Одержимый

37

Наконец-то успокоился. Пыль на фотографии. Томас вытер ее тряпкой и отступил назад. Его мать разговаривает с принцессой Маргарет. Старая фотография. Одна из десятков, развешанных по стенам его комнаты. Он долго не смотрел на нее.

Долго? Сколько?

Где ее сняли? По какому случаю?

Память опять подводила его. Кто-то будто наудачу вырывал из нее страницы. Бесполезная чепуха никогда не забывалась: он с фотографической точностью мог вспомнить электронные схемы плат всех бывших у него компьютеров, каждую микросхему, переключатель, проводок, гайку, винт, спайку. Полностью бесполезные знания. А необходимые вещи исчезали. Такие, например, как этот репортер, Джастин Флауэринг, который был его гостем, который нуждался в его гостеприимстве, его внимании, его заботе. Он забыл о нем вчера и не принес ему еды и воды.

Одну стену комнаты полностью, от пола до потолка, занимали полки с научными и медицинскими книгами и книгами по технике. На трех остальных стенах не было ничего, кроме фотографий матери.

На столе стоял мощный микроскоп и набор заключенных в стекло образцов клеток животных и человека. Ему нравилось изучать невидимое глазу. Возможно, когда-нибудь он предпримет какое-нибудь биологическое исследование. Он не слишком уважал Дарвина и предпочитал ему своего тезку, Карла Ламарка. Когда-нибудь он всерьез этим займется. Ему нравился процесс исследования. Часы, дни, месяцы, годы наблюдений, экспериментов, терпения.

Процесс исследования символизировал собой порядок.

Внизу, в кухне, звякнул звонок микроволновой печи.

Томас подошел к окну – высокий и уверенный в себе, хозяин этого дома – и выглянул из-за занавесок, которые никогда не открывал, чтобы в комнату не проникли молекулы дерьма и мочи, которые сбрасывают с самолетов. Рассвет размывал темноту. Он слышал, как по улице проехало такси, видел сквозь перила галереи его габаритные фонари.

Воскресенье.

У тебя сегодня выходной, доктор Теннент? Ты отдыхаешь? Трахаешь свою мокрохвостку?

Его внимание привлекла еще одна фотография матери – самая любимая. Мать лежала на диване в неглиже, сквозь которое ясно видна была ее грудь. В одной руке она держала бокал шампанского, в другой – сигарету, вставленную в длинный мундштук. Она смеялась.

Он попытался вспомнить, когда они последний раз смеялись вместе, но эта страница была вырвана.

Губы высохли. Нужно выпить воды или еще чего-нибудь. Интересно, у матери в могиле тоже сухо?

Он спустился в кухню и вынул из печи пиццу «Сан-Марко» с копченной в дыму ветчиной и грибами. Он подозрительно оглядел красные помидорные ломтики, разлегшиеся на тающем сыре. Они были похожи на помидорную кожуру, которую он когда-то видел в собственной рвоте.

Он понюхал их. Они ничем таким не пахли. Он уже давно ничего не ел и не пил. За двенадцать часов до начала своего дежурства у дома Майкла Теннента он отказался от воды и пищи, чтобы не прерывать наблюдение и не бегать по нужде.

«Ничего не есть». Такие таблички иногда висели на кроватях больных в палате. Он помнил это еще с тех времен, когда был студентом. Однажды он повесил такую табличку на кровать одного ворчливого старика и не снимал ее пять дней. Никто ничего не сказал.

В кухне висели электрические часы, с четким щелчком отсчитывающие секунды. Жужжали холодильник и морозильный шкаф. Из-за этого шума ему казалось, что в голове у него устроили гнездо шершни. Одна длинная неоновая лампа перегорела, ее нужно было заменить. И надо было разгрузить посудомоечную машину – он не помнил, когда ее запустил, но на панели управления мигал огонек, свидетельствующий об окончании моечного цикла. В раковине и сушилках для посуды были сложены грязные тарелки. Он не помнил, когда они успели накопиться, – еще одна вырванная страница.

Он разрезал пиццу на четыре части, положил один кусок на пластиковый поднос, поставил туда же кувшин с водой и спустился с подносом в подвал. Включив свет в тренажерном зале, прошел через него в сауну. Открыл дверь. Его встретил порыв горячего воздуха, пропитанного запахом экскрементов. Джастин Флауэринг, в том же костюме и вызывающем галстуке, в каком был на похоронах его матери, лежал в том же положении, привязанный к стене. Только галстук его теперь был весь в засохшей крови, а кистей рук не было вовсе.

Глаза его были закрыты, лицо вытянулось, кожа приобрела восковой оттенок, волосы свалялись. Он сильно потерял в весе.

– Джастин, я принес тебе пиццу с копченой ветчиной и воды.

Никакого ответа.

Томас положил поднос, мельком оглядел почерневшую, прижженную культю, затем сравнил ее с другой культей. Обе заживали хорошо, и он был рад этому. Никакого признака гангрены.

– Заживает, Джастин, – сказал он, потом пощупал пульс. Слабый. Кожа липкая.

Он распрямился, размышляя, не поставить ли репортеру капельницу с солевым раствором, чтобы вдохнуть в него жизнь. Может быть, принимая во внимание все, чему он научился здесь, он станет хорошим репортером.

Но он отвлекал Томаса от главного. Томас напомнил себе об этом. Джастин Флауэринг отвлекал его от главного. Он не мог позволить себе, чтобы сердце диктовало ему свою волю.

Я бы хотел, чтобы тебе было лучше, Джастин, но это невозможно. Возникает слишком много сложностей. Мне придется тебя отпустить. Мне жаль.

Он поднялся по лестнице, прошел в свою комнату, вынул из ящика стола шприц, затем спустился в кухню и вынул из холодильника пузырек с кураре. Для него не представляло сложности достать что угодно из медицинских препаратов. Он распечатывал бланки рецептов, скопированных с бланков его личного врача, на компьютере, затем заполнял их от руки. Легче легкого.

Вернувшись в подвал, он ввел достаточное количество кураре в вену на руке репортера, и стал ждать, сидя на сделанной из сосновых дощечек скамейке.

Через несколько мгновений глаза Джастина открылись. Шок. Его тело задергалось. Он пытался вдохнуть. Его губы, потрескавшиеся и опухшие, раскрылись и дрожали, соединенные ниткой слюны.

Томас смотрел на него, испытывая смятение.

– Ты снова с нами, Джастин! – сказал он бодро. Перед смертью это существо заслуживало хотя бы нескольких мгновений доброты.

Репортер захрипел. Его лицо начало чернеть, а тело – синеть. Он бился в агонии.

– Я здесь, Джастин, с тобой, – приговаривал Томас, взяв его за запястье. – Я с тобой.

Джастин Флауэринг бился в агонии полных две минуты. Его глаза вылезали из орбит, он издавал высокие гортанные звуки. Затем он затих. Томас продолжал держать его запястье еще минуту после того, как исчез пульс.

Теперь надо подготовить репортера и отнести его к месту упокоения, где уже находилась Тина Маккей. Томасу очень не хотелось заниматься сейчас грязной тяжелой работой, но он знал, что нужно сделать это до того, как он забудет о Джастине, до того, как тот начнет разлагаться.

Но вначале он отнесет поднос с пиццей обратно на кухню. Ей незачем пропадать. Мать учила его бережно относиться к еде.

Спустя три часа, выдохшийся, но довольный проделанной работой, Томас с подносом, на котором лежало четыре куска пиццы, вошел в комнату матери («Теперь незачем стучать», – с радостью подумал он) и сел на ее кровать, затем лег на нее, намеренно не сняв ботинок. Поднос едва держался у него на коленях.

Он посмотрел на свое отражение в зеркале, вмонтированном в балдахин. Затем в зеркале на противоположной стене. И на боковых стенах. С подушек поднимался запах его матери, смешиваясь с запахом пиццы. Он взял кусок пиццы, и с него потек растаявший сыр, словно лава со склона вулкана. На покрывало посыпались крошки. Он улыбнулся своему отражению самоуверенной улыбкой. Затем закрыл глаза и попытался воспроизвести в памяти лицо матери, но вместо этого увидел дешевый парик и куст черных лобковых волос той женщины, Дивайны.

Надеюсь, ты видишь это, мамочка!

Надеюсь, ты видишь, что я лежу на твоей кровати, разбрасывая кругом крошки и думая о других женщинах!

Надеюсь, ты сходишь с ума от злости.

Его руки пахли резиной, а в одежду и волосы въелся неприятный запах дезинфицирующей жидкости. Он надел защитный костюм, но запах проник сквозь него. Как и запах бальзамирующего состава. Он не привык работать руками, но этого нельзя было избежать – ведь у него в доме остались гости.

Надо заменить лампу на кухне.

Его мать каждую неделю диктовала список покупок. Раньше по магазинам ездил Даннинг или кто-нибудь из прислуги, но в последние несколько лет, когда они жили только вдвоем, он делал это сам.

Томас любил ходить за покупками. Ему нравилось видеть, что те вещи, которые он видел в телевизионной рекламе, существуют в действительности. Их можно было купить! Его до сих пор охватывало смешанное с чувством вины волнение, когда он брал с магазинной полки то, что всего полдня назад видел по телевизору.

Он попытался припомнить недельный список своих обязанностей. Страница была на месте, но она была не такой четкой, как электронные схемы компьютерных плат.

Постричь траву.

Пропылесосить ковры.

Помыть посуду.

Постирать белье.

Покормить рыб.

Он помнил о том, что надо покормить рыб, но у него кончился корм. Не было никакого смысла в том, чтобы разводить рыб в садовом пруду. Его мать никогда не выходила в сад, поэтому не видела их. Зачем в таком случае они ей были нужны?

Надо купить корм для рыб.

«Здесь все изменится, как только… – Его мысли застопорились, будто автомобили под красным светом. Он подождал, пока свет сменится на зеленый. – Как только…» Он не мог сдвинуть мысль с места. Он потерял нить и стал вспоминать, какая мощность у лампы, которую нужно купить для кухни.

Он сосредоточился на списке. Список – это очень важно. Нужно вычистить дом, подготовить его. Скоро у него будет новый гость.

Только монета точно знала – когда.

Но у него было чувство, что это случится сегодня вечером.