Осколки прошлого

В ПАРИЖЕ

Доехали мы до Парижа удобно и благополучно. Интересная дорога через один из Альпийских проходов, в несколько километров длинною туннель. А затем красивая равнина Швейцарии с бесконечными белыми домиками, утопающими в садах.

После австрийской железной дороги, с дымом от паровозов и угольной пылью, поражала чистота на швейцарской дороге, где вся тяга на электричестве. Да и отношение к публике железнодорожной прислуги — совсем иное.

Первое время, по приезде в Париж, пришлось ютиться в небольшом отеле того аррондиссемана, где мой бо-фрер имел ресторан. Затем он устроил мне в том же доме квартиру, или вернее сказать большую светлую комнату с киченет. А также «пристроил» меня к ресторану.

В то время в Париже достать квартиру было не легко. В новых домах они еще были, но цена была не по карману беженцам. В старых же домах, чтобы получить квартиру, надо было дать порядочное отступное. А потому большинство русских жило по небольшим отелям.

Дом, где помещался ресторан «Оберж де ла Ферм», а затем переименован в «Бор» (72, рю Фондари), был очень старый, имел два двора. Когда-то, в дальние времена, была здесь ферма. Принадлежал он старой деве, мадемуазель Катани, жившей на Корсике.

Квартира, которую я получил, была мне большим подспорьем. Платил я за нее, по тем временам, сущие пустяки. И, отослав вперед на Корсику деньги, жил спокойно, не думая о ежемесячной плате. На эту квартиру, когда я уезжал из Парижа, нашлось много желающих и я получил за нее отступное.

Ресторан «Бор», с артистической программой, открывался только под вечер. А потому я днем мог заниматься и другими делами. Но вскоре, я и совсем освободился от работы в ресторане, т. к. Никитин продал его и избрал себе другую профессию. Он окончил школу и стал оптиком, открыв в Париже оптический магазин.

Во втором дворе дома, где помещался «Бор», — была фабрика, которая выделывала мясные консервы. А потому там водилось множество громадных крыс, которые умудрялись ночью проникать на кухню ресторана. Никакие меры против них не помогали.

И вот раз один из посетителей ресторана предложил нам своего фокса и ручался, что он уничтожит всех крыс. Заперли мы этого фокса ночью на кухне.

А на другой день утром, когда я открыл кухонные двери, моим глазам представилась следующая картина: лежало с добрый десяток мертвых крыс, а вся морда фокса была в крови. Видимо, работа у него была не легкая. Действительно, крысы прекратили посещение ресторанной кухни.

Имея дешевую квартиру и получая шомаж (пособие по безработице), я мог заниматься свободными профессиями: комиссионными делами и съемками в кино. О последних стоит рассказать.

Мой земляк по Николаеву, быв. артист Московского Художественного театра Осипов (Сойфер), был помощником у известного французского кинематографического артиста и режиссера Абель-Ганца. Осипову было поручено набирать фигурантов (статистов) для съемок.

В то время Абель-Ганц ставил грандиозную картину «Конец Света». Съемки происходили больше 3-х месяцев и я неизменно в них участвовал. Где мы только не снимались. Платили хорошо и я так вошел во вкус, что с легкой руки Осипова, стал заправским фигурантом. А в картине «Орленок» получил даже маленькую (бессловесную) роль. Специально на меня шили костюм и, вместо обычных 50–60 франков, которые получали статисты за день съемок, я получил — 150.

Вспоминаю, как раз в картине «Московские Ночи», которую ставил Грановский, с участием Гарри Бауер и Чарлз Бойэ, полковнику Колотинскому было поручено набрать и составить целую роту (4 взвода) солдат. Он устроил и меня своим помощником.

Много мне пришлось повозиться, чтобы найти такую уйму народа. Попали в эту роту, конечно, и лица не имевшие никакого представления о пехотном строе. И нам стоило большого труда, чтобы их одеть, пригнать на них амуницию и обучить маршировке.

Была построена целая улица Москвы, в конце которой — один из подмосковных дворцов. Ходил народ, шныряли торговцы и ездил русский извозчик. Роту вел, уходивший на фронт, офицер-жених (Бойэ), а на балконе дворца его провожала невеста.

Мы с Колотинским в съемке не участвовали, а стояли в стороне и только, каждый раз, когда рота возвращалась, мы ее осматривали и снова пускали по улице. Вдруг Грановский начал махать в нашу сторону и звать кого-то. Я никак не мог предполагать, что это относится ко мне. Я был одет в обыкновенный коричневый костюм с соломенной шляпой (канотье) на голове.

Но Колотинский мне говорит: «Да это он вас зовет, идите». Я подошел к Грановскому. Перед ним стоял извозчик, а на нем сидели: дама с кавалером. «Садитесь вместо него», сказал мне Грановский.

Я сел с какой-то француженкой, кринолин которой занимал чуть-ли не целое сиденье, и начал с ней кататься взад и вперед по улице Москвы, т. к. эта сцена снималась несколько раз. Обидно было только одно: мне не заплатили за это ничего лишнего.

Но, к сожалению, скоро мы лишились этого заработка. По ходатайству Союза французских фигурантов, Министерство труда запретило сниматься всем иностранцам, а в том числе, конечно, и нам русским.

Как-то меня, когда я занимался комиссионными делами, познакомили с бывшей актрисой Императорского Александрийского театра старухой Святополк-Мирской. Она только что вернулась тогда из Америки, где читала лекции. Завязала, благодаря этому, знакомства и умудрилась достать у какой-то американки 5000 долларов на дело своей племянницы Н. П. Горемыкиной, жены сына бывшего министра И. Л. Горемыкина.

Горемыкина была тогда вдовой и жила со своим сыном без всякого дела в Париже, сильно нуждаясь.

Все это мне рассказала Святополк-Мирская и прибавила, что она решила дать эти деньги Горемыкиной, но с тем условием, чтобы она открыла столовую. Просила меня найти для этого помещение и вообще помочь ей в этом деле.

Чувствуя, что из этой затеи ничего путного не получится, я не советовал Мирской открывать столовую, а употребить эти деньги на что-либо другое, что может сулить успех. Но она была непреклонна, уверяя, что Горемыкина умеет хорошо готовить и она чувствует, что это дело у нее пойдет.

Прежде всего, я начал искать для этой цели квартиру. Обратился к своему знакомому капитану Машкоуцяну, быв. командиру автомобильной роты. Его отец богатый человек, давно уже живший в Париже, инженер, строил тогда там дома. И один новый дом дал в управление сыну.

В этом доме, невдалеке от Шан де Марс, Горемыкина и сняла хорошую квартиру, во 2-м этаже, где и открыла столовую. А так как она всецело была занята кухней, то мне пришлось все остальное взять на себя.

Благодаря широкому знакомству, которое имела Горемыкина, у нас заказывали обеды многие объединения. Всегда устраивали Правоведы (муж Горемыкиной был правовед), л. гв. Измайловцы, л. гв. Драгуны, Белорусские гусары, при чем приходил их быв. командир, генерал Миллер, и сам составлял меню обеда.

Но на эти, сравнительно редкие, заказы существовать столовая не могла. Еще бывала публика в воскресные дни, а в будни, во время обеда, было всего 2–3 человека. Конечно, это дело не пошло и столовую пришлось закрыть.

Вспоминаю, что у нас в столовой ежедневно обедал известный особенно на юге России, оперный артист бас Цесевич. Он мне рассказал о том казусе, который с ним произошел в опере.

В то время князь Церетелли организовал в Париже в театре «Опера Комик» русские оперные спектакли с участием Шаляпина. Кроме него, в составе антрепризы были: г-жи Лисичкина, Садовен, Давыдова, г. г. Поземковский, Юренев и другие.

Для открытия шла опера «Князь Игорь». Шаляпин пел князя Галицкого, а на роль Кончака был выписан, специально из Италии, Цесевич. Это не особенно понравилось Шаляпину. Сплелась интрига, в которой участвовал дирижер оперы, — и Цесевича «провалили» на спектакле.

На втором спектакле Шаляпин пел уже и Кончака, т. е. две партии. А Цесевичу, не солоно хлебавши, пришлось вернуться в Италию.

В Париже я состоял членом русской секции Союза французских комбатанов, председателем коей был генерал Эрделли, а секретарем — полковник Колотинский. Мы имели французскую карточку Союза, которая давала иногда некоторые преимущества. Так я всегда пользовался ею, когда мне надо было пройти где-либо вне очереди. Вынешь ее, бывало, покажешь полисмену, он возьмет под козырек, и пропустит без очереди.

Ежегодно Союз устраивал бал-концерт. И неизменно, по старой ялтинской памяти, всю его организацию Колотинский поручал мне. Месяца за три я начинал уже эту работу. Прежде всего собирал пожертвования для лотереи. Жертвовали охотно и среди выигрышей было не мало ценных предметов.

Затем обходил все русские рестораны, которые никогда не отказывали пожертвовать в этот вечер какое-нибудь блюдо. Особенно в этом отношении шли на встречу, владелец «Большого Московского Эрмитажа», Рыжиков и, другой маг и чародей сложного ресторанного искусства, Корнилов. Он любил сам привезти свое поварское изделие, всегда громадное блюдо, а также занять, со своими подручными, ложу и пить шампанское. Это был лучший клиент.

Буфет у нас всегда ломился от всевозможных яств и торговал на славу.

Что-же касается артистической программы, то, не хвалясь, могу сказать, — всегда она была исключительной. А главное ничего не стоила. В нашем Союзе были известные артисты и музыканты. Но и все другие артисты и музыканты, без исключения, участвовали даром. Даже известные французские артисты, не представляли в этом отношении исключения.

И, сравнивая теперешние Нью Иоркские балы-концерты с нашими, разных здешних организаций, где даже аккомпаниатор, не говоря уже об артистах, получает за выступление 100 долларов и другие расходы, за вычетом коих остаются одни гроши, то думаешь — зачем им было городить весь этот огород? И какая же здесь благотворительность?

Все свои вечера мы устраивали в одном и том-же помещении. Этот концертный зал, с хорошей сценой, был удобен в следующем отношении. Когда кончалась концертная программа, публика выходила в фойе, а в это время большинство стульев опускалось вниз (под пол), а «на сцену» появлялись столики — это продолжалось минут 15-ть.

Зрительный зал превращался в ресторан, где среди столиков и на сцене была затем кабаретная программа.

Для начала программы шла всегда одноактная пьеска, а затем отдельные выступления. В кабаре пели всегда цыгане, Юрий Морфесси. Всех выступавших я уже не помню, да и перечислять их нет надобности. Вспоминаю только, как на одном из таких вечеров я пригласил выступить А. Пирогова. Он тогда приехал из СССР в Париж, где собирался сделать карьеру. Но Париж в этом отношении был не находка: там сидели без дела даже артисты уже с известными именами.

Позвонил Пирогову по телефону и предложил ему прорепетировать с аккомпаниатором. Но он мне ответил: «Вы обо мне, князь, не беспокойтесь, я приеду со своим аккомпаниатором». Действительно, приехал с профессором Шведовым, пел и имел большой успех.

Скоро он вернулся назад в СССР, где сделал себе имя и, как известно, занимает теперь первое положение в Большом театре.

Эти балы-концерты пополняли кассу Союза порядочной суммой.

Состоял я также членом Союза русских писателей и журналистов в Париже, председателем правления коего был П. Милюков, а секретарем — В. Зеелер. Но тогда нигде не писал.

В Париже в Министерстве труда я познакомился с Владиславом Ивановичем де-Фор, который хорошо знал всю семью моей первой жены и бывал у них в доме.

Ротмистр де-Фор, француз по национальности, служил, по окончании Сан-Сирской военной школы, в 6 драгунском полку, стоявшем под Парижем в Версале. Но, получив предложение от мужской гимназии гор. Николаева принять в ней должность преподавателя французского языка, каковую занимал раньше его отец, — зачисляется в запас и едет в Россию. Там, как преподаватель, он снискал себе любовь и уважение своих учеников, а в городе был хорошо известен и вращался в высшем его кругу, прекрасно владея через несколько лет и русским языком.

В Великую войну 1914 года, по соглашению Франции с Россией, все, подлежавшие мобилизации, воинские чины должны были призываться в армию той страны, где их застала мобилизация. Поэтому многие русские офицеры служили в армии и флоте Франции и наоборот.

Так де-Фор был призван в русскую армию и назначен в 12 гусарский Ахтырский полк. В этом полку он проводит всю войну, блестяще командует эскадроном и получает ряд боевых наград.

После развала нашей армии, в период русской смуты, возвращается во Францию и вскоре занимает там в Министерстве труда довольно значительный пост.

Нахлынула во Францию волна русских беженцев. Чтобы работать надо было получить на это право, что для иностранца во Франции было не легко и сопряжено с бесконечными хлопотами. И вот, в этом отношении, на помощь русским приходил всегда де-Фор. Он служил именно в том отделении министерства, от которого это зависело.

Его знали в Париже, кажется, все русские беженцы и кому только из них он не помог? Но… в «благодарность» за это, как это обычно бывает, кто-то его «подвел». Он имел неприятности по службе и был, даже, понижен в должности. Это все-таки его не испугало и он, по прежнему, никогда не отказывал русским в своем совете, а если можно было, то и в протекции.

Поддерживая постоянно связь со своими однополчанами французами, В. И. состоял у в полковом Объединении Ахтырских гусар, которые его любили и считали членом своей семьи. Надо было видеть с какой любовью он вспоминал Россию, полк и его боевые подвиги.

Трогательная подробность. В его квартире на письменном столе, рядом с портретом в форме Ахтырских гусар, стояла другая фотографическая карточка: русского рядового гусара — его денщика.

Вскоре, после того, как я перебрался в Америку, он скончался. Да будет память о нем лучшим венком на могилу этого доброго, отзывчивого и на редкость бескорыстного француза — истинного друга русских. Русские парижане его не забудут.

Что за прелесть этот Париж! Какое оживление, какой блеск, как там хорошо жилось! Одни постели чего стоят! А фланирование, которое в Париже стоит всякого театра. А Большие бульвары! А чудесные кафе на них!

Придешь, бывало, сядешь за столик, потребуешь рюмку вина или бокал пива и сидишь, за полтора франка — среди бешеного коловращения парижской жизни…

А театры и прочие увеселения, которые так доступны каждому в Париже. Где все это в Нью Иорке?

Таков был Париж в мое время: в 1930–1937 годах. Говорят, что теперь он изменился. Не знаю, может быть.

Вот почему мне не хотелось так оттуда уезжать. И когда родственница жены, Анна Константиновна Трамбицкая, предложила нам устроить визу в Америку, — я отказался.

Трамбицкие уехали в Америку, прямо из Константинополя, еще в 1923 году. Они прочно там уже устроились и завязали большие знакомства в среде богатых американцев. И в 1936 году вторично начали звать нас в Америку.

Я опять не особенно хотел покидать Париж, но тут вмешалась жена и настояла на том, чтобы я послал свое согласие. Вскоре мы получили от Трамбицких аффидэвит и еще два от богатых американцев.

С этими документами я отправился в Американское консульство и записался на квотную визу. Началась обычная канцелярская волокита, которая продолжалась свыше года. И только 2 августа 1937 года нам с женой была выдана американская квотная виза.

Любопытно, что, несмотря на три солидных аффидэвита и на письмо одного американского сенатора, консул не соглашался выдать визу, пока я не буду иметь наличных денег. Как мне объяснила его секретарша, когда вы приедете в Америку ваши поручители могут умереть и вы очутитесь на улице. А сколько же я должен иметь? — спросил я ее.

— Да, тысячи две, или по крайней мере — 1000 долларов, был ее ответ. В моем тогдашнем представлении — это была сумма громадная.

Пришлось обо всем этом написать в Америку. И один из моих «спонсеров», ныне покойный, адвокат Карлин, не видевший меня никогда в глаза, прислал мне чек на 1000 долларов. Милый и обязательный это был человек.