Очарованный

Александр

Каждый день, когда моя жена выздоравливала после перестрелки, я наслаждался, как сундук, полный сокровищ. Каждый раз, когда она смеялась, ее хриплый смех был бриллиантом, собранным в моей ладони, и каждая минута, которую она провела, гуляя, снова становясь физически сильнее, была драгоценным камнем, ярче любого, встречающегося в природе. Я наблюдал и жаждал, и когда почувствовал, что от ее выздоровления больше нет никакой пользы, я решил, что пришло время вернуть часть сокровищ, которые дала мне Козима.

Я наклонился в дверном проеме нашей спальни у Сальваторе и наблюдал за своей женой, которая лежала на кровати на спине, подняв ноги вверх, одной рукой крутя прядь своих волос, как в подростковой рекламе женского журнала. Она была прекрасна даже в одной из моих старых кембриджских футболок и в массивных шерстяных вязаных носках ее отца, настолько красивой, что я был рад наблюдать за ней, пока она заканчивала свой телефонный разговор.

— Честно говоря, Син, мне трудно верить тебе, — сказала она тоном, наполненным музыкой ее смеха. — Я просто… ты правда собираешься жениться?

У меня была возможность встретиться с другом моей жены только один раз за те две недели, которые мы провели в Нью-Йорке после того, как Козима выписалась из больницы, прежде чем мы спрятали ее в северной части штата Нью-Йорк. Он был суровым человеком, но не тем холодным и неумолимым человеком, о котором говорила Козима в прошлом. Нет, теперь, счастливо живя с Жизель в роскошном пентхаусе в Бруклине и ожидая рождения ребенка, Дэниел Синклер казался самым счастливым парнем в Америке. Даже когда Елена упала в обморок в тот вечер, когда мы красили детскую, чтобы устроить то, что, как я начал понимать, было классическим припадком Елены по поводу беременности, Синклер был непоколебим в своей решимости и удовлетворенности.

Он был мужчиной, которого глубоко зацепила песня сирены о женской любви, и он не собирался отклоняться от нее.

Даже для того, чтобы утешить своего давнего партнера.

Теперь, казалось, он решил вывести их недолгие отношения на новый уровень, женившись на Жизель.

Этот человек чертовски хорошо двигался быстро, когда знал, чего хочет.

— Нет, нет, конечно, я думаю, что это прекрасная идея! Я просто шокирована тем, что мой друг Синклер организовал неожиданный побег в Мексику. Я имею в виду, кто ты и что ты сделал с человеком, которого я когда-то знала? — Она остановилась с улыбкой на лице, ее глаза скользнули на меня в дверном проеме, и эта улыбка расцвела еще шире. — Да, да, думаю, я кое-что знаю о том, как любовь меняет тебя к лучшему.

Я поднял бровь, и она подмигнула мне.

— Конечно, мы с Ксаном будем там, — уверенно сказала она, хотя я нахмурился. — Мы бы ни за что не пропустили бы это. Просто напиши мне подробности, и мы все сделаем. И, Син? Я не могу дождаться, чтобы увидеть, как двое моих любимых людей будут жить долго и счастливо. Не позволяйте боли и последствиям вашего путешествия к этому моменту испортить красоту вашего совместного будущего. То, что есть у вас двоих, — это то, что очень немногим людям удавалось испытать. Дорожи этим.

Она сказала еще несколько слов, снова рассмеявшись и повесив трубку. В тот момент, когда она это сделала, я уже был на ней, поднимая ее с кровати через плечо.

Она вскрикнула, ударив ладонями по моей заднице.

— Ксан! Che cavalo! Что ты делаешь?

Я проигнорировал ее, пока вел ее через дом, вниз по лестнице и через заднюю дверь. Сальваторе и Данте уехали в город и вернутся не раньше, чем через час.

Времени как раз хватит на то, что я запланировал.

Козима устроилась у меня на плече, отстукивая легкие удары по моим ягодицам и напевая песню, как будто лежать перекинутой через спину было нормально и удобно.

Однако когда мы добрались до небольшой конюшни Сальваторе в задней части поместья, она замерла, и ее молчание сделало воздух статичным. Она ничего не сказала, когда я поправил ее и поставил рядом с пылающим очагом, чтобы она согрелась на воздухе ранней весны.

Я все приготовил тем утром, пока Козима готовилась к новому дню, и тогда она заметила это, ее глаза расширились, когда она взяла железку для клеймения, лежавшую у огня.

— Ксан… — медленно сказала она. — Ты уже однажды заклеймил меня. Тебе не кажется, что дважды — это излишество?

Я кивнул, не отрывая наших глаз, и начал расстегивать рубашку.

— Я признаю, что это было бы чрезмерно. Хотя я имел в виду не это.

Глаза Козимы загорелись ярче, как два полуденных солнца, когда она смотрела, как я расстегиваю и стягиваю рубашку. Ее взгляд скользнул по моему животу, прежде чем снова найти мои глаза.

— Что именно ты тогда имел в виду?

— Ты будешь кататься на мне, пока я сижу на этом табурете, — сказал я, махнув рукой на этот табурет. — И после того, как ты заставишь меня кончить, ты собираешься заклеймить меня. — Я шагнул вперед, чтобы взять ее руку и положить ее себе на сердце. — Прямо здесь.

Она извивалась, ее глаза сверкали то светлыми, то темными, пока она боролась со своим инстинктивным извращенным восторгом и стыдилась.

— Ксан, я действительно не думаю, что это необходимо.

— Ну, да, — сказал я тоном, который означал, что наш разговор, насколько я знал, окончен.

Она прикусила свою мягкую нижнюю губу, а затем отпустила ее, покрасневшая плоть манила меня, как красная накидка быка.

— Почему?

— Я владею тобой, я заклеймил тебя и женился на тебе. Насколько я понимаю, мы даже не сравняли счет по трем пунктам. Я имел в виду то, что сказал, bella. Ты владеешь мной так же, как я владею тобой. Я хочу, чтобы это было известно.

Она продолжала уклоняться от ответа, глядя на клеймо, а затем снова на неповрежденную кожу над моим сердцем.

— Никто этого не увидит, пока ты не пойдешь на пляж или куда-нибудь еще.

— Нет… но, как и в случае с тобой и твоим клеймом, я буду знать, что оно здесь, и я также буду чувствовать боль от него. Я хочу, чтобы это было со мной всегда. Ты хочешь сказать, — спросил я, холодно изогнув бровь, — что ты бы избавилась от своего, если бы у тебя была такая возможность?

— Нет, — сразу же отрезала она.

Я развел руки и пожал плечами.

— Тогда вот оно.

— Это больно, — призналась она.

— Тебе лучше его поцеловать, — шутливо сказал я, снимая штаны. — А теперь раздевайся. Мне не терпится кончить, прежде чем мы начнем.

Моя жена двигалась как танцовщица, хотя у нее никогда не было никакой подготовки. Снятие с нее слишком большой футболки и носков выглядело так, будто она сняла бурлеск-шоу в Лас-Вегасе, и к тому времени, когда ее идеальная фигура предстала передо мной в золотом свете камина, я был тверд, как мрамор.

Я стоял рядом с ней, наблюдая, как она движется ко мне, такая же легкая и ловкая, как свет огня на деревянных стенах. Она закусила губу, прежде чем коснуться моей груди, ее рука колебалась в нерешительности, которая была просьбой.

Я кивнул головой, обвил рукой ее запястье и прижал ее ладонь к центру своей груди. — Прикасайся ко мне, как хочешь. Иногда, моя красавица, доминирование не означает, что я контролирую и дисциплинирую твое тело. Иногда речь идет о том, чтобы позволить покорной поклоняться тому, что она обожает.

Она посмотрела на меня, показывая мне теплые, жидкие центры глаз, прежде чем сосредоточиться на моем туловище, проведя руками по крутым гребням и разрезанным краям моих групп мышц. Подушечки ее пальцев царапали мои соски, ее ногти царапали густую струю льняных волос, ведущую к моему паху, и она проследила острую линию мышц в моем паху до самого основания моего пульсирующего члена. Ее исследование было нежным и почтенным: художница, чувствующая форму под куском мрамора, тщательно обрисовывающая форму и эмоциональность в своем искусстве.

Мои ноги хотели дрожать от этой нежности, а сердце болело, словно синяк, когда я изо всех сил пытался поверить, что заслужил такой уровень любви от такого уровня изысканной женщины.

Она заставила меня поверить.

Она научилась приучать меня к мысли, что я принадлежу ей, опустившись на колени и запустив мой член глубоко в горло. Она боролась с тяжестью моего члена, когда он прижал ее язык и потащился по горячему, теплому каналу ее горла. Она задыхалась, лакая мою головку, фиолетовую и большую, как итальянская слива, которую она не могла перестать сосать. Ее пальцы играли с моими яйцами, взвешивая их, перекатывая по ладони.

Она свела меня с ума от желания, и я знал, что это должно было показать мне, как я свел ее с ума от любви.

Это была выставка поклонения, и воздух вокруг нас был теплым и интимным, как атмосфера в часовне. Я представил себе аромат ладана и мирры, когда она усадила меня на табурет и осторожно взяла в свое золотое тело. Мы опустили головы, чтобы посмотреть, как мой кончик погружается в ее влажные складки, а затем зашипели в унисон, запрокинув головы, когда она скользнула до самого корня.

Мне нравилось шелковистое прилегание ее киски вокруг меня, то, как ее большие груди непристойно покачивались, когда она поднималась и опускалась на мой толстый член, жестко оседлав его, хотя это ее почти болезненно растягивало. Мне нравилось, как она запустила руки в мои волосы и держала меня неподвижно, так что мы встретились глазами, пока она каталась на мне, и я мог прочитать в них любовь и благодарность, как клятву, написанную на золотом пергаменте.

Я так любил это, так сильно любил ее, что, когда я наконец кончил между ее бедрами, это было похоже на благословение и посвящение в веру, к которой я действительно остро хотел присоединиться. Из-за красоты и самоотдачи, из-за доверия и жертвенности, которые существовали только между этой великолепной итальянской девушкой и ее жестоким британским господином.

Она съела мой стон с моих губ, возвращая мне свой стон кульминации, пока мы вместе кончали в свете костра.

Прежде чем я успел прийти в себя, она окунула стоявший рядом с нами железный шест в огонь и катала его на жаре, пока он не засиял так же ярко, как ее воспаленные от удовольствия глаза. Она ничего не сказала, когда подняла его, но ее глаза сказали все.

Они сказали: «Я люблю тебя».

Они сказали: «Я никогда не останусь без тебя, даже если ты уйдешь».

Они сказали, что у нас замкнутый круг.

А затем обжигающий кончик клейма вошел прямо в кожу над моим сердцем, и мне показалось, будто эмоции, которые она излила в мое когда-то пустое тело, вырвались из этого места, выплеснувшись наружу с агонией, которая так тесно переплеталась с экстазом, что я не знал, где кончалось одно и начиналось другое.

Я крепко поцеловал ее, запустив руку в ее пышные волосы, чтобы держать ее ближе, пока наслаждался ее теплым, пряным вкусом. Ожог был ужасным, а боль настолько сильной, что я на мгновение задумался, смогу ли я закричать от него впервые в жизни.

Я этого не сделал.

Я нашел утешение в женщине, которая была моей наградой за рождение в такой жизни, и продолжал делать это еще долго после того, как она оторвала железо от моего тела, еще долго после того, как наша кожа остыла и огонь утих. Я обнимал ее и любил, сжимая только руки на ее спине и держа язык у нее во рту, и когда мы наконец расстались, меня наполнило ранее незнакомое чувство.

Чистая, яркая надежда, словно пузырь, вырвалась из моего нутра и деликатно всплыла на поверхность моих мыслей.

Я приложил ее ладонь к своей ране, стиснув зубы, сопротивляясь давлению на сырую плоть. Она опустила голову, когда я снова отодвинул ее, изучая стилизованные инициалы «CD» (с англ. К.Д. — Козима Дэвенпорт), покрытые шипами и маками, навсегда вырезанные на моей коже.

— Твой, — сказал я грубо.

— Твоя, — согласилась она.

И я подумал, может быть, в тот момент, когда я завис между агонией и радостью, в промежуточном месте, которое, казалось, существовало исключительно в пространстве между нашими телами, возможно, наше долго и счастливо было в конце концов достижимо.

Козима

Мы держались за руки и шли по густой траве по наклонной лужайке к большому, просторному дому моего отца. Было так обыденно и в то же время очень важно держать за руку Александра Дэвенпорта, графа Торнтона и моего Хозяина. После всего этого времени и стольких невзгод это было просто действие, которое я не воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

Мои пальцы сомкнулись между его, и он глянул на меня искоса, что было не совсем улыбкой, но говорило о ней. Я не могла не взглянуть на пространство под его застегнутой рубашкой, где лежало новое клеймо, отметина, которую он добровольно предложил, потому что хотел, чтобы он принадлежал мне в равной степени, как я — ему. Любовь и благоговение проносились сквозь меня, как теплый ветерок, и я впервые за долгое время почувствовала, что наполнилась надеждой, когда мы шли обратно к дому, где, вероятно, ждали мой отец и Данте с вкусной домашней едой и бутылкой темно-красного вина.

Хлопнувшие двери машины перед домом и внезапные грубые крики на итальянском заставили нас обоих замереть на полпути.

— Vaffanculo, — прорычал Торе, когда мы побежали и обогнули дом до переднего двора. — Какого черта ты его забираешь?

Я резко остановилась, как будто врезалась в кирпичную стену, когда подошла к месту происшествия и осмотрела его.

Вдоль подъездной дорожки стояли в ряд по три полицейские машины, их световые мигалки красного, синего и белого света крутились над двором, а двое мужчин подталкивали Данте к капоту машины, чтобы надеть на него наручники. Они оба были значительно ниже британца с итальянскими корнями и применяли чрезмерную силу, чтобы удержать его на месте, хотя он пассивно лежал, прислонившись к машине.

Они прочитали ему Правила Миранды тихим, непрерывным монотонным голосом, который я едва могла расслышать из-за разглагольствований Торе.

— Как я уже сказал, — говорил ему третий полицейский, — Эдвард Данте Девенпорт арестован за убийство Джузеппе ди Карло. Если вы продолжите свою тираду, мы будем вынуждены арестовать вас за нападение нападение на полицейских при исполнении и воспрепятствование уголовному расследованию.

— Черт побери, — проревел Торе, тыча пальцем в молодого человека. Я никогда не видела его таким злым; лицо его покраснело, как разлитое вино, а голос был грубым, как гравий под ногами.

Александр уверенно шагнул вперед, чтобы перехватить падающее тело Торе, и начал спокойно разговаривать с офицером. Я ничего не делала, потому что мое тело перестало функционировать.

Я была в шоке, мои ноги запутались в корнях собственной ненависти к себе и грязи моего замешательства.

Как это могло быть возможно?

Данте не убивал ди Карло.

Моя рука все еще горела от жара пистолета, когда я направляла его на криминального авторитета Коза Ностры, когда я всадила пулю в его черное сердце и одну в его испорченный мозг. Мои пальцы согнулись в пустом воздухе, когда воспоминания пронеслись сквозь меня, как физическая вещь, как автокатастрофа, ломающая каждую кость в моем теле.

Данте арестовали за преступление, которое я совершила.

Нет.

Этого не могло случиться.

Не с братом моего сердца, не моим спасителем и лучшим другом.

Не с ним.

Я шагнула вперед, как пуля из патронника пистолета, и попала в точку между Александром и полицейским, прежде чем они смогли меня остановить.

— Он этого не делал, — сказала я голосом, который шлепнул мое слово по земле, как кубики льда из автомата, механический и холодный. — Данте там даже не было.

— Козима, — рявкнул Александр, мое имя словно кнутом прорезало воздух по моей коже. Я отпрянула от удара и попала прямо в его распростертые объятия. Он обернул руки вокруг моего туловища и приклеил к своему телу.

— Вы жертва, верно? — Офицер проверил свой маленький блокнот. — Козима Ломбарди?

— Козима Дэвенпорт, — огрызнулся Александр. — Моя жена и сестра человека, которого вы пытаетесь обвинить в убийстве, которого он не совершал.

Я открыла рот, чтобы сказать им, что это была я. Что я была убийцей, и, честно говоря, я бы сделала это снова, и снова, и снова, если бы это означало, что мир будет навсегда избавлен от Ди Карло.

Но Александр держал меня так крепко, что я не могла дышать, чтобы говорить, а затем Данте повернулся, мышцы его рук вздулись, когда они крепко стянулись за его спиной, удерживаемой жесткими укусами наручников. Его глаза были большими и торжественными, черными, настолько абсолютными, что я почувствовала, как меня затягивает во тьму, словно свет через черную дыру.

Он сказал так много всего этим взглядом, так много мучительных истин, что я дернулась к Александру, когда эти глаза пронзили меня, как пули.

«Не надо», сказали они.

— Не забирай это у меня, — приказали они.

«Это для тебя, Tesoro (с итал. Сокровище). Это для тебя, и я сделаю это, потому что сделаю для тебя все, даже если ты об этом не попросишь. Это для тебя, и ты не отнимешь у меня эту жертву».

Рыдание вырвалось из холодной камеры моей груди, пронзив воздух так резко, что все полицейские дернулись, чтобы посмотреть на меня.

Я маниакально покачала головой, волосы развевались по лицу, пряди прилипли к слезам, стекавшим по коже.

— Нет, нет, нет, fratello mio.

— Да, да, да, mia bella sorella, — мягко и твердо сказали его глаза.

Я не могла этого вынести, но я также знала, какие разрушения обрушатся на двух моих Дэвенпортов, если меня закуют в наручники и потащат в тюрьму. Они не остановятся, пока арматура не будет выкручена, а бетонная камера не разлетится на части, чтобы они могли добраться до меня. Ничто, абсолютно ничто не могло помешать этим людям убедиться, что я свободна после почти всей жизни в рабстве у чего-то.

Это было то, с чем они боролись последние полдесятилетия.

Не только разрушение Ордена и правда о смерти Кьяры Дэвенпорт.

Но и моя свобода.

Я знала до глубины души, что они не позволят мне пожертвовать всеми их достижениями сейчас, когда мы были так близки к концу.

Я захныкала, когда осознание этого поселилось у меня под кожей и зачесалось.

Александр почувствовал перемену в моем теле и тяжело вздохнул. Я почувствовала, как он наклонил подбородок к брату, их взгляды встретились поверх моей головы.

— Это еще не конец, брат, — пообещал Александр тем же веским тоном, каким он обещал быть моим мужем. — Я не позволю этому случиться.

Красные губы Данте сложились в линию, которая должна была быть улыбкой.

— Ты Лорд, Александр, а не бог.

Мой муж выпрямился во все свои шесть футов пять дюймов и устремил надменный взгляд на брата.

— Это еще предстоит выяснить. Давайте проверим, а? Я выпущу тебя под залог до конца месяца. Понял?

Губы Данте снова дернулись, на его прекрасном лице отразилась истинная радость. — Да, да, брат.

Сальваторе встал в ряд с нами, его плечо коснулось плеча Александра в знак солидарности, свидетелем которой я никогда не думала стать.

— Мы позаботимся о тебе, ragazzo.

Данте кивнул, а затем перевел на меня взгляд.

— Вам обоим лучше позаботиться о моем сокровище. — Отец и муж хмыкнули, слегка обидевшись, что ему вообще пришлось спрашивать. — А ты, Tesoro (с итал. Сокровище), позаботишься о моей семье.

Я молча кивнула, рыдание застряло у меня в горле, словно камень размером со сжатый кулак. Мы все молча наблюдали, как они открыли дверь полицейской машины и затолкали Данте внутрь. Полицейские разошлись по своим машинам, и только когда первый состав двинулся по грунтовой дороге, я вырвалась из рук Ксана и помчалась к последней машине. Мои пальцы прижались к окну, размазывая слезы по стеклу.

Данте улыбнулся мне и провел своими большими пальцами по следам, которые я там оставила.

— Я люблю тебя, — кричала я так громко, что чувствовала вибрацию пальцев на стекле.

— Ti amo, — прошептал Данте.

А потом машина поехала медленно, потом быстрее, слишком быстро, чтобы мои крутящиеся ноги могли за ней поспеть, и я падала на землю, когда мои пальцы потеряли связь со стеклом. Я тяжело приземлилась на бедро, но не почувствовала этого из-за боли, исходящей из моего сердца, потрошащей мое тело, как ядерное оружие.

— О Боже, Dio mio, — пела я в колени, поднося их к груди и поливая их слезами. — Он попадет в тюрьму из-за меня.

В следующий момент Александр и Торе были рядом со мной. Мой отец сидел позади меня, прижимая меня к себе между ног, его руки нежно убирали волосы с моего лица, чтобы положить мою голову себе на грудь. Мой муж встал передо мной, сдвинув мои ноги поверх своих, так что между нашими бедрами остался лишь небольшой ромб пространства, и его лицо оказалось у меня, его руки потерлись о мои холодные, дрожащие руки.

— Тише, моя красавица, тише, — мягко подбадривал он меня, глядя на меня, внутри меня, заклеивая мои зияющие раны осторожными швами и успокаивающими ласками. — Тише, и поверь мне, жена. Если это будет последнее, что я сделаю, мы покончим с Ноэлем за организацию всего этого и вытащим Данте из тюрьмы и вернем домой, где ему место.

— К нам, — заявила я.

Он колебался, но только для того, чтобы медленно моргнуть и сверкнуть на меня глазами, показывая, как они из печального дыма превратились в абсолютный камень.

— Да. Домой к нам.

Я глубоко погрузилась в объятия отца и мужа и позволила себе поверить, что их силы достаточно, чтобы вернуть мне Данте.

Два дня спустя я одна отправилась в столичный исправительный центр. Александр, Торе и даже Себастьян, когда узнал об этом, хотели сопровождать меня, но я не смогла им этого позволить. Речь шла о Данте и обо мне. Я обязана ему встретиться лицом к лицу с его реальностью без защиты мужчин в моей жизни, которые любили меня. Когда я приду к нему, я хотела показать, что мои нервы обнажены, как будто моя уязвимость сделает жертву еще более прекрасной.

Я не знала об этом, но когда я увидела его за стеклом в тюрьме, где его держали до дальнейшего распоряжения, я почувствовала, как каждый атом моего тела пронзил боль, как горестный вой волка. Он был таким большим, таким красивым и запертым, как великолепное дикое животное, в вольере, слишком маленьком и плохо оборудованном, чтобы с ним справиться. Горе и ярость горели в моей пустой груди, когда я посмотрела на него сквозь плексиглас и взяла пластиковый телефон, чтобы поговорить с ним, но еще до прибытия я поклялась, что не буду плакать в его присутствии.

Данте ненавидел смотреть, как я плачу.

Я прижала кончики пальцев к стеклу, нуждаясь в том, чтобы ощутить хотя бы его тепло сквозь переграду, чтобы успокоить себя единственным известным мне способом — через некую физическую связь.

Его рука оказалась над моей через перегородку за меньшее время, чем мое сердце перевернулось в груди.

— Данте, — сказала я через потрескивающую телефонную линию. — Mio bello Dante.

В этих нескольких словах было много печали и сожаления, но я не знала, как записать их иначе, как произнести выбранное им имя. В каком-то смысле именно такую жизнь Данте выбрал для себя, когда отвернулся от Эдварда Дэвенпорта и стал Данте Сальваторе, от лорда королевства до капо в итальянской преступной группировке. В других отношениях это было крайне несправедливо.

Это я убила Джузеппе.

Воспоминание о нажатии на спусковой крючок задержалось в моем пальце, как рубцовая ткань, тяжелая и деформированная под кожей.

Я вспомнила, как замедлилось мое сердцебиение, вопреки тому, как я могла себе представить, как оно бурлило в моих венах. Оно замедлилось, и мое зрение защипало, а затем прояснилось, как будто его протерли Виндексом. В моем теле не существовало ничего, ни одной мысли, кроме единственной, одного золотого импульса, который перезаписал все остальное.

Ди Карло угрожал двум мужчинам, которые были центрами моей вселенной последние пять лет.

Убить его даже не было вопросом.

Однако теперь, спустя столько недель после этого события, я начала сомневаться в своем решении. Если бы я не убила ди Карло, что могло бы случиться?

Будет ли Данте свободен?

— Не делай этого. — Его грохочущий голос прервал мои мысли, и когда я посмотрела на него, я увидела на его лице выражение, которого никогда раньше не видела. Он злился на меня. Какая-то небольшая часть меня успокоилась от его гнева. Я хотела, чтобы меня наказали за мои действия, а раньше у меня не было никого, кто хотел бы меня за них наказать. — Не смей так думать, Козима Ломбарди Дэвенпорт. Ты сделала то, что должна была сделать, чтобы выйти из безвыходной ситуации. Ты запачкала свои руки, свою чертову душу, чтобы спасти меня. Если ты будешь заниматься самобичеванием за это всю оставшуюся жизнь, то в чем вообще был смысл твоей жертвы?

Мои губы изогнулись, повторяя кривую ухмылку, которую я часто видела на лице Ксана, когда кто-то осмеливался сделать ему выговор, а он не мог аргументировать свою точку зрения.

— Хотя я понимаю твою точку зрения, это только потому, что я собиралась сказать то же самое о том, что ты взял на себя ответственность за то, чего не совершал.

Он бесцеремонно пожал плечами, как все мужчины Дэвенпорт.

— Ты сделала это, Tesoro (с итал. Сокровище). Я не только поставил тебя на это место, но и все, что тебе пришлось или когда-нибудь придется сделать… Я бы занял твое место. Никаких вопросов не задавалось, никаких сожалений после этого не было.

— Данте, — снова сказала я тем же тяжелым голосом, целая энциклопедия слов и мыслей внутри этого одного слова. Мои пальцы потели по стеклу и размазывались по мутной плоскости, когда я сильнее надавил на его руку своей. — Как ты можешь так относиться ко мне?

— Как я могу не делать этого? Спроси любого человека, который хорошо тебя знает (и не является злым), сделал бы он то же самое для тебя, и, честно говоря, Кози, я сомневаюсь, что ты найдешь другой ответ. Однако лично моя любовь к тебе — лишь увядшее ответвление моего уважения к тебе. Я никогда не встречал мужчину или женщину, более готовых пожертвовать собой ради своих близких. Женщина, пережившая почти бесконечную череду кошмарных событий, но все еще сохраняющая свое тепло, честность и улыбку, которая могла бы растопить сердце психопата. Я завидовал тебе, когда впервые узнал о тебе от Торе, а потом возненавидел тебя, когда подумал, что ты будешь всего лишь пешкой Ксана, но, как всегда, ты доказала, что я вопиюще ошибался. Я люблю тебя, и я бы умер за тебя. Я был бы здесь ради тебя — и счастливо — потому что я не сомневаюсь, что ты сделала бы для меня то же самое.

— Ты описываешь слишком хорошо, чтобы быть правдой, — попыталась сказать я своим надломленным голосом. Моя грудь сжималась от натиска слез, нос был заткнут, чтобы остановить их поток. — Я ужасно несовершенна.

— Разве мы все не такие же? — сказал Данте со своей фирменной ухмылкой, его губы были красными, как расколотая вишня, его рот был таким широким, что на каждой щеке пробивались складки, похожие на острые ямочки.

— Я не хочу, чтобы ты был здесь, — сказала я ему в отчаянии, чувствуя, как мои глаза заливаются горячим потоком слез, а отчаяние наполнило меня до краев. — Я вообще не хочу, чтобы ты был здесь. Я не хочу для тебя ничего этого.

— Мы все ответственны за свои поступки, Tesoro (с итал. Сокровище). Я знал, что есть вероятность, что однажды я окажусь в таком месте, и поблагодарил Бога, что хорошо выгляжу в оранжевом.

— Не шути, — огрызнулась я на него, даже улыбаясь. — Только ты бы сейчас пошутил.

Веселье на его лице поблекло, румянец на щеках исчез, губы превратились в одну бледную линию.

— Послушай меня сейчас и действительно услышь меня. Из всего, что произошло в нашей жизни, из всех ужасных последствий, которые могли возникнуть из-за жадности и ненависти, лежащих в основе этих злодеяний, мое заключение кажется почти трогательно обыденным. Я смогу это пережить, cara. Я могу пережить что угодно, и думаю, теперь ты это знаешь, но это? Это я смогу пережить хорошо.

Он был прав. Данте был крупным мужчиной, крепкого телосложения, настолько мускулистым, что я могла видеть морщины под обнаженной оливковой кожей его предплечий, выпирающие, как камни, обернутые оранжевым холстом под его обычным свитером. Он мог убить человека голыми руками, и он бы это сделал, если бы с ним попытались связаться в тюрьме. Он также был достаточно умен, чтобы не допустить этого.

Ксан был не единственным, кого Ноэль учил играть в шахматы.

— Я знаю, — признала я, не грустная, а мрачно гордящаяся своим зверем за стеклом. — Я знаю, но все равно я этого не приму. Не на долгий срок. Ксан нанял лучших адвокатов в стране, а Елена в команде, которая ведет это дело. Я взяла с нее обещание сделать все возможное, чтобы избавить тебя от этого.

Данте поднял бровь, игнорируя лязг и стон открывающейся и захлопнувшейся за ним двери, когда еще один заключенный, на этот раз с нацистскими татуировками на шее, вошел в телефонный отсек, чтобы позвонить.

— Твоя Елена, возможно, и умная женщина, но я сомневаюсь, что она безжалостна. Чтобы меня «освободить от этого», потребуется нечто большее, чем просто отличное юридическое образование.

Я думала о том, как моя сестра избила Кристофера на открытии художественной галереи «Жизель», о тех случаях, когда она была достаточно проницательна, даже будучи ребенком, чтобы спрятать остальных из нас, детей, в отведенных для этого местах, чтобы местная Каморра нас не нашла и не использовала нас против Шеймуса и мамы. Я думала об остроте ее глаз, как об отточенном лезвии, и о ее беспокойном недовольстве, несмотря на ее идеально упорядоченную, социально респектабельную жизнь. Я подумала о ее мгновенном согласии присоединиться к команде адвокатов Данте, хотя она ненавидела все, что говорило о моей жизни без нее. Я подумала о трещине на ее обычно холодном лице, когда она обнимала меня, пока я плакала о человеке, которого невольно отправила вместо себя тюрьму.

— Она женщина Ломбарди, — торжественно сообщила я ему. — Я бы не стала недооценивать то, на что она способна, если загнать ее в угол.

— И зачем ей сражаться из этого угла за человека, которого она не знает, не говоря уже о таком человеке, как я?

Я вздернула подбородок так же, как это сделала бы она, с гордостью, исходящей из моего голоса.

— Потому что я попросила ее об этом, и нет ничего, что она не сделала бы для меня.

Данте замер от моих слов, пораженный тем, как они перекликались с его собственными. Ничто он не уважал так сильно, как верность, а Елена была самой преданной душой, которую я знала.

Она пойдет сражаться за него. Черт, я искренне верила, что она пойдет дальше, чтобы вытащить его из неприятностей, потому что он был человеком, которого я любила, а моя сестра любила меня настолько, что никогда не хотела видеть меня без него, даже если бы она могла с этим смириться.