Норвежские сказки

Рассказы старухи Берты

Лисицу окружили и застрелили; поминки по ней справили у ленсмана[22]; выпили и поплясали вечерком. Во внимание к трудовому дню, пожатым лаврам и трем четвертям мили предстоявшего мне обратного пути хозяин позволил нам всем разойтись вскоре после 11 часов, а мне вдобавок предложил лошадь. За такое предложение стоило сказать спасибо, но так как проезжая дорога была вдвое длиннее, то я предпочел отправиться восвояси, как явился — на лыжах. Шкуру лисицы и ружье за спину, палку в руки и — марш. Лыжный путь был чудесный: день выдался солнечный, а вечерний морозец покрыл глубокий снег тонкой ледяной корочкой; на небе ярко сиял месяц и горели звездочки. Чего больше? Стрелой летел я по холмам и долинам, через рощи, между стройными колонками берез, верхушки которых образовывали точно серебряные навесы для сов, сидевших тут, пугая друг друга в тишине ночи страшными рассказами.

Где-то, напуганный гугуканьем сов и прохваченный февральским морозом, жалобно закричал заяц; лисица, выйдя искать приключений, перебранилась с соперницами и испускала насмешливо-злобные крики.

Мне пришлось некоторое время держаться проезжей дороги, и меня нагнал на маленьких санках парень в тулупе. Признав во мне по ружью и трофею, висевшему у меня за спиной, охотника, парень вступил со мной в беседу и сказал, что когда я спущусь к реке, то, верно, встречу стаю волков, — он с холма видел, как они переходили по льду. Поблагодарив его за предупреждение, я пустился дальше и добежал до обрыва. Внизу, до самой реки тянулся сосновый лесок и застилал вид на реку. Волков не было видно. Я и продолжал путь бегом в тени сосен; только в ушах свистело, да ольховые кусты хлестали меня по щекам. Несясь стрелой, трудно, конечно, разбирать дорогу, и вот я с размаху налетел на пень, переломил одну из лыж и уткнулся головой в снег. Подымаясь, я почувствовал такую боль в ноге, что почти не мог ступить на нее. Пришлось ползком отыскивать в снегу ружье, которое наконец и нашел, с обоими стволами, забитыми снегом. Едва я успел засесть в засаду на берегу реки, как показались плетущиеся волки; их было пять! Я поджидал их с нетерпением истинного охотника. Когда они были уже шагах в сорока, я приложился и спустил курок сначала у одного ствола — осечка, потом у другого — этот дал выстрел, но затяжной, и пуля пролетела между верхушками сосен на другой берег. Волки встрепенулись и во всю прыть пустились наутек.

Сердитый, встал я на ноги; ногу ломило еще сильнее, и я, подпираясь ружьем вместо палки, побрел по реке, чтобы разобрать, где, собственно, нахожусь. К радости своей, я увидел по ту сторону дымок, подымавшийся над верхушками сосен, а затем и просвечивавшую между стволами крышу. Я сразу узнал местность. Это был Туппен-гаут, хутор, принадлежавший к усадьбе, где я жил. С большим трудом протащился я шагов сто в гору, взбираясь на крутой холм, и за то был вознагражден видом яркого огня, пылавшего в очаге и светившего в окна. Доковыляв до дверей, я приподнял скобку и вошел в горницу, как был, весь запушенный снегом.

— Господи Иисусе! Кто это? — испуганно сказала старуха Берта и выпустила из рук окорок, с которым возилась, сидя на скамейке у очага.

— Добрый вечер, не бойся; ведь ты знаешь меня, Берта? — сказал я.

— Да это студент так запоздал сегодня! А я-то было перепугалась. Лезет весь белый, в снегу, и так поздно! — сказала Берта, вставая. Я рассказал ей свое приключение и попросил ее разбудить кого-нибудь из парней, чтобы послать его в усадьбу за лошадью и санками.

— Ну что, не говорила я, что серый будет мстить! — пробормотала старуха себе под нос. — Вы не хотели мне верить, сделали на него облаву. Вот прошлый год Петр и сломал себе ногу. Теперь увидали, что он мстит! Да-да, — и с этими словами старуха направилась к постели в углу, где храпели вповалку все обитатели хутора. — Ола! Вставай! Надо идти за лошадью для студента! Ола! Встань же!

— О-хо-хо! — прогнусил Ола, укутываясь одеялом. Он слишком разоспался, чтобы так скоро дать поднять себя на ноги, и прошла целая вечность, пока он протирал глаза, позевывал, почесывался, задавал невпопад вопросы, высвобождаясь из-под груды спящих, надевал штаны и куртку и наконец-то понял толком, чего от него требовали. Посул на водку ускорил прояснение его мыслей и даже прогнал страх проходить мимо березы, на которой повесился Оле Аскерудсбротен. Во время переговоров между белоголовым Олой и старухой Бертой я успел рассмотреть обстановку горницы; тут были ткацкие станки, прялки, стулья, понаделанные из чурбанов, метлы, бочонки, обухи, куриные нашести с курами, старое ружье, подвешенное к потолку, шест, стонавший под бременем навешанных на него мокрых чулок, и много еще всякой всячины, перечислением которой не хочу утомлять читателя.

Когда Ола наконец убрался, Берта уселась на краешек печки. Старуха была разодета по-праздничному, то есть в таком наряде, какой носили старухи на ее родине, в Гаделанде, откуда она переселилась сюда: в синей кофте, отороченной тканой тесьмой, в черной, заложенной складками юбке и в чепце с лопастями и бантом на затылке. Острые, подвижные, косо прорезанные глаза, выдающиеся скулы, широкий нос и желто-коричневый цвет лица выдавали чужой монгольский тип и делали старуху несколько похожей на ведьму; немудрено, что она слыла первой знахаркой во всем округе.

Удивляясь тому, что она еще не ложилась, я спросил, уж не ждала ли она гостей, что так разоделась.

— Нет, — отозвалась она, — я сама была давеча там, в Уллене; звали мерять одну женщину[23], а потом еще ребенка отчитывать от аглицкой болезни[24]. Ну вот, я недавно только и добралась до дому, даром что подвезли меня до самого постоялого двора.

— Так, пожалуй, как посмотрю, ты и с вывихом справишься, Берта? — спросил я как можно серьезнее.

— Еще бы не справиться! Небось, как плохо было Сири Нордигорен, пока я не пришла, хоть там и пачкали ее доктор да сама матушка Недигорен вместе! — сказала старуха с недоброй усмешкой. — И коли господин студент верит, — продолжала она, недоверчиво глядя на меня, — то отчего же не заговорить глоток водки; не повредит!

— Ну, заговаривай свою водку и приходи; наверно, поможет! — сказал я, желая как-нибудь проникнуть в знахарские тайны Берты.

Старуха достала из разрисованного цветами шкафчика низенький графинчик с водкой и рюмку с деревянной подставкой, налила в рюмку водки, поставила рюмку в сторонку на очаг и помогла мне разуться. Потом она принялась крестить рюмку и нашептывать на водку, но так как сама-то была туга на ухо, то ее шепот оказался довольно громким, и я слышал от слова до слова все заклинание:

Тут шепот перешел в неясное бормотанье, закончившееся четырехкратным «тьфу» на все четыре стороны.

Потом она опять уселась на край печурки. Холодная, быстро испаряющаяся спиртная влага, которую старуха вылила на мою воспаленную ногу, приятно освежила ее.

— Уже действует, Берта! — сказал я. — Но объясни мне, что такое ты нашептывала?

— Ни за что! Ты еще наговоришь на меня пастору да доктору! — возразила Берта с лукавой усмешкой, показывавшей, что не очень-то она боится обоих. — Да и тот, кто научил меня, взял с меня обещание, что я не открою этого ни одному крещеному человеку, только кровному своему. Я и клятву дала, да такую страшную, что и не приведи бог больше так клясться.

— Ну так нечего и спрашивать тебя об этом, — сказал я, — но ведь не тайна — кто тебя научил этому? Должно быть, ловкий знахарь?

— Да, уж это верно, что ловкий. Сам дядюшка Мадс из Хура, — ответила Берта. — Он на все мастер был — и ворожить, и нашептывать, и мерять, и заговаривать кровь и всякие болезни; ну да, признаться, и колдовать, и напускать порчу тоже умел. Он и научил меня. Да вот как ни умен был, а сам от колдовства не уберегся.

— Как так? Разве он был заколдован? — спросил я.

— Нет, этого-то с ним не случалось, — сказала старуха. — А только раз вышло с ним такое, что он потом ходил, точно оплеванный, не в себе. Наваждение такое было. Вы вот, пожалуй, и не верите, — продолжала она, испытующе поглядывая на меня, — но ведь он мне дядей приходился, и сам не раз рассказывал и божился, что все так и было.

Дядюшка жил в долине Хур и частенько хаживал в горы рубить дрова и пилить бревна. И была у него привычка там и заночевывать. Сколотил он там себе шалаш, раскладывал у входа костер да и спал себе в шалаше всю ночь. Раз также вот рубил он еще с двумя товарищами лес, и только свалил здоровый ствол да присел отдохнуть, как вдруг к самым его ногам скатился с горы клубок. Чудно это ему показалось, побоялся он тронуть клубок, и хорошо, кабы так и оставил его. Да взглянул он вверх, на гору, откуда скатился клубок, а там сидит девушка и шьет. И такая красавица, что так вот и сияет вся. «Подай мне клубок!» — говорит она. Он и подал, да долго с места не мог сойти, все любовался на нее — налюбоваться не мог, такой она показалась ему сдобной. Наконец, надо же ему было опять взяться за дело. Поработал он с часок, да и опять поглядел на гору — девушки уже не было. Но целый день она у него из головы не шла: диковинно ему это все казалось. Вечером, когда пришло время ложиться спать, он захотел непременно лечь в середине между товарищами. Да мало толку! Ночью она явилась, и ему волей-неволей пришлось идти за нею. Вошел он с ней внутрь горы, а там все так разукрашено, разубрано, что он в жизни ничего такого не видал. Пробыл он у нее там трое суток. На третью ночь под утро проснулся опять между двумя своими товарищами. Те думали, что он ходил домой за припасами; он так и сказал им. Но с тех пор он долго не в себе был; сидит-сидит, да вдруг как начнет скакать, а потом пустится со всех ног бежать. Находило на него, значит.

Прошло уже порядочно времени, и раз рубил он жерди для изгороди в поле. Только забил клин в чурбан, глядит — жена ему из дому обед принесла, жирную кашу, и в таком светлом, блестящем котелке, точно из серебра.

Она села на опрокинутый чурбан, а он отложил топор и уселся на пень рядом, да вдруг и заметил, что она прячет в трещину чурбана длинный коровий хвост. Понятно, он и не дотронулся до еды, а потихоньку вытащил из чурбана клин, так что хвост-то ущемился, да перекрестил котелок. Откуда у нее прыть взялась! Вскочила так, что хвост оборвался; хвост остался сидеть в тисках, а ее самой и след простыл. Котелок оказался простой берестянкой, а каша коровьим пометом. После того он просто не смел ходить в лес, — все боялся, что она будет мстить ему.

Но вот лет через пять пропала у него лошадь, и пришлось ему идти отыскивать ее. Только вошел он в лес, как очутился в какой-то хижине, у каких-то людей. Он и понять не мог, как попал туда. По горнице ходила уродливая баба, а в углу сидел ребенок, так лет четырех. Баба взяла большущий жбан с пивом и подошла к мальчишке: «Ступай, снеси отцу глоток пива!». Дядюшка так испугался, что давай бог ноги. С тех пор он и не видывал и не слыхивал ничего такого, а только долго не мог оправиться, точно шальной ходил.

— Ну, так не искусный знахарь он был, а дурень, твой дядюшка Мадс! — сказал я. — Иначе бы он сумел справиться с таким колдовством. Впрочем, эта история с клубком довольно забавна.

С этим Берта согласилась, но Мадс все-таки был первым знахарем на много верст кругом, — на этом она стояла твердо. Так, калякая со старухой, я попросил ее принести мой ягдташ, набил себе трубочку, а Берта подала мне зажженную лучинку и начала по моей просьбе новую историю.

Давно-давно однажды летом отправились девушки со стадами на сэтер в Галланде. Только немного напасли, — скот вдруг стал беситься, и не было с ним никакого слада. Много девушек пробовали пасти там, да нет, толку все не выходило, пока не явилась туда одна недавно просватанная девушка. Скот сразу присмирел, и теперь ничего не стоило справляться с ним. Девушка и осталась одна-одинешенька с собакой. Однажды после обеда кажется ей, что пришел ее жених и стал говорить ей, что пора им свадьбу сыграть. Она сидела, не шевелясь, и ничего не отвечала, — ей как-то не по себе было. Мало-помалу собралось много народа, начали накрывать столы, ставить серебряную посуду, кушанья, явились подружки с венцом и роскошным нарядом для невесты; ее одели, украсили ей голову венцом, как тогда было в обычае, и надели ей на палец кольцо.

Люди вокруг были ей все знакомые, женщины и девушки — подруги ее. Но собака почуяла что-то неладное, пустилась вниз, в селение, и стала там лаять и выть, пока народ не пошел за нею.

Парень, жених той девушки, взял с собой ружье и пошел на сэтер. Поднялся он на горную площадку, глядит, кругом все оседланные лошади стоят. Подкрался он потихоньку к хижине и смотрит в щелку в дверь: все сидят там и пируют. Он сразу понял, что это наваждение, и дал выстрел поверх крыши. В ту же минуту дверь распахнулась и оттуда мимо него покатился клубок за клубком, один одного больше! Вошел он в хижину — невеста сидит в полном наряде, только кольца на мизинце не хватает, а то совсем готова.

«Что тут такое делается?» — спросил жених, озираясь вокруг. Серебро стояло по-прежнему на столе, но все чудесные кушанья превратились в мох, в поганки, в мухоморы, коровий помет, лягушек и тому подобное. «Что это все означает? — продолжал жених. — Ты сидишь одетая, точно к венцу!»

«Что же ты спрашиваешь? — говорит невеста. — Сам сидел со мной все время и о свадьбе толковал».

«Нет, вот теперь это я, — сказал он, — а давеча, верно, кто-нибудь надел на себя мою личину».

Тут и невеста стала понемногу приходить в себя, но долго еще не могла совсем оправиться. Она рассказала, как все было, как ей казалось, что вокруг нее все родные и знакомые. Жених сейчас же взял ее с собой домой, а чтобы с нею опять не случилось какого колдовства, сейчас же и обвенчался с нею, пока она была еще в этом наряде. Венец и весь наряд и теперь еще сохраняются там в селении, в Мельбустаде.

— А я слыхал, что это было в Вальдерсе! — сказал я.

— Нет, это было, как я говорю, в Галланде, а в Вальдерсе вот что случилось, как я слыхала.

Была тоже на сэтере одна девушка из Вальдерса, по имени Барбро. Раз сидит она за работой и вдруг слышит — далеко на горе кто-то кричит:

«Король Хокен, король Хокен!»

«Я!» — крикнул король Хокен так, что гул пошел по всем горам.

«Король Хокен, сын мой, хочешь жениться?» — крикнул тот же голос издалека.

«Хочу! Только на Барбро, которая пасет и работает тут на сэтере!»

«На ней! На ней!» — ответил голос, и Барбро так перепугалась, что не знала, как ей быть.

Вдруг, к ней в хижину входят один за другим люди с серебряными подносами и блюдами с кушаньями и питьями, несут ей платье и все уборы, венец, серьги и брошь. Накрыли столы, нарядили ее, — она и слова сказать не могла.

У этой девушки тоже был жених, и он как раз охотился в горах. Только вдруг на него напал такой страх, что его так вот и потянуло пойти поглядеть, что с невестой. Поднялся туда, смотрит — у хижины видимо-невидимо черных лошадей в старинной сбруе и седлах. Он сразу понял в чем дело, подкрался и заглянул в щелку: король Хокен сидит с невестой, а та в полном наряде.

«Теперь осталось только отвести глаза невесте!» — сказала одна из подружек.

Тут парень понял, что медлить нечего, взял старинную, полученную в наследство серебряную пуговицу, зарядил ею ружье и застрелил короля Хокена. Тут все гости вскочили, схватили короля и унесли. Кушанья превратились в червей, в мухоморы, в лягушек, которые соскочили с блюд и попрятались в щелях и трещинах. Только и осталось, что наряд невестин да одно серебряное блюдо; они и посейчас хранятся в доме.

Берта рассказала еще много историй. Наконец снег заскрипел под полозьями саней, и у дверей зафыркала лошадь.

Я сунул Берте в руку несколько монет за ее лечение и беседу и через четверть часа был дома. Примочки из уксуса и холодной воды скоро вылечили мою ногу. Когда же Берта пришла в кухню и стала хвастаться, что это она виновница моего быстрого выздоровления, дети не выдержали, прокричали ей в уши заклинание, которое я сообщил им, и стали спрашивать ее, неужели она может верить, что рюмка водки и такая вздорная болтовня исцеляют болезни. Это поселило в ней недоверие ко мне, и она хоть и не раз еще рассказывала мне разные чудесные истории, но уж ни за что больше не хотела сдаваться на мои хитрые уговоры приподнять передо мной краешек завесы, скрывавшей ее знахарские тайны.