Одержимый

82

Настасья Кински сидела верхом на своем чернокожем любовнике Уэсли Снайпсе. Распахнувшийся халатик совсем не скрывал ее грудей. Они стонали, вздыхали, Уэсли Снайпс брал ее груди в свои ладони, они кончали, они оба кончали…

Экран телевизора погас.

– Что ты смотришь, Том-Том?

Мать стояла рядом и держала в руке пульт дистанционного управления. Томас вспыхнул и не нашелся что ответить.

– Она такая худая, Том-Том. Красивая вешалка для одежды, но не более того. Кости торчат. Будто прибыла прямиком из концентрационного лагеря. Тебе не кажется?

В голове пронеслись образы скелетоподобных фигур из Аушвица, сменив лицо Настасьи Кински. Его передернуло.

– Я… – сказал он. – Это уже шло. Я смотрел фильм.

– Мои фильмы были целомудренны. Мы обещали, но никогда не показывали. Я бы никогда не смогла опуститься до такого. Ты понимаешь, как низко пали современные актрисы?

– Да, – тихо сказал Томас. Он злился из-за того, что мать была права, из-за того, что она выключила Настасью Кински, из-за… образов, которыми она наводняла его мозг.

– Ты можешь себе представить, чтобы я делала такое перед камерой, дорогой?

Он посмотрел на мать. В голове у него кружились вихрем несвязные мысли. Каково это было бы с Шарон Стоун? С Ким Бесинджер? Сигурни Уивер? Были ли они такими же худыми, как заключенные концлагерей? Неужели они стали бы смеяться над ним, как медсестра в медицинской школе?

Его охватило, как черное облако, чувство вины. Мать такая красивая. Она красивее, чем любая нынешняя актриса. Почему его не отпускают эти мысли?

Она бы бросила его, если бы знала, что они у него есть.

– Я люблю тебя, мамочка, – сказал он.

Сухо:

– Ты уверен?

– Да.

Она развязала шнурок-пояс своего халата. В распахе халата показались ее груди, большие, белые – не такие упругие, как у Настасьи Кински, но гораздо белее и мягче, чем у нее.

– Покажи мне, как твой паровозик любит мамочку.

Он расстегнул брюки, поднялся с кресла и снял их, а затем и трусы.

Она стояла и смотрела на его эрегированный член.

– Доктор Ренни говорит мне, что я провожу дома слишком много времени. Должна ли я последовать его совету, Том-Том? Должна ли я чаще выходить из дому, заниматься благотворительностью, делать жизнь других людей лучше? Должна ли я покинуть тебя, как покинул тебя твой отец?

Слова застряли у него в горле.

– Нет. Пожалуйста, не надо.

– Твой паровозик сейчас для меня или для Настасьи Кински?

Он смутился. Он не знал, что ответить. Он хотел заняться любовью с Настасьей Кински, но и не хотел, чтобы мать уходила, ведь тогда… ведь тогда…

Шагающие скелеты.

Он стал еще тверже.

Шагающие скелеты.

– Если ты хочешь любить Настасью Кински, то я больше не хочу, чтобы ты был моим малышом. Я не стану заниматься этим с тобой. Больше никаких поощрений, Том-Том. Ты помнишь, как смеялась над тобой та девушка из медицинской школы?

Люси. Девушка, учившаяся на медсестру, которую он встретил во второй год обучения в Кингз-Колледже. Они несколько раз ужинали вместе. Однажды он привел ее домой, чтобы познакомить с матерью, и мать сказала, что она недостаточно хороша для него. Когда он отвозил ее домой после этой встречи, он спросил, не хочет ли она поиграть с его паровозиком. Он до сих пор помнил, как она рассмеялась ему в лицо, ее смех отдавался эхом у него в голове – прямо сейчас, рядом с Шин-Парк-Хоспитал, в «форде-мондео» доктора Джоэля, под окнами кабинета доктора Майкла Теннента.

Она смеялась так же, как и та проститутка, Дивайна.

Что со мной не так?

Томас включил двигатель и, резко набрав скорость, поехал прочь от больницы. Он злился на себя. Он был зол на психиатра.

Ты думаешь, ты умен, доктор Майкл Теннент.

Будешь ли ты по-прежнему думать, что умен, когда найдешь в своем почтовом ящике груди Аманды Кэпстик, обложенные льдом?