Норвежские сказки

Поверья о мельничных троллях

Когда у меня бывали какие-нибудь неприятности, что вообще так часто случается, я обыкновенно предпринимал длинные прогулки за город и всегда находил в них успокоенье от мелочных забот. Не помню, что такое расстроило меня в тот день, но ясно помню, как я несколько лет тому назад в один прекрасный летний день после обеда отправился бродить с удочкой в руках по берегам реки Акера[27].

Чистый воздух, запах сена и цветов, щебетанье птиц, свежее веянье с реки и ходьба действовали на душу оживляюще. Когда я перешел через мост около устья, солнце начало склоняться к западу, то прячась за облачка и окрашивая их в самые дивные цвета, чтобы те хоть краткий миг могли покрасоваться в чужом уборе и поглядеться в прозрачные волны, то прорываясь сквозь них и посылая косые полосы света в темный хвойный лес по ту сторону реки. Вечерний ветерок навевал прохладу после жаркого дня и приносил с собой аромат сосен, а отдаленное кукованье кукушки наводило легкую грусть. Машинально следил я за извивающимися по течению заброшенными мной удочками с мухами. Вдруг какая-то золотистая рыба выпрыгнула на поверхность, леса развилась, я подсек, и удилище изогнулось почти в обруч. Видно было, что попалась здоровенная форель, и уже не время было увлекаться запахом сосен и кукованьем: приходилось напрячь все внимание, чтобы подвести добычу к берегу. Течение тут было сильное, и сама рыба билась, а я еще на грех не захватил с собой сачка. Пришлось развить всю лесу и потом водить рыбу на кругах, пока наконец удалось завести ее в маленькую бухточку, откуда я уже счастливо вытянул добычу на берег. Это оказалась большая, красивая рыба, вся в красных крапинках, и фунта в три весом.

Я продолжал удить, но мне стали попадаться на удочки лишь маленькие форели, и поймал-то я их всего с десяток. Когда я направился к лесопильне, уже стало смеркаться; все небо затянулось облаками; только на западном краю горизонта светлела нежно-зеленая полоса, бросавшая тусклый отблеск на сонную поверхность мельничного пруда. Я сошел на запруду из бревен и вновь забросил удочки, но толку не вышло. Нигде не шелохнулось; ветер как будто окончательно улегся на покой, и только мои удочки бороздили водяную гладь.

Какой-то мальчишка, стоявший позади меня на холме, посоветовал мне пустить в дело дождевых червей и вызвался достать насадку. Я последовал его совету, и попытка удалась сверх чаяния: сейчас же клюнула порядочная форель в два фунта, и я не без труда подвел ее к неудобной пристани. Но тем и кончилось; больше ни одна рыба не мутила спокойной глади воды; только летучие мыши, реявшие в воздухе, ловя насекомых, изредка задевали воду крыльями, и по ней разбегались дрожащие круги.

Передо мной открывалась внутренность лесопильной мельницы, ярко освещенная пламенем очага. Мельница была в полном ходу; колеса, рычаги, пилы вертелись, ходили ходуном, двигались как будто без всякого участия человеческой воли и руки, движимые прихотью водяных духов. Под конец, впрочем, я различил там несколько человеческих фигур. Одна из них зацепом ухватила из пруда бревно, чтобы втащить его по желобу наверх, и взволновала всю водяную поверхность. Другой рабочий торопливо вышел с топором в руках, чтобы направлять бревно. Свист, лязг, шипенье наводили на мысль, что тут сражаются, сшибаются мечами духи ночи; блестящая пила вдруг подымалась, точно меч великана, на воздух и врезывалась в бревно.

С севера, с реки потянуло холодком, заставившим меня вспомнить, что я промок и устал, и я решил зайти в лесопильню погреться и отдохнуть. Я крикнул мальчугану, который все еще стоял на берегу, чтобы он собрал мои плетушки с рыбой и шел за мной; скользкие бревна колебались и погружались в воду под моими ногами.

У очага сидел старый седой работник в красном колпаке, надвинутом на уши. Тень от печки скрывала его от моих взоров, когда я стоял на бревнах. Узнав, что я хочу отдохнуть и обогреться немножко, он сейчас же примостил мне к огню обрубок вместо табурета.

— Славная рыбка! — сказал старик, беря в руки последнюю мою добычу. — Должно быть, тут, в пруде поймали?

Получив от меня утвердительный ответ, старик, по-видимому, страстный рыболов, стал рассказывать мне, каких форелей лавливал он тут лет тридцать тому назад, когда только что прибыл из Гудбранд-долины, а затем с сокрушением сердечным начал жаловаться на убыль рыбы и прибыль опилок в пруде.

— Рыбы убывает, — говорил он, перекрикивая лязг и шипенье пил, — и нынче такие форели попадаются редко. Опилок-то все прибывает, так что мудреного, если рыба нейдет сюда больше: откроет рот, чтобы глотнуть чистой водицы, а ей сейчас полное брюхо опилок, да гнилых стружек и набьется! Проклятые эти опилки… прости меня господи! Ведь все-таки лесопильня нам хлеб дает. Но не могу я не злиться, как подумаю, какая огромная рыба ловилась тут в старину.

Парнишка между тем тоже явился в лесопильню с моими плетушками, но, по-видимому, опешил от шума, лязга и визга. Осторожно ступал он ногами по половицам, и на лице его ясно отражались страх и изумление, наводимые на него клокотаньем и бурленьем воды между колесами, находившимися под полом, под его ногами.

— Как тут страшно! Хоть бы домой попасть поскорее! — сказал он.

— Разве ты не здешний? — спросил я.

— Ты кто такой, откуда? — спросил старик.

— Я из Старой деревни, к управляющему с письмом от ленсмана пришел. Да вот и боязно идти одному в потемках, — ответил мальчуган, который действительно все время держался невдалеке от меня.

— Стыдись, такой большой! — сказал старик, но затем прибавил ему в утешение: — Сейчас месяц выглянет, а вот тебе и попутчик.

Я пообещал довести трусишку до места, и это его как будто успокоило немного. Тем временем колеса остановили, и двое рабочих принялись оттачивать пилы, производя резкий, пронзительно-визгливый звук, от которого мороз подирал по коже. Звук этот так пронзителен, что иногда доносится из лесопилен до самого города. На нервы мальчугана звук, как видно, действовал самым угнетающим образом.

— У, ни за что не остался бы тут ночевать! — сказал он, озираясь вокруг, точно думая увидеть в углах или выходящих из-под полу водяных. — Я слыхал от матери, что в лесопильнях и на мельницах много всякой чертовщины бывает! — прибавил он боязливо.

— Не знаю, не могу сказать ничего такого, — отозвался старик. — Правда, бывало иной раз задремлешь, а кто-то и выпустит воду, да еще слыхал иногда какую-то возню за плотиной; видать же никогда ничего не видал. Нынче уж не верят во все такое, — продолжал он, вопросительно поглядывая на меня. — Ну, они и не смеют больше показываться. Люди больно умны и начитаны стали!

— Ты, пожалуй, прав, — сказал я, отлично замечая, что за этим взглядом что-то кроется и предпочитая вызвать его на рассказы, нежели рассуждать с ним по поводу его убеждения, что просвещение нечто вроде пугала для нечистой силы. — Ты, пожалуй, прав по-своему. В старину народ крепко верил во всякую нечисть; теперь же делает вид, что не верит, чтобы казаться умным и образованным, как ты говоришь. В горах, однако, слышно еще про нечистую силу, будто она показывается, заманивает людей к себе, и тому подобное. Вот ты послушай, — прибавил я, чтобы хорошенько расшевелить старика, — какая история однажды случилась — не помню только, где именно.

Жил-был один человек, у которого была мельница на водопаде, и жил там водяной. Давал ли водяному хозяин булку с маслом и пиво в сочельник, как это водится в некоторых местах, не знаю, но, должно быть, нет, так как всякий раз, как только бывало начнут молоть, он возьмет да и остановит вал. Хозяин знал, что все это штуки водяного, и однажды вечером пришел на мельницу с котелком смолы и развел под ним огонь. Потом пустил воду; сначала пошло было, но потом жернов остановился, как хозяин и ожидал. Он давай стучать по водяной трубе и вокруг постава[28]; нет, ничто не берет. Наконец открыл он дверцу, а там сам водяной стоит и пасть разинул, да так широко, что нижняя челюсть в порог, а верхняя в притолоку уперлась. «Ты такой зевок видал?» — спрашивает. Хозяин за котелок — а смола-то уж кипела — да прямо в пасть водяному и швырнул: «А ты такого горяченького пробовал?» — Водяной выпустил вал, да как заорет благим матом. С тех пор о нем ни слуха, ни духа не было; не мешал больше людям муку молоть!

— Да, — сказал мальчуган, слушавший с любопытством, смешанным со страхом, — я это тоже слыхал от бабки. Она еще другую историю рассказывала про одну мельницу. На ней никто не мог молоть, столько там было всякой нечисти. Только пришла как-то одна бедная женщина, — ей непременно надо было смолоть себе немного мучицы, — и просит позволение помолоть ночью. «Боже избави! — говорит хозяин. — Никак нельзя; нечистая сила и с тобой и с жерновами начнет такие штуки выкидывать!» Но женщина сказала, что ей непременно надо смолоть хоть горсточку муки, — детям есть нечего. Наконец хозяин позволил. Пришла она вечером на мельницу и развела огонь под котлом со смолой, который висел над очагом, пустила воду, а сама села у очага чулок вязать. Вдруг входит женщина и здоровается с ней: «Добрый вечер!» «Добрый вечер!» — говорит женщина и вяжет себе.

Вдруг та начала разгребать угли на шестке. Женщина опять собрала их в кучу.

«Тебя как зовут?» — спрашивает та.

«Сама!» — отвечает женщина. Подивилась та такому имени, а потом опять давай разгребать уголья. Женщина рассердилась, выбранила ту и опять сгребла уголья в кучу. Так они долго возились; наконец женщина улучила минутку да и опрокинула на ту котел с варом. Та кричать, выть, потом выбежала вон и кричит: «Отец, отец! Меня обожгли!»

«Кто?» — отозвалось в горе.

«Сама!»

«Ну, коли сама, так и терпи!»

— Ну, хорошо, что женщина так отделалась, — сказал старик. — А то могла бы сгореть вместе с мельницей. Я, когда еще дома жил, слыхал такую историю. В старину это было. У одного человека мельница горела два раза, два года подряд, в самую ночь под Троицу. На третий год хозяин и говорит портному, который работал у него в доме обновки к празднику: «Как ты думаешь, на этот раз что будет? Опять сгорит моя мельница под Троицу?»

«Зачем ей гореть? — говорит портной. — Дай только мне ключ, я уж уберегу твою мельницу».

Хозяину это понравилось, и вот вечером портной получил ключ и пошел на мельницу; она была недавно отстроена и совсем пустая еще, так что он сел прямо на пол, взял мел и очертил вокруг себя круг, а в середине круга написал «Отче Наш». Теперь он ничего не боялся — приди хоть сам черт.

В полночь дверь вдруг распахнулась и ввалилось видимо-невидимо черных кошек. Живо подвесили котел и развели под ним огонь. В котле зашипело, забурлило, точно там смола кипела. «Ого-го, — подумал портной, — вот оно что!» И только подумал, одна из кошек взялась лапой за котел, чтобы опрокинуть его. «Брысь, кошка! Обожжешься!» — крикнул портной.

«Портной говорит: брысь, кошка! Обожжешься!» — сказала кошка другим, и все отбежали от очага и принялись скакать и кружиться вокруг портного. Вдруг одна из кошек опять к котлу, чтобы опрокинуть его.

«Брысь, кошка! Обожжешься!» — крикнул портной и спугнул кошку.

«Портной говорит: брысь, кошка! Обожжешься!» — сказала кошка другим, и все ну опять плясать и прыгать. Потом вдруг все гурьбой кинулись к котлу.

«Брысь, кошки! Обожжетесь!» — крикнул портной и спугнул всех, так что они одна за другой спрыгнули с очага и принялись снова скакать вокруг него. Потом составили хоровод и так завертелись вокруг портного, что у него голова кругом пошла, а они так и глазели на него горящими глазами, точно съесть хотели.

Вдруг та кошка, что все норовила опрокинуть котел, сунула лапу в круг, точно собиралась цапнуть портного, и опять отдернула. Тот живо снял с пояса ножик и ждет. Кошка опять сунула лапу в круг, а портной — тяп! — и отрубил лапу. Все кошки с мяуканьем скорее в двери.

Портной улегся в своем круге и спал до позднего утра. Потом встал, запер мельницу и вернулся к хозяину.

Пришел домой, а хозяин с хозяйкой с постели еще не вставали, — праздник ведь был.

«С добрым утром!» — говорит портной и протягивает хозяину руку.

«С добрым утром» — говорит хозяин, а сам и радуется и дивится, что портной цел.

«С добрым утром, хозяюшка!» — говорит портной хозяйке и тоже протягивает ей руку. А хозяйка что-то бледная, скучная, точно растерянная какая, и руку под одеяло прячет. Наконец протянула ему руку, да только левую. Смекнул тут портной, в чем дело, но как он рассказал об этом мужу и что было потом с бабой, мне не довелось узнать.

— Так мельничиха-то ведьмой была? — спросил мальчуган, следивший за рассказом с напряженным вниманием.

— Сам видишь! — сказал старик.

Больше нельзя было расслышать почти ни слова: опять задвигались пилы, и поднялся шум, лязг, визг и шипенье. Месяц уже взошел, а я успел немножко отдохнуть и потому, попрощавшись со стариком, отправился в путь вместе с трусливым мальчуганом.

Мы пошли по тропинке вдоль реки. Белый туман подымался с реки и болот и стлался над долиной. Из облаков дыма, стоявшего над городом, выступал Акерсхус[29] со своими башнями, вырисовывавшимися над зеркалом залива, в который врезывался длинной темной тенью мыс. Небо было не совсем чисто; кое-где неслись облака; бледный лунный свет, проступавший сквозь сумрак летней ночи, стушевывал очертание на заднем плане ландшафта, расстилавшегося перед нами. Зато фьорд отливал серебром, а горы, точно темные тучи, высоко громоздившиеся одна на другую, окаймляли вдали весь вид, точно рамкой.

Освеженные ночной росой фиалки и другие цветы струили свое благоуханье, а с болот и ручьев тянуло свежей сыростью, заставлявшей вздрагивать.

— У! Он дует на меня! — вскрикивал мальчуган, полагавший, что это холодное веянье исходит из уст ночных духов, и в каждом кусте, колыхаемом ветром, искавший тролля или кошку с горящими глазами.