Норвежские сказки

Рассказы охотника Матиаса[11]

В один прекрасный день, в субботу, в ноябре месяце 1886 г. пришел я к своему доброму товарищу, помещику в Нитте-долине. Давненько я не бывал у него, и так как он был не из тех людей, которые забывают старых приятелей, то мне пришлось у него и отобедать, и напиться кофе, что было очень кстати после двухчасовой прогулки из города. Только что отпили кофе, явились еще гости из пасторских домочадцев, и, по обычаю, подали пунш. Беседа так оживилась, мы так усердно прикладывались к чаркам, а я кроме того так загляделся на голубые глазки хозяйской дочки, что чуть не забыл об уговоре быть в воскресенье на охоте в Гьёрдруме. Солнце уже стало садиться за скалы, и, если я хотел дойти до места прежде, чем люди успеют улечься спать, то нечего было и думать идти обычной, длинной дорогой, сперва на церковь в Дале, потом лесом и плохой дорогой через болотистую луговину, которая теперь должна была быть еще хуже, кочковатее от ноябрьских холодов; я и пошел на новую просеку в лесу, к ближайшей лесной хижине на горном кряже, повыше церкви. Там я захватил старика охотника Матиаса, а тот сейчас вызвался проводить меня ближайшей тропой через кряж. Сборы его были недолги: заложил за щеку жвачку — и готово.

Вечер выдался чудесный. На западе еще горела зимняя вечерняя заря. Легкий морозец сообщал воздуху ту приятную свежесть и чистоту, которые так красят у нас ноябрьские дни. От ручейка подымался пар и оседал инеем на деревьях, превращая ветви в серебряные кораллы.

Шли мы бойко, и у старика после доброго глотка из моей дорожной фляжки развязался язык.

Болтал он обо всем: об охоте и охотниках, о том, как несуразно выходит, что Оле Медник из коренных гьёрдрумцев позволяет себе вдруг ставить свои западни для птиц в Сольберге; потом он поведал мне о девятерых медведях, которых он, Матиас, будто бы застрелил, и еще многое, — всего и не припомнишь.

Когда мы наконец спустились в долину, дневной свет совсем погас, только месяц, как раз вставший на горизонте, бросал свой неровный свет на вершины деревьев. Проходя мимо опустелой пастушьей хижины, мы наткнулись, должно быть, на свежий заячий след, так как собаки начали рваться с веревки.

— Ну, теперь держись, веревка! — сказал Матиас, изо всех сил сдерживая свору. — Тут что-то неладно.

— Пожалуй, ты прав, — сказал я. — Темновато, а будь луна повыше над лесом, вот залились бы!

— Да, да, пожалуй! — продолжал он, опасливо оглядываясь на горную площадку. — Но, говорят, лесная дева держится в этих местах в эту пору.

— Вот как! Уж ты не видал ли ее?

— Нет, в этих местах ни разу не случилось.

— А где же? — полюбопытствовал я. — Так ты вправду веришь в злых духов?

— Как же мне не верить, коли об этом в Писании сказано? — ответил он. — Когда Господь низверг с неба падших ангелов, некоторые угодили в самый ад. Но те из них, которые были не так уж грешны, остались в воздухе, в воде и под землей. Да и я сам часто слыхал и видал кое-что в лесах и в полях.

— Так расскажи же, Матиас! Дорога дальняя! — попросил я.

— Коли хотите, расскажу! — И Матиас начал: — В первый раз, как мне пришлось познакомиться с лесной девой, было мне всего лет восемь-девять, а случилось это на большой дороге между Бьёрке и Му. Я шагал по дороге, — отец куда-то послал меня, — вдруг, посреди болота направо от дороги, вижу, идет девушка, красивая такая. Вот как сейчас гляжу на нее. Светло тоже было, как теперь. На ней была темная юбка, на голове светлый платок, и такая она была красивая! А шла себе посередине болота, точно и дела ей не было ни до трясины, ни до окон. Я все смотрел на нее, пока шел по дороге; потом мне пересек дорогу горный кряж и закрыл ее от меня. Тут мне и пришло в голову, что неладно же человеку шлепать по болоту; надо взойти на кряж и окликнуть ее, сказать, что она сбилась с дороги. Я взобрался на кряж — ан впереди только один месяц, да на болоте вода поблескивает. Тут-то я и сообразил, что это была лесная дева.

Хотя мне лично и сдавалось, что тут можно было допустить и иные предположения, я предпочел оставить их про себя, предвидя, что мои доводы не поколеблят веры Матиаса, а только завяжут ему рот, и я лишь спросил его, не видал ли он еще чего-нибудь в этом роде.

— Еще бы! Чего-чего я не навидался, не наслыхался тут в лесу и в поле! — сказал Матиас. — Не раз слыхал, как тут кто-то клялся, лопотал, пел; слыхал и такую чудесную музыку, что и не описать. А раз я пошел на тетеревов — так, должно быть, в конце августа, потому что черника уж поспела, и брусника чуть закраснелась, — и сижу возле самой тропинки меж кустов, так что мне всю тропинку видно и еще небольшую ложбинку в кочках да в вереске; там же внизу было много темных овражков. Вот слышу, тетерка закудахтала в вереске, я начал подсвистывать и думаю: «Только бы ты показалась, тут тебе и конец». Только вдруг слышу позади себя на тропинке шорох какой-то. Оглянулся — по тропинке двигается старик и — такое чудо! — как будто с тремя ногами, — третья-то болталась между двумя другими. И сам он не шел, а точно плыл по тропинке; плыл-плыл и скрылся в одном из овражков. Я сейчас же догадался, что не я один видел его: из-за кочки выглянула тетерка и, вытянув шею и наклонив голову набок, начала подозрительно коситься в ту сторону, где скрылся старик. Но я тут зевать, конечно, не стал, живо приложился и — бац! Она растянулась и забила крыльями.

Да, так-то было дело. А еще раз — случилось это в самый сочельник, вскоре после того, как я видел лесную деву на болоте, у большой дороги — мы с братьями катались на салазках и валяли снегура возле маленькой горки, а место то было, скажу я вам, не совсем чистое. Вот, играем мы, возимся, как все ребятишки; свечерело уже; младший братишка, — ему было так года четыре-пять, не больше, — пуще всех визжал и хохотал от радости. Вдруг в горке как заговорит: «По домам пора!» Как бы не так! Мы остались; по нашему было еще рано. Только немного погодя опять слышим: «Живо по домам!» «Слушайте, — говорит младший братишка, — ума-то у него только на это и хватило. — Вон, в горе говорят, что нам домой пора!» А мы себе опять как будто не слышим, возимся. Но тут в горе так рявкнуло, что у нас в ушах зазвенело: «Пошли домой сию минуту, не то я вас!» Мы как зададим стрекача, одним духом до дверей домчались.

Еще раз, — но это было уж долго спустя, все мы уж выросли, — в воскресенье, на заре, приходим с братом домой; мы ночью рыбу ловили. Слышим, собаки так и заливаются на Солбергском лугу; там было много собак. Я очень устал, пошел и завалился спать, а брат сказал, что погода больно хорошая, и ему хочется пойти послушать собак. Только лай-то вдруг сразу точно оборвался. Брат двинулся дальше, — думал, что, может быть, увидит зайца или спугнет его. Дошел до пня, глядь, перед ним по ту сторону болота красное здание, большое, красивое; только все окошки кривые, и двери тоже. Удивился он: кажется, все эти места как свои пять пальцев знает, и вдруг — такое здание! Брат вздумал перейти болото, чтобы заглянуть в дом, — народу там не было видно — а потом пойти за мной.

— Эх, жаль, — сказал я, — что он не перебросил кусочек стали[12] или не выстрелил через здание, — ружье-то у него, верно, было с собой. А то, когда вы собрались вернуться, вероятно, все уже исчезло?

— То-то вот! — отозвался Матиас. — Будь я на его месте, я бы сейчас выстрелил прямо в этот самый дом, а брат совсем растерялся. И вот послушайте, дальше еще хуже вышло. Когда брат добрался до середины болота, он попал в такую толпу, что еле мог протискаться. Все были без курток и все шли на север. Но брат дальше холма не добрался, — они сбили его с ног, и он так и остался на месте до вечера, когда сестры погнали домой корову. Глядят — он лежит, кулаки сжаты у самого носа, и весь синий, а на губах пена. Перепугались они здорово, приволокли его домой, положили на лавку и позвали меня.

Взглянул я — вижу дело плохо. Одно только оставалось: снял я со стены ружье заряженное и дал выстрел вдоль над братом. Он и не шевельнулся, лежит пластом, как мертвый.

«Ну, — думаю себе, — надо взяться по-иному». — Пособите, девки! — говорю сестрам. — Надо положить его туда же, откуда взяли, иначе толку не будет. — Так мы и сделали, положили его у холма, и я во второй раз выстрелил над ним. Ну тут, небось, очухался! С места вот не сойти — вскочил, как будто что его подняло! Выпучил глаза и глазеет вокруг, как шальной; мы даже испугались. Привели его домой, а ему все не лучше, и такой стал дурной, что не поверите. Встанет и стоит, выпучив глаза, точно они у него выскочить хотят. Ни он займется чем-нибудь, ни он поговорит о чем; разве уж с ним заговорят. Испорчен он, значит, был. Ну, потом все-таки помаленьку сошло с него; тогда он и рассказал нам, как все было. Так вот чего я навидался! — заключил Матиас.

— А домового ты никогда не видал? — спросил я.

— Как не видать! — убежденно ответил Матиас. — Это еще было в нашем доме, в Ласкеруде, у отца с матерью; у нас водился домовой. Раз, мы ребята уж полегли все, а старику работнику понадобилось выйти зачем-то во двор. Месяц светил вовсю; глядит — на овинном мосту сидит парнишка и болтает ногами, глядя на месяц; так загляделся, что и не видал работника. — Иди домой, спать ложись, Матиас! — говорит работник; он думал, что это я. — Нечего сидеть тут, выпуча глаза на месяц; поздно уж! — Глядь, а парнишки и нет. Пришел он домой, — я храплю давно.

А в другой-то раз я сам видел его. Я тогда уж конфирмован был. В субботу, после обеда, ездил я в город за досками и вернулся этак чуть навеселе. Пришел и лег. К вечеру встал, поел немножко, — в голове еще шумело. Отец и говорит мне: «Ты прежде чем опять спать завалиться, задай на ночь корму Буланке. Других никого дома нет; гуляют».

Я сперва заглянул в конюшню к Буланке; он тихонько ржал; потом полез на сеновал взять охапку сена. Хвать, — сцапал два длинных уха, точно у собаки, а сейчас же увидал и два глаза, — словно угли горят… Так и впились в меня. Я и вообрази себе, что это собака, взял, да как швырну ее вниз, в подовинник; так и шлепнулась. Потом задал Буланке корму и пошел в овин, да взял с собой палку от старых грабель, чтобы выгнать собаку. Шарил, шарил по всем углам, — кажется, ласка и та бы не проскользнула, нигде такой дыры нет, а собаки и след простыл. Собрался я выходить, вдруг словно кто мне ноги подкосил, так я кубарем и скатился по мосту до самого конца. Никогда еще так лихо не скатывался! Встал на ноги, гляжу — он в дверях конюшни стоит и так и покатывается, даже красный колпачок на голове прыгает.

И так во весь путь Матиас без умолку повествовал о карликах, лесных девах и домовых. Когда же мы добрались до Кульрудса, где перед нами открылась залитая лунным светом равнина Верхний Ромерик, я отпустил своего проводника. Теперь я мог определить свой путь по лежащим внизу церквям, да и самая местность эта была мне довольно знакома по былым охотам. Надо прибавить, что до цели своей я добрался вполне благополучно, — ни домовой со мной никакой штуки не сыграл, ни лесная дева не провела.