Опасный метод лечения шизофрении

II. Папа и мама

Далее нас занимает исключительно словесный язык, а именно, первые, по народному мнению, детские слова «папа» и «мама»!

Кто изобрел словесный язык? Это был взрослый человек или ребенок? Способен ли ребенок к спонтанному творению в языке, или для этого годится лишь переданный взрослыми язык, соответственно, деформированный? Этот спорный вопрос до сих пор остается неразрешенным. В этом нам могут помочь психоаналитические опыты.

Язык изобретается в бессознательном (правильнее – в подсознательном), и это бессознательное постоянно приводит нас, как показывает Фрейд и его ученики, к инфантильным переживаниями и механизмам мышления.

Мы всегда думаем о том, что в ребенке таится прародитель, а в прародителе ребенок. Если ребенок должен был изобрести язык, то он имел его в первых истоках на детской стадии своей души. Создает ли язык ребенок сам или лишь получает его от взрослых? По моему мнению, этот вопрос следует сформулировать иначе, а именно: является ли ребенок согласно своим предрасположенностям социальным существом, обладающим потребностью передачи? Если он унаследовал потребность передачи и принадлежит к говорящим народам, то он также унаследовал потребность в языке, которая заставляет искать и находить²⁷⁵. Само собой разумеется, что взрослые спешат на помощь детским душам в их борьбе, в то время как они стимулируют посредством своей речи и подражания наследственно зарождающиеся механизмы к развитию со стороны ребенка; при этом мать и кормилица инстинктивно приноравливаются к языковым изобретенным формированиям ребенка: они вникают в маленькую душу и находят материал, подготовленный к этому в глубине их собственной души, в их собственной ранней стадии развития, которую они заставляют говорить бессознательным импульсом к ребенку. Один пример может объяснить взаимодействие ребенка и воспитателя: Штерн²⁷⁶ сообщает, что его доченька в восемь месяцев спонтанно продемонстрировала губной звук. Взрослые содействовали этому и учили ребенка произносить «папа». Сначала малышка повторяла за произносимым лишь звук «п»; спустя пять-десять минут ребенок внезапно сказал «па-па-па», конечно, не понимая значение сказанного. Ребенок так быстро научился говорить слово «папа», потому что оно возникло из внезапного звука «п»; но она еще не повторяла «папа», а «папапа», потому что ограничение на двух слогах еще не соответствовало ее фазе развития, ей требовалось это слово «папа» лишь на время в качестве слогов для бормотания без какого-либо смысла.

Странно то, что по мнению людей одни и те же слова, «папа» и «мама», всегда считаются первыми словами детей. Губной звук «п» в разных языках заменяется генетически родственными ему губными и зубными звуками. Так, в русском языке это «папа», во французском и немецком – «папа», в английском – «папа», в других славянских языках – «тате», «тятя», в греческом «баба»²⁷⁷ и т. д.

Слово «мама» во всех языках остается достаточно похожим. В русском языке «мама», во французском – «маман», в немецком – «мама», в украинском – «мату», но также «мамо», в греческом – «мама» и т. п. Кажется, что губной звук «м» не меняется, разве что языки должны существовать там, где есть противоположное направление, т. е. где вместо «мама» – «амам»²⁷⁸.

Действительно ли слова «папа» и «мама» являются первыми словами у всех детей? На этот вопрос очень трудно ответить, потому что к уже скудному материалу наблюдений присоединяется еще трудность различения между словом и бессмысленным звуком бормотания. Эта трудность различия имеет силу уже во время крика грудного ребенка. Этот крик мог быть первоначально рефлекторным феноменом, но это не навсегда. Все же мы не можем с точностью определить момент, когда это уже не рефлекторный феномен, когда ребенок в первый раз использует этот крик с определенным намерением сознательно или бессознательно. A priori матери и отцы склонны существенно по-разному указывать этот момент, одна мать вообще недовольна гипотезой о рефлекторном феномене. Как и в случае с криком, он будет вести себя с волюнтаристским моментом при первых словах; мы называем «словом» этот продукт бормотания, как только он приобретает значение, которое мы понимаем или по крайней мере должны понимать, потому что оно произносится с определенным намерением.

Одна мать писала мне о своем грудном ребенке:

«Первое слово, которое Лили точно знает по значению, – это «а-а», но она не говорит его; другие слова, которые она говорит, она не понимает».

Т. е. она понимает их не в том смысле, в котором их понимаем мы. Первое внезапно произнесенное слово и одновременно понятое слово Лили мать не записала.

Штерн^279,280 сообщает о «дида» (часах), первом слове своей дочки. Это слово появилось в результате произнесения его родителями, причем детская внимательность искусно направляется на предмет часов. Другой автор сообщает о «лулулу», внезапно возникшем при звуке воды. Почему именно эти впечатления среди других многочисленных присущих ребенку приобретают приоритет и дают повод для первого образования слов, мы не можем говорить о недостаточном материале наблюдений. Если слова «папа» и «мама» также являются у этих детей пропущенными, если также не в настоящей образованной форме и значении? В чем причина того, что общераспространенное мнение людей приписывает им этот приоритет? В чем также причина того, что ребенок производит слова не точно, а в преобразованном виде? Сначала нас должен интересовать этот вопрос. Здесь выдвигались многие теории, из которых я хотела бы упомянуть: так называемый «Loi du moindre effort»²⁸¹, согласно Аменту, следует свести к Мопертюи. Буффон применяет этот закон к артикуляции и считает, что легче всего произносить сонант «а» под согласными «п», «б», «м». Поэтому первые детские слова состоят из этих гласных согласных звуков (баба, мама, папа). Шульце считает, что ребенок переходит от звуков, объединенных незначительным психологическим успехом, к более сложным и принимает следующий закон передвижения, коверканье, преобразование согласных в детском языке:

«Для звука (гласного или согласного), который ребенок еще не выговаривает, устанавливается то же самое, что и для звука, выговариваемого с незначительной психологической трудностью, родственного с этим трудным звуком, и если ребенок еще не в состоянии заметить это, то он просто устраняет его».

Гутцманн, Франке и Тоишер также говорят о различной степени психологического усилия с предпочтением более легкой степени. Гутцманн, как и Куссмауль, различает периоды языкового развития и считает, что во время второго периода ребенок производит звуки, которые похожи на звуки родного языка:

«Естественно, – считает он, – что эти первые звуки находятся в первой и второй артикуляционной системах: губы и кончик языка – это те части, которые были подготовлены к артикуляции в результате сосания. Поэтому почти во всех языках имена пап и мам похожи. Очень часто одинаковы».

Таким образом, по Гутцманну, процесс сосания – это процесс, который является подготовкой наших первых слов «папа», «мама», «баба» и т. д. Ошибка Гутцманна в том, что он также принимает принцип последовательности согласно незначительному психологическому усилию. Против этого принципа возвышаются обоснованные размышления. Прейер, Селли, Рженичек и др. не признают эту закономерность. Рженичек говорит о легком занятии с языковыми инструментами. Наконец, Амент подтверждает, что в монологах бормотания используются самые трудные звуки «к», «г», «р» и т. п. за долгое время до того, когда ребенок скажет первое слово.

Ирэна Д. в возрасте 288 дней, например, бормотала «ррр» (бурно), «эррау» (в нос), «абррр» и подобное; Гертруда М., примерно 190 дней, – «абррр», «абру». Элизабет М., примерно 390 дней, – «роллеволлегогу» и т. п. Поэтому Амент²⁸² заменяет старую теорию очередности, согласно незначительному психологическому усилию, своей теорией психологического предпочтения. Хотя ребенок уже в состоянии выговаривать самые трудные звуки, «к», «г», «р», он предпочитает заменять их губными, соответственно, зубными звуками; он предпочитает эти звуки, потому что они особенным образом поддерживались в процессе сосания во время их развития. В соответствии с этим теория Амента также является психологической. Абсолютно определенно психологическое предпочтение, по мнению Амента, играет большую роль в первых словах детей. К сожалению, здесь невозможно детально остановиться на интересной работе Ронже²⁸³, который рассматривает законы, согласно которым ребенок преобразует общепринятые слова языка; это значит, например, в главе «Ассимиляция»:

«Ha 15 месяце я предъявил на французском языке и попросил предъявить на немецком ряд слов, что позволило вывести следующие формулы.

Окклюзивный или носовой взрывной²⁸⁴ согласный в ударном²⁸⁵ слоге ассимилирует имплозивный согласный или согласный в любой позиции в безударном слоге. В заударном слоге Луи умеет произносить только недрожащий «r», который представляет собой своего рода звуковой резонанс, продолжающий заударный согласный «s»; этот неявный феномен, почти не имеющий отношения к согласным звукам, сохраняется.

В предударном слоге у меня только один пример имплозивного согласного «armband (ambam)», где «m^», заменяющий «rm», произносится усилиями того же органа, что и взрывной «b» в ударном слоге. Последующая фонема совпадает по месту артикуляции с предыдущей, сохраняя при этом свой способ артикуляции.

Так, губной носовой согласный, следующий за окклюзивным зубным согласным, превращается в зубной носовой, напр. фр. dame > (dam > dan), окклюзивный зубной звонкий (=d), следующий за окклюзивным губным глухим (=р), превращается в окклюзивный губной звонкий (=b), напр., нем. Puder > (puds > pubs)»

Эти примеры показывают, что строгая закономерность сохраняется в детском преобразовании слов, которое на самом деле может объясняться психологическим предпочтением. Когда ребенок вместо «дам» говорит «дан», тогда облегчается задача, в то время когда из следующего согласного, находящегося в той же артикуляционной системе, образуют звук, зубной согласный. Абсолютно точно, что при первых словах детей предпочтение отдается губным и зубным звукам, потому что эти звуки особенным образом поддерживаются в процессе сосания во время его развития. Но при всей верности этой теории важные моменты остаются непонятными: откуда появляется то, что у детей всех народов можно обнаружить одинаковые, соответственно, похожие обозначения для отца и матери (папа и мама)? Откуда появилось то, что это первые слова детей, или, правильнее, что они таковыми считаются? Каким вообще образом происходит так, что звук, произнесенный ребенком, приобретает значение? Первые два вопроса еще не нашли решения, в области словообразования вообще нам известны многие теории, из которых, как мне кажется, наибольшего внимания заслуживают рефлекторная и ономатопоэтическая. Обе теории сходятся в том, что человек использует звуки, подслушанные у природы, которые он учится перенимать в определенном значении (значении слова).

Язык, согласно всем известным до сих пор теориям, не знает другой стадии, кроме той, что звук, заимствованный у природы, даже если рефлекторно возникший или бессмысленно повторяемый, как только становится словом, используется с намерением сообщить что-либо.

Теперь я хотела бы добавить к этой теории свое мнение о психологическом предпочтении. Хочу сразу предупредить, что в развитии языка я хотела бы различать три стадии: первую – аутистическую стадию, когда язык предопределен для себя самого; вторую – магическую, когда слово приобретает сверхзначение; третью – настоящую стадию социального, определенного для окружающих людей языка.

Эти три стадии соответствуют знаменитой последовательности развития принципа реальности по Фрейду; у Фрейда аутистическая и магическая стадии объединяются, это одна и та же стадия, при которой желание превосходит реальность, фантазия – действительность, где главенствует могущество мыслей. Давайте последуем одному шагу Фрейда в его наблюдениях за «Анимизмом, магией и могуществом мыслей»²⁸⁶:

«Нельзя предположить, – говорит Фрейд, – что люди добились создания их первой мировой системы из чистого спекулятивного любопытства. Потому, узнав об этом, мы не удивляемся, что вместе с анимистической системой что-то другое идет рука об руку, наставление, как следует поступать, чтобы стать людьми, животными и вещами соответственно».

(Это наставление, известное под названием стратегии анимизма, С. Райнах²⁸⁷ хочет назвать стратегией анимизма; я бы предпочла сравнить ее с техникой Юбера и Мосса²⁸⁸.)

Принцип магии основывается на сходстве произведенного действия с ожидаемым событием. Отсюда выбранное Фрэзером название «имитативная или гомеопатическая магия».

«Если я хочу, чтобы пошел дождь, мне нужно лишь сделать что-либо, что выглядит как дождь или напоминает о нем»²⁸⁹.

«Мотивы, которые подталкивают к занятиям магией, – это желания. Возможно, первобытный человек выражает слишком большое доверие силе своих желаний. Желание для ребенка – это точно такое же переживание, как для первобытного человека в его магическом действии».

«Для ребенка, находящегося в аналогичных психических условиях, но еще не дееспособного с точки зрения моторики, в другом месте мы бы представили гипотезу о том, что сначала он действительно удовлетворяет свои желания галлюцинаторно, в то время как он производит удовлетворяющую ситуацию посредством центробежного возбуждения своих органов чувств» (ср. Фрейд²⁹⁰: Т. III. – 1912. С. 2).

Верующий в магию подобен ребенку, для которого

«вещи отходят против их представлений, что связывается с последним, должно происходить с первым. Связи, возникающие между представлениями, также предполагаются между вещами»^291,292 (Фрейд: Тотем и табу²⁹³).

Этот вид магического верования встречается нам так часто в случае душевной болезни, так называемой «шизофрении» (Блейлер). Одна из моих пациенток, например, злится из-за различных плохих предположений, которые делали о ней. Я считаю, что ей не следовало волноваться об этом, так как это были пустые предположения, вслед за чем

«предположение могло бы стать действительностью, чтобы объяснить ее право на существование»²⁹⁴.

Достаточно подумать о чем-либо, чтобы это произошло; но сама такая мысль – это постоянное выражение желания или опасение.

Если ребенок произносит свои первые звуки бормотания, то он делает это, потому что бормотание доставляет ему удовольствие по разным психологическим причинам, причинам, связанным с дыханием, определенным мускульным напряжением и т. д. Например, мы читаем у Штерна:

«С седьмой недели насытившийся ребенок произносил иногда звуки удовольствия, примерно такие: «кре-кре»; в два месяца он заставлял слушать звук удовольствия «эррэ-эррэ». С одиннадцатого месяца ребенка записано: теперь бормотание продолжительно и всегда является знаком удовольствия»²⁹⁵.

По Штерну, развитие продвигается «от умеренного аффективно-волевого к объективно-интеллектуальному».

Давайте теперь обратимся к первым словам «папа» и «мама». Очень важно обратить внимание на то, как младенец говорит эти слова. Сначала он не говорит «мама», «папа», а «мё-мё-мё…», «пё-пё-пё…», очевидно, гласный звук при этом примерно «ё», и число слогов сначала неограничено. Если мы живо представим маленький говорящий «мё-мё-мё» ротик и скопируем, возможно, его движения своей рукой, то мы увидим, что эти движения родственны движениям процесса сосания. В звуках «мё-мё-мё» представлен процесс сосания. У младенца, которого уложили в его кроватку после кормления, есть только иннервационный импульс, который также необходим ему во время процесса сосания, не сразу переводящий его в покой, чтобы движения продолжались, и вследствие этого образуется звук «мё-мё-мё». Эти движения, образующие «мё-мё-мё», должны доставлять ребенку удовольствие в высшей степени, это происходит потому, что они созданы по образцу процесса сосания и поэтому легко выполнимы, но еще больше в результате психологических причин: в то время как ребенок репродуцирует процесс сосания в движениях, он должен снова каким-то образом освежать ощущения, которыми наслаждался во время только что происходившего процесса. Я не хочу заходить так далеко, как Джеймс, чтобы высказать утверждение: «Мы плачем не потому что нам грустно, а нам грустно, потому что мы плачем». Но, наверное, уже в самом раннем возрасте должны определяться связи определенных действий с движениями, сопровождающими ощущения. И поэтому здесь нет риска заключить, что предполагая, что, если ребенок сначала произносит «мё-мё-мё», звуки, которые связаны с определенными движениями в процессе сосания, то он переживает приятные ощущения процесса сосания.

При этом мы не нуждаемся в представлении четких картин в детской головке, это не обязательно должен быть образ матери, процесса сосания, это могли бы быть совершенно темные ощущения тепла, мягкости (при прикосновении к материнскому телу), влажности, сытости и т. п. Естественно, ребенок снова и снова²⁹⁶ будет хотеть испытать эти ощущения; так, инстинктивно он будет приводить свой ротик в положение, которое производит только что упомянутые звуки. Связь между звуками «мё-мё» и соответствующими ощущениями становится все теснее, она становится постоянной; ребенок пытается произвести эти звуки, чтобы вызвать определенную, заранее знакомую группу ощущений. Так как теперь определенные звуки связываются с определенными психическими содержаниями, с ощущениями, возможно, уже с представлениями, то мы можем говорить здесь о «словах», которые указывают на эти содержания, соответственно, обозначают их.

Эти первые слова еще аутистичны, т. е. определены для самих себя. Эта первая аутистическая стадия в отношении дальнейшей «магической» отличается от того, как предполагает магия внешний мир, на который оказывают воздействие, в то время когда мы еще не нуждаемся в том, чтобы не считать в этой первой аутистической стадии еще отдельный от ребенка внешний мир. Но возникновение слова «мё-мё» объясняет нам в этой стадии начало магии, главным образом, веру во всемогущество слов, особенно имени.

Как известно, в магии имя выступает на месте человека. С именем это происходит как с образом: если, например, нужно вызвать смерть врага, то берут свечу его размера и сжигают ее полностью; этого же можно достичь, если произнести имя данного врага со злостью.

Точно так же, как нельзя приближаться к святому животному или королю, нужно избегать предметов, прежде всего, пищи, которой²⁹⁷ угощается человек, иначе умрешь на месте, также нельзя произносить его имя.

То же самое относится к именам духов, покойников и т. п. Это согласование имени и человека, слова и поступка Фрейд²⁹⁸ объясняет точно таким же вышеупомянутым образом, что представление, мысль здесь, как и у ребенка, переоценивается по отношению к реальности; первоначально каждое желание удовлетворялось галлюцинаторным образом, сначала ребенок должен дополнительно научиться тому, что есть реальность, которая многое делает для него невозможным, которую сначала нужно завоевать.

Теперь возникновение первых детских слов показывает, что мы даже не нуждаемся в том, чтобы намеренно допускать вызванное галлюцинаторное удовлетворение желания при происхождении. Если ребенок кричит слово «мё-мё», то сначала он не делает это, потому что это слово напоминает ему о действии, связанном с приятными ощущениями: первоначально слово не обозначало действие²⁹⁹, оно само было действием. Это факт, к которому сводится магия в ее вере: слово может заменить действие, так как первоначально слово было действием. Слово «мё-мё» в смысле отдельного объекта дифференцируется сначала дополнительно из определенной смутной группы ощущений, которая образуется в процессе сосания.

Произнесение и мысль о слове вызывает те же самые ощущения в жизни, как и само действие, как и движения рта в процессе сосания, потому что это слово, как прямой результат этих движений, действует с ними идентично. Когда со временем из непонятной группы ощущений при дальнейшем психическом развитии дифференцируется понятие объекта, матери, то остается первоначально образованная связь между действием = словом и образуется между действием = словом и теперь дифференцированным объектом «мама» (позже – мать), который обозначает это слово. Произнесением имени можно было бы однажды действительно вызвать в жизнь определенную группу ощущений, которая позже представляется человеком. Если меняют или портят каким-либо образом это имя, то при этом портится психическое содержание, связанное с ним (в нашем случае = человека). Происходит так, что имя человека в магии представляет самого человека, и что происходит с его именем, то же случится и с человеком.

Отделение слова (имени) и события – вторичный процесс; первоначально это было единством. В магии это снова единство, в то время как имя заменяет человека, процесс, слово, действие.

В первой стадии развития, когда ребенок еще не знает отдельный от него и завоеванный мир, слово является особенным и само предназначено для самоудовольствия. Оно вызывает определенные группы ощущений, которые наконец-то «обозначает»³⁰⁰. Дополнительно ребенок должен был еще заметить, что между «видимым удовлетворением», которое он получает при произнесении первых слов, и настоящим удовлетворением процесса сосания все-таки появляется существенное различие. Первый опыт в этом отношении должен быть благодарен чувству голода, которое не всегда можно утолить видимым путем. Здесь появляется один из факторов, который должен обратить внимание ребенка на контраст желания и сопротивления (препятствие); в этом зерно начала центрования «Я» по отношению к нечто, которое позже станет внешним миром. Второй момент находится в процессе сосания. Компайре говорит: «Может быть, именно в тот момент, когда он сжимает во рту материнскую грудь, ребенок усваивает первое смутное понятие о внешнем».

Это сопротивление со стороны материнского тела, сопротивление, которое противостоит любому движению, которое вообще позволяет нам ощущать движение. Но одновременно этот внешний мир, оказывающий сопротивление, нагружен самыми приятными ощущениями. Теперь родители снова инстинктивно приходят на помощь молодой душе. В соответствии с опытом из темных времен собственного детства они относят звуки «мё-мё» на счет кормящей женщины, эти звуки с любовью повторяются, одновременно с этим материнская грудь с желаемым напитком попадает в нетерпеливо ищущий маленький ротик. Таким образом, в маленькой головке образуется «идея», что при помощи видимого действия, как это было в словах «пё-пё» и «мё-мё», можно «вызвать» настоящую реальность³⁰¹. Достаточно сказать слово «мё-мё», чтобы вызвать соответствующую группу ощущений, которая теперь признается в качестве находящейся за пределами и не всегда имеющейся, чтобы доставить эту группу ощущений «мё-мё». Поэтому мы находимся во второй стадии словообразования, «магической стадии».

У первых детских слов в любом случае есть совершенно отличное от нашего общее значение. Паоло Ломброзо³⁰², например, сообщает о девочке, которая называет всевозможные вещи, которые она хотела иметь, «пелло» (= шляпа = шапка-пелло). Моя Ренаточка также предлагает прекрасный пример из относительно развитого возраста полутора лет. Тогда я записала:

«Большое удовольствие ей доставляет открывать и закрывать окна, двери, всевозможные предметы. Я сказала ей при этом: «Открой и закрой»”. Теперь она часто говорит «Открой», когда это совсем не подходит, просто, когда она что-то хочет. Я не могу гарантировать, но я думаю, что у нее это просто вызов вещи, т. е. предмета, подразумевая звательный падеж».

Это было написано семь лет назад; теперь я исправлюсь, поскольку это был не вызов вещи, а, более того, вызов, соответственно, желания приятного ощущения, которое ребенок ассимилировал в вызове «открой» с первоначальным ощущением удовольствия при открытии и закрытии дверей. Это, если так сказать, «приятное происходит сейчас». В полтора года ребенок уже овладел отношением субъекта и объекта, но – давайте не будем заблуждаться, – далеко не с той остротой, как об этом думаем мы, взрослые! Еще в возрасте четырех с половиной лет Ренаточка задала мне вопрос:

«Если я закрою глаза, то я увижу темноту; почему, если я закрываю глаза, Луиза {девочка} не видит темноту?».

Ребенок не задал бы этот вопрос, если бы разграничение собственного «Я» от внешнего мира было для нее обычным, если бы она могла видеть саму себя со стороны, с точки зрения внешнего мира (Луизы).

Слово «открывать», разумеется, не является прямым производным действия, как и слово «мё-мё», но первоначально полученный опьгг слово = действие, который «вызывает» страстно желаемое, не может быть так быстро разрушен. К этому относится более длительный опыт. Для ребенка каждая мысль, каждое желание или каждое опасение сначала является фактом. На одной из своих лекций Пиаже говорил о различных установках ребенка по отношению к действительности³⁰³; ребенок следует за ним, что, впрочем, соответствует нашему психоаналитическому опыту от абсолютного к относительному. Сомнение развивается гораздо позже. Очень интересна его мысль: если ребенок спрашивает, то это не для того, чтобы разъяснить себе реальное положение вещей, а чтобы ответить себе самому в желаемом смысле. Здесь моя дочка также предлагает мне хорошие доказательства. Сначала ей известно не прошлое, а исключительно настоящее. Если я говорю: «Славная Ренаточка, хорошо покушала», – то она сразу же хочет взять еду, даже если она абсолютно не голодна. О чем говорят, должно произойти сию минуту. Первые предложения ребенка аффективно-утвердительные (соответственно, насыщены междометиями), это соответствует наблюдениям Штерна за своей дочкой. Так он рассуждает о полуторагодовалом ребенке:

«Все еще преобладают аффективные образования предложений; из маленьких предложений с междометиями от предыдущего составления теперь стали выговариваться волициональные (предложения желания), которые выступают в многообразных формах. Наряду с этим находятся вопросительные предложения; они содержат не только вопросы с вопросительным словом «Что?», но также и вопросы с вопросительным словом «Где?» и вопросы удостоверения. Иногда она сама отвечает себе на эти вопросы»³⁰⁴.

При помощи вопроса «Что это?» ребенок хочет знать название вещей, которое заменяет ему вещь. В противоположность этому вопрос с вопросительным словом «Где?» означает большой прогресс; здесь начинается активная стадия: вещь здесь не всегда в распоряжении; ее нужно сделать собственной, уметь понять ее. Здесь поиски также сначала являются лишь видимыми поисками, потому что представление стоит над действительностью. В возрасте двух лет и трех с половиной месяцев Ренаточка спрашивает, чтобы одновременно ответить себе в желаемом ею смысле: мы часто играли с ней «в прятки», при этом постоянно говорила «где?» и, в конце концов, «здесь». Теперь все предметы она называет «где? – здесь!». Например: «Где киска Мити? – Здесь киска Мити!», она отвечает «здесь», не печалясь о том, соответствует это действительности или нет. Мир ребенка не такой, какой он есть, а такой, каким он должен бьггь (Шпиттелер: «Мои самые ранние детские переживания»). Она, вероятно, переняла от меня интеррогативную форму предложения, но эти предложения обладают у нее аффирмативным характером, так что я записала:

«Она часто использует интеррогативные предложения и там, где они совсем неуместны, например, если она хочет сухарь: «Хочешь сухарик?» или «Хочешь есть?» и т. д.».

Несколько дней спустя я записала:

«Ходит вокруг, стучит: «Слышишь шум?» (значит: «Слушай, какой шум!»). «Мама должна тебя забрать?» (вместо «Мама должна тебя забрать» = «Возьми меня, мама»). «Ты хочешь закрыть книгу?» – «Книга закрыта» (здесь разделение вопроса и сразу желаемое, завершенное действие: книга закрыта). Или: «Положить на стол?» (положите предмет на стол). Или: «Взять это? (хлеб). Или не брать? Нет?» (= «Я хочу взять хлеб; нет, я не хочу»).

Ренаточка, два года восемь месяцев: «Или на обеих машинах можно сейчас ехать. Если берут обе машины». Даже эта новая, начинающаяся с «если» форма предложения еще не является кондициональной: далее не следует предложение, которое объясняет это «если». Ребенок хотел сказать: «Теперь я хочу ехать на обеих машинах», или просто: «Теперь едут обе машины» (с которыми она играет); возможно, что «если» должно означать здесь «то» или что-то похожее, но у него нет смысла условия. Интеррогативные и, наконец, кондициональные предложения, которые ребенок подслушал у меня, обладали соответствующим его психическому развитию смыслом. У Анатоля Франса мы читаем прекрасный фрагмент:

«Sachant un peu ecrire, je pensais que rien ne m’empechait de composer un livre. J’entrepris, sous les yeux de ma chere maman, un petit traite theologique et moral. Je le commengais en ces termes: Q’est ce que Dieu… et aussitot je le portais a ma mere pour lui demander si cela etait bien ainsi. Ma mere me repondit que c’etait bien, mais qu a la fin de cette phrase il fallait un point d’interrogation. Je demandais ce que c^tait qu’un point d’interrogation.

C’est, dit ma mere, un signe qui marque qu’on interroge, qu’on demande quelque chose. 11 se met apres toute phrase interrogative. Tu dois mettre un signe d’interrogation, puisque tu demandes: «Quest ce que Dieu».

Ma reponse fur superbe: Je ne le demande pas. Je le sais. – Mais si, tu le demandes, mon enfant.

Je repetais vingt fois que je ne le demandais pas, puisque je le savais et je me refusals absolument a mettre ce point d‘interrogation qui m‘apparaissait com-me un signe d‘ignorance. Ma mere me reprocha vivement mon obstination et me dit que je n‘etais qu‘un sot. Mon amour proper en souffrit et je repliquai par je ne sais quelle impertinence pour laquelle je fus mis en penitence.

J‘ai bien change depuis lors; je ne me refuse plus a placer des points d‘interrogation a tous les endroits ou c‘est l‘usage d‘en mettre.

Je sarais meme tente d‘en tracer de tres grands au bout de tout ce que j‘ecris, de tout ce que je dis et de tout ce que je pense. Ma pauvre mere, si elle vivat, me dirait peut-etre que maintenant j’en mets trop»³⁰⁵.

Только когда, наряду с фантазией, признается реальность, когда, наряду с собственной личностью, замечаются окружающие люди, и слова приобретают не вынужденное, а факультативное значение, появляется то, что мы, взрослые, обычно понимаем под языком. Это третья стадия, стадия социального, предназначенного для окружающих людей языка.

Я бы хотела еще раз обобщить сказанное: первые слова детей, которые в подавляющем числе состоят из губных и зубных звуков, обязаны своим происхождением процессу сосания. Процесс сосания постоянно отделен от материнского тела, очень легко производит прежде всего звуки «мё-мё». Первоначально слово было действием. В то время, когда ребенок повторял действие, соответственно, слово «мё-мё» бесчисленное количество раз, должна была появиться связь между этим словом (производящее его движение рта) и совершенно определенной, всегда одной и той же группой ощущений, а именно с группой ощущений, которые ребенок испытывает каждый раз в процессе сосания. В результате произнесения определенной группы звуков ребенок, наконец-то, часто мог создавать эту определенную группу ощущений.

Ощущения – это элементы более поздних восприятий и, наконец, представлений (возможно, на этой стадии у нас уже есть восприятия и представления). Ставшая постоянной связь звука с определенной группой интеллектуальных и аффективных элементов позволяет нам говорить о том, что эта звуковая группа стала «словом». Здесь, конечно же, идет речь о терминологическом вопросе³⁰⁶. Если мы хотим говорить о «слове» уже здесь или предпочтем другое обозначение, в любом случае эти происходящие от процесса сосания слова проходят эту стадию, где они репродуцируются исключительно с целью получения удовольствия, где их высказывание, так как при этом осуществляются движения, которые стимулируют ощущения в процессе сосания, доставляют непосредственное удовольствие. Эта стадия, когда еще не различается находящийся в окружении мир, когда язык предопределен сам для себя, – аутистическая стадия. Если однажды ребенок посредством приобретения опыта научится понимать разницу между настоящим удовлетворением в процессе сосания и видимым удовлетворением в процессе говорения первых слов, если появляется смутная идея о захватывающем окружающем мире, то это достигается на второй «магической» стадии, на стадии, когда желаемое вызывают через репродукцию действия = слова.

На этой стадии мы имеем дело с переоценкой желания, субъективного, психического по отношению к действительности, с верой в «силу мыслей». Сначала ребенок медленно учится отделяться от внешнего мира настолько, чтобы уметь видеть себя с точки зрения окружающих людей. Многие, если не все, никогда не могут овладеть этим в полной мере. Теперь учатся ограничивать желания и придавать словам факультативное значение. Вместе с осознанием недоступности и зависимости от окружающего мира всегда все скорее просыпается потребность в получении содействия окружающих людей, в общении, в чувстве взаимопонимания и, наконец, потребность в понимании окружающих людей. Так язык вступает в третью, «социальную» стадию.

До сих пор мы занимались исключительно возникновением слова «мё-мё». Как слово «мё-мё» получает теперь изменение значения, чтобы, наконец-то, обозначать близкую ребенку личность, мать, так и слово «пё-пё». Слово «папа» неоднократно выражает свое происхождение от процесса сосания. В русском языке кормилиц, например, слово «папа» значит хлеб. Христианская вера, в которой в хлебе наслаждаются телом Иисуса, показывает, что речь идет не о рационализированной связи, папа = хлеб, потому что отец – это дающий хлеб, а о более долгой, более внутренней связи. Шутливое предложение «Человек является тем, что он ест» принимается всерьез первобытными людьми; овладевают качествами священного животного, которого потребляют в пищу. Самое тесное единство символизируется актом съедания. Эта вера кажется нам естественной, если мы верим в то, что однажды в жизни действительно съедают человека, человека, который дал нам жизнь, с которым однажды создали одного. Поэтому идентификация символизируется через акт съедения.

Русское слово «няня» является общеизвестным. В языке кормилиц в Ростовской области я часто слышала выражение для обозначения еды «ням-ням». Вероятно, оно возникло ономатопоэтическим путем; производное от акта съедения «няня» относилось тогда к человеку, дающему пищу³⁰⁷.

Очень интересно, в каких случаях ребенок бормочет «мё-мё», а в каких – «пё-пё». Здесь, кажется, появляется совершенно характерное различие. «Завтра Ренаточке исполняется 10 месяцев», – написано в моем дневнике.

«Она все еще глупышка: у нее нет зубиков, она не встает сама, не понимает, что значит папа и мама, слова, которые она часто повторяет в течение дня. Я не знаю, записывала ли я уже это: если Ренаточка довольна, то говорит «папа», если она недовольна или что-то хочет, то – «мама»»³⁰⁸.

Штерн³⁰⁹, наблюдая за своей дочерью, сообщает о том, что папа выступает в качестве знака удовлетворенности, и мама – в качестве знака скорби, и я думаю, что Селли³¹⁰ тоже пишет об этом. С тех пор некоторые женщины сообщали мне это о своих детях. Госпожа доктор Гут-Гельмут, которая слушала мой доклад на конгрессе³¹¹, думала, что я выхватила у нее эти факты изо рта. Так как временно на лицо отсутствуют противопоставленные знания, речь, пожалуй, пошла бы об общеизвестном факте. Каким образом следовало бы объяснить это явление? Когда записывала свои наблюдения, я еще не знала о похожих сведениях у Штерна и др., внушение в соответствии с этим исключалось бы: подробно записано, что малышка еще совсем не понимает слова «папа» и «мама». Таким образом, слово «мама» как знак скорби не может происходить от идеи ребенка, которая сначала заставляет его искать защиты у матери. Мне кажется, причина в следующем: разные звуки, которые берутся в расчет, не берут свое начало в том же положении; они происходят из разных фаз в процессе сосания. Слово «мё-мё» самым точным образом репродуцирует сосание. «Пё-пё», «бё-бё» и т. д. будут, скорее всего, соответствовать тому моменту, когда насытившийся ребенок играет с грудью, то выпуская ее, то снова подхватывая. Если ребенок не слишком голоден и к тому же в хорошем настроении, то ему нравится продолжение движений, которые производят звуки «пё-пё», «бё-бё» и другие похожие. Но если чувство голода выражено властно, то движения сосания становятся более энергичными и ротик принимает положение, характерное для сосания, крепко обхватывая сосок. Это положение составляет звук «мё». Если чувство голода усиливается, тогда вообще прекращается любое «разумное» звукообразование. Состоящие из губных звуков выражения оставляют на всю жизнь единственный язык у различных млекопитающих. К другим это снова не относится. От чего же это зависит?

Что в этих случаях является решающим для звукообразования? Я не хочу подробно останавливаться на этом сложном вопросе. Я не ставила своей задачей принять во внимание все возможности, из которых могли бы образоваться различные виды языков. Я также не утверждала, что процесс сосания является единственным, что образует детский язык. Мы лишь видим, что в подавляющем большинстве случаев первые слова детей состоят из губных и зубных звуков. Поэтому они указывают на внутреннюю связь с процессом сосания.

Моей задачей было проследить за возникновением и развитием слов «папа» и «мама». Это исследование проливает свет на целый ряд психологических проблем, прежде всего на проблему разных стадий в развитии языка (аутистическую, магическую и социальную стадии).

Слово «мама» (в детском говорении «мё-мё-мё…») репродуцирует процесс сосания. Слово «папа» (= «пё-пё») берет начало в фазе, когда насытившийся ребенок играет с грудью. Оба слова обязаны своим происхождением процессу сосания. Процесс сосания как никакой другой является основополагающим для самого важного жизненного опыта ребенка: здесь он познает наслаждение утоленного чувства голода, но он также учится тому, что это наслаждение заканчивается и должно завоевываться по-новому. Ребенок получает свой первый опыт, потому что есть окружающий мир; этому содействует и контакт с материнским телом, который оказывает сопротивление движениям ротика³¹². В конце концов маленькое существо узнает, что в этом окружающем мире есть место для укрытия, желаемое им, не только потому, что здесь утоляется голод, а также и потому, что здесь тепло, мягко, и оно защищено от всех опасностей. Если однажды в жизни изобрели: «Мгновение! О, как прекрасно ты, повремени»³¹³, то это точно было в то время. Здесь ребенок в первый раз учится в широком смысле любить, это значит, также испытывать контакт с другим существом независимо от питания как высочайшее наслаждение.

Из всех этих причин понятно, что словам, произошедшим от процесса сосания, приписывается совершенно особое значение.

Если «папа» и «мама», что очень даже возможно, не являются первыми словами детей, то они все равно постоянно выступают в качестве таковых в народе.