, тогда я уселся на камень и стал поджидать. Никто не являлся. Наступил вечер. Ждать больше нельзя было, и я пошел дальше. В лесу было еще темнее, но скоро я вышел к запруде или плотине между двумя озерами. Я догадался, что тут-то мне и следовало «перейти на левую сторону, и потом взять направо». Я перешел на ту сторону, но там, как мне показалось, были только плоские, гладкие серые скалы и никаких признаков дороги. По правую же сторону запруды шла глубоко протоптанная тропа. Я исследовал обе стороны и, хотя наперекор указанию, счел за лучшее пуститься вправо по тропе, которая шла по правому берегу реки, связывавшей между собой ряд озер. Пока тропа шла по берегу озера, все было хорошо, но вдруг тропинка свернула в сторону, по моим соображениям, совершенно противоположную тому направлению, которого мне следовало держаться, и дальше терялась в целой сети перекрестных тропинок, протоптанных скотом и уходивших в глубину леса. Измученный этим блужданием и напряженным исканием дороги, я кинулся на мягкий мох, чтобы передохнуть минуту. Усталость взяла верх над жутким чувством, охватившим меня в лесу, и я задремал. Вдруг раздался пронзительный крик, и я вскочил, но голос красношейки скоро успокоил меня. Мне казалось, что я еще не совсем одинок, пока слышу пение этой веселой птички. Небо хмурилось, на лес ложились глубокие тени. Брызнул легкий дождичек, ожививший растительность и напоивший воздух особым пряным ароматом. Лес зажил ночной жизнью, стал перекликаться разными голосами. В верхушках деревьев надо мной раздавалось что-то вроде глухого кваканья и резкое насвистыванье. Вокруг как будто жужжали сотни прялок. Но хуже всего было то, что одну минуту все эти звуки раздавались как будто над самым моим ухом, а в следующую слышались уже где-то далеко-далеко. Сквозь них часто прорывались то резкий хищный крик, сопровождаемый хлопаньем крыльев, то жалобный крик о помощи, за которыми вдруг наступала могильная тишина. Меня охватил страх; все эти звуки обдавали меня холодом, и страх мой все увеличивался по мере того, как сгущались сумерки, искажавшие все предметы вокруг; деревья и кусты как будто оживали, шевелились, протягивали тысячи рук вслед заблудившемуся путнику.

В моей разгоряченной фантазии вставали образы из сказок, слышанных в детстве, лес наполнялся троллями, эльфами и шалунами-карликами. Не думая, не рассуждая, в припадке страха я кинулся бежать от этих демонских полчищ, но тогда стало еще страшнее, — они как будто цеплялись за меня руками. Вдруг послышались тяжелые шаги и хруст валежника, и я увидал, или, вернее, угадал во мраке приближавшуюся темную, массивную фигуру с горящими как угли глазами. Волоса у меня встали дыбом, и при виде неизбежной опасности я бессознательно крикнул, чтобы ободрить себя:

— Если человек, скажи, как пройти к долине Стуб!

В ответ послышалось глухое рычанье, и темная масса, хрустя валежником и сокрушая ветви, двинулась обратно туда же, откуда явилась. Я долго стоял, как вкопанный, прислушиваясь к тяжелым шагам и бормоча про себя: было бы светло, да будь у меня ружье, я бы тебе задал, мишка, за то, что напугал меня.

Это пожелание и ребяческая угроза прогнали мой страх, и я уже спокойно зашагал по мягкому мху. Тут не было и следа дороги или тропинки, но впереди виднелся просвет, и скоро я очутился на скате, на берегу большого озера, окаймленного хвойным лесом, который по ту сторону озера исчезал в дымке ночного тумана. Открывшийся мне тут северо-западный край неба, пылавший вечерней зарей, которая отражалась в темных волнах озера, показал мне, что я забрал к северо-востоку вместо того, чтобы идти на запад.

Над озером кружили летучие мыши, проносились с быстротой стрелы большие хищные птицы, издавая какие-то квакающие звуки и резкий свист, так напугавшие меня несколько минут тому назад. Пока я стоял тут, размышляя, оставаться ли мне на этом месте до восхода солнца или попытаться выбраться назад к запруде, я вдруг открыл к несказанной своей радости по эту сторону озера слабо мерцавший между стволами дерев огонек. Я быстро зашагал туда, но скоро убедился, что огонек находится куда дальше, чем это показалось мне в первую минуту. Пройдя с полверсты, я увидел, что меня отделяет от огонька глубокая лощина.

Выбравшись из наполнявшего ее хаоса валежника и бурелома и поднявшись вверх по крутому косогору, я еще прошел добрый конец по редкому сосновому бору, где деревья стояли правильными рядами, словно колонны; шаги мои гулко отдавались в воздухе. По опушке бора протекал ручеек, возле которого ютились ольхи и ели. По ту сторону ручья, на зеленом пригорке виднелось пламя большого костра, бросавшего красноватый отблеск на ближайшие стволы. Перед огнем виднелась темная фигура, показавшаяся мне благодаря своему положению между мной и пылающим костром необычайно громадной. В голову мне пришли рассказы о разбойниках Крогского леса, и одну минуту я готов был удариться в бегство. Потом я разглядел близ костра шалаш, еще двух парней и множество топоров, воткнутых в пень возле срубленной сосны, и понял, что это просто дровосеки.

Старик у костра что-то говорил; я видел, как у его черной тени шевелились губы; трубку он держал в руках и лишь изредка затягивался из нее, попыхивая огоньком.

Когда я подходил, он или закончил свой рассказ или прервал его и рылся в горячей золе своей погасающей трубкой, продолжая посасывать ее и прислушиваясь к словам четвертого подошедшего к костру человека. Последний, видно, тоже был из их компании, потому что пришел без шапки и в одной куртке; в руках он нес ведро с водой. Это был рослый рыжий парень с какой-то глуповато-испуганной физиономией. Когда я, перейдя через ручей, подошел к костру, старик, повернувшийся в мою сторону, был ярко освещен пламенем костра, так что я мог хорошо разглядеть его. Он был мал ростом, с длинным крючковатым носом; синий с красной оторочкой колпак его еле держался на щетинистой копне седых волос, коротенькая рингеригская куртка из темно-серого домашнего сукна с потертыми бархатными кантами еще резче выделяла круглую, сгорбленную спину.

Парень с ведром, должно быть, говорил о медведе.

— Еще что! — сказал старик. — Что ему тут делать? Верно, что-нибудь другое там шумело. Не растет тут ничего, чего бы ему шляться тут по бору, мишке-то! А вернее всего просто ты врешь, Пер! Старая пословица говорит: «Рыжий волос, что сосновый лес, на доброй земле не вырастет». Будь это еще у медвежьей берлоги или в долине Стюг! Там мы с Кнутом видали и слыхали медведя недавно, а тут? Нет, так близко к огню они не подбираются! Ты сам себя напугал!

— С места не сойти, коли я не слыхал, как он хрустел и шагал, почтенный Тир Лерберг, — возразил парень, недовольный недоверием и поддразниванием старика.

— Да-да-да! — продолжал Тор тем же тоном. — Это был, верно, «кустарниковый медведь»[37], паренек!

Тут я выступил вперед и сказал, что это, пожалуй, меня парень принял за медведя; рассказал, как я сбился с дороги, как напугался, спросил, куда я попал и не проводит ли меня один из них в долину Стуб, да, кстати, горько пожаловался на голод и усталость.

Появление мое немало удивило дровосеков, но удивление их не столько сказалось в словах, сколько в том внимании, с которым они рассматривали меня и слушали мой рассказ. Особенно живо интересовался, видно, тот, которого называли Тором Лербергом, и так как он, по-видимому, имел привычку думать вслух, то некоторые вырывавшиеся у него замечания посвятили меня в ход его соображений.

— Да, не туда, не туда; надо бы перейти у пруда… там и дорога в долину Стуб… Попал на заблуд-траву[38]… Больно молод еще… леса не знает… Да-да, кто непривычен, тому это все в диковину… Да-да, кайра прескверно кричит… когда моросит дождь… Медведь, медведь! На медведя наткнулся… молодец парнишка!..

— Да-да! — задорно сказал я и излил свою юношескую отвагу приблизительно в тех же словах, как мужик, нашедший на пригорке спящего медведя: — Кабы светло было, да я был охотником и шел бы с заряженным ружьем, да выстрелил бы, так медведь с места бы не сошел!

— Очень просто, хи-хи-хи! — захихикал Тор Лерберг, и другие тоже рассмеялись. — Хи-хи-хи! Очень просто! С места бы не сошел!..

— А попал ты к большому озеру! — продолжал он, обращаясь ко мне. — Это самое большое озеро тут в лесу, и вот как рассветает, можно будет тебе и выбраться отсюда; у нас есть лодка. Переедешь на ту сторону, и до Стубской долины уже рукой подать. А теперь, верно, отдохнуть да поесть хочется? Только кроме лепешек да сала у меня ничего нет, а ты, верно, к такому угощенью не привычен, ну да коли голоден, то… Или, может, рыбы хочешь? Я тут поймал славную форель в озере!

Я поблагодарил за предложение, и старик велел одному из парней принести «лакомую рыбу» и испечь ее на угольях.

Пока рыба пеклась, старик все расспрашивал меня; когда же я с жадностью принялся за еду, он, видно, покончив перед моим приходом свой рассказ, предложил одному из парней рассказать о том, что случилось с его отцом, когда он рубил лес.

— Да, — отозвался дюжий, коренастый, смелый на вид парень лет двадцати с небольшим, — это рассказать недолго. Отец раз нанялся рубить лес там, в Аскмаркене. Ночевать он ходил в ближний двор, к Гельге Миру… Ты его знаешь, Тор Лерберг. Но раз как-то он заспался после обеда чуть не до вечера, — так его что-то сморило, — и когда он проснулся, солнце уже село за горой, а сажень-то еще не была готова. Он и давай скорее рубить. С час этак рубил хорошо, только щепки кругом летели. А меж тем темнело да темнело. Оставалось еще срубить одну небольшую ель. Только взялся он рубить по ней, как топор-то и сорвись с топорища. Искал-искал его отец, насилу нашел в ямке, в болоте. И вдруг ему показалось, что кто-то окликнул его. Он понять не мог, кто бы это такой; Гельге Миру нечего было тут делать, а других дворов поблизости и не было. Стал он прислушиваться, все тихо; нет, видно, послышалось! Опять стал он рубить, только топор-то в другой раз сорвался. Искал-искал, нашел-таки и только хотел начать подрубать ель с другой стороны, как явственно услыхал голос из-за горы: «Гальвор! Гальвор! Рано приходишь, поздно уходишь!». «Тут, — рассказывал отец, — у меня ноги точно подкосились, и я насилу топор вытащил из дерева. Да как припустился бежать, так одним духом домчался до двора Гельге».

— Да, это-то я слыхал, — отозвался Тор Лерберг, — это я тебя про другое спрашивал. Насчет того, что раз было с твоим отцом весной; помнишь, как он в поезжане попал?

— Ах, тогда вот что было, — тотчас начал парень снова. — Было это весной, в 1815 г., вскоре после Пасхи. Отец жил тогда на Оппен-Эйе. Снег еще не совсем сошел, но отцу понадобилось нарубить дров для дому. Пошел он на гору в Геллинге, что около дороги в долину О, нашел там засохшую сосну и стал ее рубить.

Вдруг и стало ему чудиться, что куда ни взгляни, все сухие сосны торчат. Выпучил он глаза, стоит, дивуется; только вдруг откуда ни возьмись целый поезд, — семь лошадей мышиной масти; словно будто бы свадебный поезд.

«Что это за народ едет такой дорогой через хребет?» — говорит отец.

«Мы из Остгалла, из Ульснабена, — говорит один из поезжан, — а едем в Вейен на новоселье. Тот, что едет впереди — пастор; за ним едут жених с невестой, а я отец невесты. Становись сзади на полозья и поедем».

Проехали немного, отец невесты и говорит моему отцу: «Возьми, пожалуйста, эти два мешка, а как приедем в Вейен, набей их картофелем, чтобы мы могли их взять с собой, когда поедем назад». «Можно» — говорит отец. Вот и приехали они на место, которое отцу показалось знакомым. Это было к северу от Килебакена, и стоял тут прежде старый летний хлев для скота. Теперь хлева не было, а стоял большой красивый двор, куда они и въехали. В дверях их встретили вышедшие из дому люди, которые стали подносить приехавшим вино. Поднесли и отцу моему, но он отказался. «На мне, — говорит, — платье рабочее, куда мне лезть в такую компанию». Тогда один из них и сказал: «Оставь старика в покое. Возьми лошадь и поезжай с ним обратно». Так и сделали. Посадили его в сани, запряженные такой же мышиной масти лошадью, и один сел за кучера. Проехали они небольшой конец до оврага к северу от Оппенгагена, — там еще песок берут, — и стало чудиться отцу, что он сидит между ушками ушата. Через некоторое время и ушата уж не стало, и тогда только отец опомнился. Топор его торчал в той же сухой сосне, которую он начал рубить. Вернулся он домой совсем как ошалелый и думал, что несколько дней пробыл в лесу, а на самом-то деле пробыл только с утра до вечера. И долго он не мог хорошенько прийти в себя.

— Да, в лесу много чего бывает неладного! — опять заговорил Тор Лерберг. — И мне случалось кое-что видать… из нечисти то есть… Коли спать неохота, расскажу вам, что раз со мной приключилось… тут, в Крогском лесу.

Конечно, все были не прочь послушать старика; на другой день приходилось воскресенье, так не беда было и посидеть.

— Лет тому, пожалуй, десять-двенадцать жег я угли тут в лесу у Кампен-хауга, — начал старик свой рассказ. — Зимой я жил там в шалаше; было у меня две лошади, и я возил уголь на Верумский завод. Раз и замешкался я на заводе, — встретил земляков из Рингерика. Поболтали, выпили вместе… водочки то есть… и назад в шалаш попал я уж часов этак в десять вечера. Развел я из углей костер около угольной кучи, а то темно было нагружать; нагружать же надо было с вечера, потому что в три часа утра уже выезжать следовало, если в тот же день засветло обернуться назад. Ну, развел я огонек и стал нагружать уголь. Только повернулся к огню да занес лопату, как вдруг — с места вот не сойти — налетели, откуда ни возьмись, снежные хлопья и загасили мой огонек. Я сейчас же подумал: «А ведь это горная старуха сердится, что я вернулся так поздно и беспокою ее ночью». Однако раздул я уголья снова и стал нагружать. Тут точно с лопатой что приключилось, — не сыплется с нее уголь в корзины да и только, все мимо. Наконец я кое-как нагрузил и стал вязать возы веревками. Утром в тот день я вставил в узлы новые палки, стал закручивать их, а они так вот и ломаются у меня в руках, ей-богу! Я наломал из ивы новых палок, снова приладил все и насилу-то, насилу справился. Потом задал лошадям корму на ночь, заполз в свой шалаш и уснул. Но вы думаете, проснулся я в три часа? Как же! Солнце уж стояло высоко, когда я продрал глаза, да и то голова была тяжелая-претяжелая. Ну, надо было самому закусить маленько да и лошадей покормить. Пошел, глядь, оба стойла в сарае пусты, нет моих лошадок. Рассердился я, выругался и пошел отыскивать следы, — за ночь-то снежок выпал. Смотрю, следы ведут ни в село, ни на завод, а к северу, и еще гляжу, за лошадьми-то шагал кто-то на широких коротких лапах. Прошел я с полмили до самой пустоши, тут следы разделились: одна лошадь отправилась на восток, другая на запад, а следы лап и совсем пропали. Пришлось шагать по снегу сначала за одной; она оказалась чуть не на целую милю оттуда, — стоит и ржет. Привел ее назад, привязал к шалашу и пошел за другой, ну и проходил далеко за полдень, так в тот день и не пришлось гнать лошадей на завод. Зато уж я дал зарок никогда не тревожить «старуху» по ночам.

Только «одно обещать, а другое сдержать». Через год, по осени, в самую распутицу был я в Христиании. Выбрался я из города уже поздненько, после обеда, а хотелось мне добраться домой до ночи, я и направился на Бокстад, по долине Сэрке и через лес, — тут ведь самый ближайший путь, вы знаете. Погода была прескверная, и смеркалось уже. Переехал я маленький мостик, сейчас за Рябиновым скатом, и вижу вдруг, прямо навстречу мне идет человек, невысокий, но страсть толстый, и косая сажень в плечах, а кулачищи по пол-аршина в поперечнике. В одной руке у него кожаный мешок; идет себе не спеша, вперевалочку. Только подъезжаю я, это, ближе, глядь, глазищи-то у него словно угли горят, а волоса и борода чисто как щетина торчат, — настоящее страшилище. Давай я про себя молитву творить. И только сказал: «Господи Иисусе, аминь», — он и пропал, словно сквозь землю провалился.

Еду я дальше и бормочу псалом, вдруг откуда ни возьмись он опять тут как тут. И глаза, и волосы, и борода так искры и сыплют. Я скорее «Отче наш» читать. Только дошел до «избави нас от лукавого», как тот опять пропал. Не проехал и четверти мили; гляжу, он сидит на мостике. Сидит, из глаз, из волос, из бороды молнии блещут, а сам он мешком своим трясет и оттуда синие, красные, желтые языки скачут, и треск слышится. Тут уж меня зло взяло. «Ах, да убирайся ты в преисподнюю, в свое болото, проклятый тролль!» — говорю ему, он и пропал. Но я таки сам струхнул после. Думаю: «Ну как опять покажется?» Выехал я на Зеленый скат, а там, я знал, рубил бревна один мой земляк. Я и постучал к нему в шалаш, чтобы пустил меня переночевать до утра. Что ж бы вы думали, он мне ответил? Он сказал: «Ездил бы днем, как добрые люди, так не пришлось бы на ночлег проситься». «Это-то я и сам знаю, Пер», — говорю я ему. Так он и не пустил меня. Я догадался, что тот уж побывал здесь и напугал Пера. Делать нечего, выехал я да и затянул во все горло песенку: «Дитя, дитя, превесело»… И только в долине Стуб нашел я ночлег, но тогда уж и ночь-то была на исходе.