Операция «Спасти кота»

65. Сын

На следующем привале, на заправке Сеня разрешил Никите выбирать всё подряд, чего тот хочет. Никита сразу развеселился, и с восторгом набирал газировку из холодильника, чипсы, конфеты, не веря своему счастью.

А Сеня никак не мог прийти в себя после историй мальчика. Словно по голове ударили чем-то тяжёлым. Сеня смотрел на Никиту, как тот носился с мороженым по заправке, и не мог понять, как ребёнок может счастливо продолжать с этим жить. Никогда и никого Сене не хотелось так сильно защитить, как Никиту. А ещё хотелось его обнять и попросить прощения. Сейчас Сеня отчётливо видел боль Никиты, понимал его злость.

Оставшуюся дорогу Никита пожирал купленные сладости, был доволен и весел, болтал о ниндзя и машинах. А Сеня рассказывал про своё детство и про хоккей.

Родителям Сени Никита понравился, несмотря на ёжик на голове и фингал под глазом. Все дни, пока Сеня с отцом перекрывали крышу, Никита осваивал территорию, перевернул всё вверх дном, или крутился рядом, помогая и подавая инструменты.

– Как же Никита напоминает тебя в детстве, – за ужином Сене сказала мама. – Ты был такой же неугомонный. Мы всё не понимали, в кого ты у нас такой дикий.

– Мой же сын, – хмыкнул Сеня. – Может, я чего-то не знаю, и я тоже у вас приёмный?

– Если только в роддоме подменили, – рассмеялась мать.

Обратный путь тоже провели в разговорах, обсуждали всё: от сельского хозяйства до космоса, от исторических событий до роботов и будущего. Никита ничего не знал, зато живо интересовался всем подряд, и столько в его голове было напутано и намешано. Хоть много и болтали, но также много и молчали.

И в этом молчании Никита раскрывался, понемногу делился наболевшим, даже рассказал о матери-алкоголичке, от которой его забрали в пять лет. Никита сказал, что её скорее всего убили, видимо, ребёнок сам нашёл оправдание, почему родная мать бросила его. Наверное, ему проще думать, что её больше нет, чем что он ей не нужен.

Соня всё время очень переживала, что Никита ей ничего не рассказывает о прошлом, не делится болью. Она даже как-то хотела найти прошлых опекунов, поехать и выяснить, почему они вернули Никиту, но Сеня не позволил, считал, что не нужно ворошить прошлое, и Никита сам расскажет, если захочет.

Сеня понял, что с Соней Никита никогда бы не раскрылся, потому что Соня подталкивала к ответу, задавала бесконечное количество наводящих вопросов, она будто пыталась пробиться в закрытую дверь, постоянно стуча. А если просто молча стоять рядом с дверью, она откроется, нужно задать вопрос и отойти, дать время на ответ. Никита отвечал, пусть спустя двадцать – тридцать минут молчания, но отвечал. И Сеня вдруг осознал, что и он такой же, даже сейчас. Всегда, когда на него давили, что-то требовали, Сеня становился пружиной, сжимался, включался протест, но отвечал спокойно, лишь когда его оставляли в покое. Соня видела их сходство, но ключ не подобрала. Они открывали ей только то, что хотели, оба, или сдавались под её натиском, потому что любили.

Соня, конечно, била тревогу, пока их не было, постоянно писала и названивала, волновалась, даже просила к телефону Никиту, чтобы убедиться, что он цел и невредим.

Первым делом, когда вернулись, Сеня попросил у Сони прощения, его грызла совесть все эти дни, что он ранил её словами:

– Солнце, прости, что сказал про усыпление. Ты была права, единственное животное, которое следует усыпить – это я, – горько хмыкнул он. – Но, похоже, я наконец-то очнулся.

Эта поездка изменила обоих. Сеня теперь в любой ситуации защищал Никиту и старался не прикасаться, как бы тот не сходил с ума. Даже от Сони отстаивал интересы и желания Никиты. А мальчик, наоборот, привязался к Сене и ходил хвостом, каждый раз спрашивая: «Ты куда?»

И Сеня брал его с собой везде: на тренировки по футболу, в тренажёрку, в магазин, на встречи с друзьями, однажды даже притащил в пожарную часть на экскурсию. Сене самому становилось спокойнее, когда Никита был рядом, даже если тот утыкался в телефон. Брал его смотреть дома в Подмосковье, и именно Никита выбрал участок с небольшим домом в Зеленограде, куда они, спустя полгода, переехали.

Эти поездки с Сеней Никита обожал, называл «приключениями», хотя они просто разговаривали в машине, без телефонов, без музыки, или просто молчали. Но даже в этом молчании им обоим было комфортно друг с другом. Вместо угроз и наказаний Сеня спокойно предупреждал: «Я тебя не возьму с собой в очередное приключение!»

Сеня всё думал, как помочь Никите справиться с травмами. С психологами тот отказывался общаться, не доверял. Сеня пару раз проконсультировался у штатного психолога в МЧС, как ему лучше обсуждать с ребёнком «больные» темы.

Некоторые советы помогали, но когда Сеня пытался говорить с Никитой деликатно, фразами, которым научила психолог, то Никита словно чувствовал фальшь, сразу закрывался. И тогда Сеня молчал – это был единственный верный путь. Мальчику, наверное, нужен был психолог, который всё время молчит, потому что иногда, затрагивая какую-то тему, они могли вернуться к ней только в следующую поездку. Время между ответами Никиты на некоторые вопросы могло доходить до недели. Но зато он доверял Сене, раскрывался, прислушивался. Сеня, наверное, за всю жизнь ни с кем так много и откровенно не разговаривал, как с Никитой. Зато у мальчика в голове понемногу всё раскладывалось по полкам, пусть и через мировоззрение Сени, но тот стал многое понимать, менялся. А Сеня так же по совету психолога просто принимал Никиту таким, какой он есть, и этого хватало мальчику сполна.

Но Сеня никак не мог простить отчима Никиты, и через Пашу, лучшего друга, что работал в МВД и выяснял порой для Сени информацию, узнал, что тот сидит в тюрьме за разбой. Достаточно было лишь немного просочиться правде, чтобы из тюрьмы тот больше не вышел – там педофилов особенно не любили.

Соня постоянно допрашивала Сеню, что же произошло в той поездке в Ярославль – сложно было не заметить изменений в их отношениях с Никитой. Но Сеня отшучивался:

– Мы просто поговорили.

Соня всё-таки смогла вытянуть историю про кота и девочку, что привело её в ужас. И она вновь заговорила с Никитой о походе к психологам. Про отчима Никиты Соне явно не стоило знать – для неё это стало бы сильным ударом, хоть Соня и дарила тепло, но часть боли всё-таки забирала, и с этой болью ей было тяжело справиться.

Но у Сони теперь хватало других забот. После того, как она сводила Тёму в музыкальную школу, его там всё время пытались разорвать, каждый музыкант хотел заманить ребёнка на свою сторону. Тёма оказался одарённым ребёнком, впрочем, Сеня этому не удивился: ведь тот ежедневно сидел чуть ли не целыми днями за синтезатором. Соня наклеила ему на клавиши разноцветные наклейки с рожицами, так и научила его играть, раскрасив ноты в нужные цвета, а уж сколько она ему пела и играла со времён больницы, наверное, каждый бы ребёнок рядом с ней стал музыкальным гением.

– Не перегружай его, – лишь мог сказать Сеня, когда Соня в очередной раз рассказывала, как Тёма почти с ходу начинал осваивать какой-то новый музыкальный инструмент. Она очень радовалась его успехам, преподаватели чуть ли не на руках его носили, а Тёма и сам был счастлив всех радовать и получать порции восхищения.

С Никитой по-прежнему было трудно, хоть он и увидел в Сене оплот безопасности, в котором так нуждался, привязался, невольно подражал, но вспышки агрессии контролировать не мог, да и реагировать по-другому не умел. Школу прогуливал, учиться не хотел, и травля одноклассников из-за того, что он приёмный, делала его ещё более асоциальным и агрессивным. Очередная драка не заставила себя долго ждать – Никита подрался прямо на уроке физкультуры, спустя месяц после той. И Сеня с радостью и облегчением забрал его из школы, когда встал вопрос об исключении. Коррекционный класс жил по каким-то своим правилам, правилам выживания, а этого Никите хватило в детдоме.

И стоило его забрать из школы, как Никита сразу начал расти, и в рост, и как личность. Удивительно, но он выглядел как семилетний ребёнок, когда его только забрали из детского дома. А когда ушёл из школы, стал очень быстро расти.

Соне было трудно самой учить его, даже когда Сеня с ней поделился ключиком, ей просто не хватало выдержки, и уже через пять минут она начинала стучаться с наводящими вопросами, Никита психовал, и на этом обучение завершалось.

У Сони было своё оружие, хоть она им и не пользовалась, но зато это оружие разило наповал даже Никиту. Как-то Сеня отсыпался после дежурства, но его разбудили крики: Соня ругалась, Никита в ответ орал на неё, а потом всё стихло, дверьми никто не хлопал, не кричал, но взволнованный тон Сони насторожил:

– Никита, пожалуйста, отдай! Ты же не будешь ничего портить?!

Сеня тут же вскочил, потому что Никита и «портить» – это синонимы, и нужно было его остановить. Но Сеня не успел. У Сони была «творческая коробка», где она хранила краски, кисточки, цветную бумагу, пластилин и прочую канцелярию. Коробка обычно стояла на верхнем ящике стеллажа, и Соня доставала её, чтобы позаниматься с мальчишками творчеством: порисовать, сделать какую-нибудь поделку. Неизвестно, что они не поделили с Никитой, но коробка сейчас валялась смятая на полу, внутри виднелись разорванные рисунки, и Никита выливал туда целую банку белил. Соня прижимала к себе какие-то помятые рисунки – Тёмины, Никитины, но смотрела на эту коробку со скорбью и нескрываемым ужасом.

– Уйди отсюда! – Сеня отобрал у Никиты банку с белилами, но всё «творчество» было безнадёжно испорчено.

И тут Соня разрыдалась, выронила рисунки, и слёзы потекли по её щекам. Теперь Никита смотрел на Соню с ужасом, глянул ещё раз на коробку и вылетел из комнаты, дверь ванной хлопнула.

Сеня обнял Соню, она всхлипывала, но проговорила:

– Только не делай ему ничего.

– Не плачь, солнце, это всего лишь бумага. Начнёте заново рисовать с чистого листа, и с чистого коробка, – чуть усмехнулся он, гладил Соню по голове. Она тоже хмыкнула.

К выходкам Никиты можно было относиться только с юмором, иначе его давно можно было безнаказанно убить за всё, что он творил. Но в этот раз Соня оплакивала детские рисунки или она просто не выдержала.

И слёзы Сони Никиту тоже сломали. Сеня нашёл его в ванной, тот забился в угол, сидел на полу и смотрел перед собой, обнял коленки и тоже плакал, его немного потряхивало. Сеня сел рядом. Никита уткнулся носом в самые коленки, чтобы спрятать слёзы:

– Отомстил, так отомстил! – вздохнув, спокойно заговорил Сеня. – Легче-то стало?

– Я не хотел, чтобы так… чтобы Соня так расстроилась… я не думал… – сбивался и всхлипывал он.

И Сеня, и Соня понимали его, он не умел сам справляться со своими вспышками ярости. Ещё у Никиты в голове было твёрдое убеждение, что он плохой, и он словно всем это доказывал, но когда получалось доказать, расстраивался ещё больше. И, наверное, больше всего боялся убедить в этом Соню, но ей же чаще всего и устраивал «показательные концерты».

– Я знаю, что ты не хотел, – осторожно продолжил Сеня. – Но если не хочешь, чтобы Соня плакала, учись сдерживаться.

Никита понимающе закивал.

– Иди извинись. Я глотну кофейку, и мы всё исправим, – Сеня поднялся, а Никита тут же вскочил и обнял его. И это было так неожиданно, потому что почти полгода Сеня вообще не трогал Никиту, тот за лаской бежал только к Соне. Сеня тоже обнял Никиту, улыбнулся и осознал, что он наконец-то обрёл сына.

Когда только усыновили Тёму, Соня всё твердила:

– Ты представляешь, у тебя теперь есть сын!

Но для Сени это были лишь слова. «Сын» и божий одуван Тёма никак не складывались в одно понятие. Тёма был просто ребёнок, Сеня по-своему любил его, привязался, но сыном тот был лишь на словах и на бумагах. А с Никитой сложилось чётко и ясно, пусть осознание пришло не сразу. Сеня уже не помнил, когда первый раз сказал так о нём, но всё чаще и чаще упоминал его в разговорах как «мой сын», и в тот момент, когда мальчик обнял его, настолько отчётливо почувствовал, будто Никита с рождения был его родным сыном.