От Баха до Шостаковича

Дмитрий Шостакович – летописец эпохи

Для Дмитрия Дмитриевича Шостаковича 1962 год был удачным. В этом году он купил квартиру в Доме композиторов – здании в самом центре Москвы, в Брюсовом переулке, недалеко от Московской консерватории. В этом же году он женился – в третий и последний раз.

Из письма Шостаковича другу: «Сейчас я нахожусь в больнице. Еще раз делают попытку вылечить мне руку. Пребывание в больнице меня не веселит. Особенно во время медового месяца. Мою жену зовут Ирина Антоновна. У нее есть лишь одно отрицательное качество: ей 27 лет. Во всем остальном она очень хороша».

В квартире все сохранилось в таком виде, в каком ее оставил Дмитрий Дмитриевич: стол, за которым он работал; диван, на котором он сидел; знаменитый портрет юного Шостаковича, сделанный художником Кустодиевым; два рояля, на которых Шостакович нередко играл, представляя свои новые сочинения друзьям. Почему два? Потому что на двух роялях можно в домашних условиях воспроизвести и симфонию, и фортепианный концерт.

К тому времени, когда Шостакович поселился здесь, он был лауреатом Ленинской и нескольких Сталинских премий, признанным на весь Советский Союз «композитором номер один».

Но путь к славе был для композитора тернист, в сталинские годы он лишь чудом избежал расстрела или длительного тюремного срока.

Из 1962-го мы должны перенестись на четверть века назад – в год 1937-й. Это был самый страшный год Большого террора. Страну накрыла волна репрессий, охвативших все слои населения – от высших руководителей партии и армии до рядовых рабочих и колхозников. Под обвинение в заговоре и шпионаже мог попасть практически любой: достаточно было простого доноса, чтобы человек был расстрелян, а его родственники и друзья навсегда сгинули в сталинских лагерях.

Дмитрий Шостакович. 1962

Политика массового террора была инициирована Сталиным, а осуществлялась руками его ближайших помощников. Сталин был профессиональным террористом. Он начал террористическую деятельность еще в юности, будучи студентом духовной семинарии, и продолжал ее на протяжении всей жизни. Только если до Октябрьской революции террор считался преступлением, то революция его узаконила и возвела в главный принцип управления страной. Одним из первых декретов советской власти был ленинский декрет «О красном терроре». В 30-е годы на смену ленинскому «красному террору» пришел сталинский Большой террор. Своего апогея он достиг в 37 году.

Среди многих расстрелянных в этом году был маршал Михаил Тухачевский. Дмитрий Дмитриевич Шостакович был большим другом Тухачевского. Четверть века спустя он напишет о нем: «Всякий раз, приезжая в столицу, я заходил к Тухачевским. А Михаил Николаевич, бывая в Ленинграде, неизменно встречался со мной… И вдруг настал ужасный день, когда я прочитал в газетах о расправе над Михаилом Николаевичем. Потемнело в глазах. От горя и отчаяния я ощущал почти физическую боль. Чувство было такое, будто пуля, сразившая его, направлялась в мое сердце…»

«Сумбур вместо музыки». Правда, 28 января 1936 года

Можно предположить, что Шостакович столь эмоционально отреагировал на расстрел Тухачевского не только из-за большой любви к маршалу. Композитор понимал, что и сам в любую минуту может последовать за своим другом. Вот уже полтора года он жил в постоянном ожидании ареста, ложился спать одетым и рядом с кроватью держал чемоданчик на случай ночного прихода непрошеных гостей из НКВД.

Это томительное ожидание началось для него после того, как в январе 36-го в газете «Правда» была опубликована статья «Сумбур вместо музыки», посвященная опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».

Статья была написана сразу после посещения Сталиным Большого театра, где с большим успехом шла опера. Сталин остался крайне недоволен содержанием и музыкой оперы. Говорят, что и статья в «Правде» своим названием обязана фразе, брошенной вождем, когда он в раздражении покидал театр после первого акта.

В статье опера представлена не просто как неудачное сочинение неудавшегося композитора, а как сознательно спланированный удар, нанесенный пролетарскому искусству. «Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге… На сцене пение заменено криком… Это все не от бездарности композитора, не от его неумения в музыке выразить простые и сильные чувства. Это музыка, умышленно сделанная “шиворот-навыворот”… И все это грубо, примитивно, вульгарно. Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается… Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку… чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов».

В условиях Большого террора появление подобного рода статьи означало смертный приговор. За поддержкой перепуганный композитор бросился к Тухачевскому. Возможно, именно вмешательство Тухачевского, тогда еще находившегося на гребне славы, спасло жизнь композитору.

Когда же спустя год с небольшим самого маршала постигла печальная участь, угроза ареста вновь нависла над Шостаковичем. Один Бог знает, какими переживаниями полнилась его душа. И именно в этот момент, мобилизовав все свои внутренние ресурсы, он пишет одно из самых значительных своих творений – 5-ю симфонию, которая выводит его на новый уровень музыкального мастерства, новый уровень взаимодействия с публикой.

Если его прежняя музыка, включая 4-ю симфонию, была сложной, подчас действительно «сумбурной», перенасыщенной диссонансами, малопонятной широкой публике, то в 5-й симфонии он избирает новый музыкальный язык – ясный, простой, классический и доступный массовому слушателю. Происходит подлинное перерождение великого художника. Его музыка обретает моцартовскую ясность, бетховенский оптимизм, малеровский масштаб, баховскую глубину.

На мой взгляд, именно 5-я симфония поставила Шостаковича в один ряд с величайшими симфонистами XIX века. Статья в «Правде», которая могла повергнуть композитора в полное отчаяние и лишить творческих сил, стала катализатором внутренних процессов, приведших к созданию одного из величайших шедевров симфонической музыки.

Многие пытались разгадать тайну этой симфонии. О чем она? Сам Шостакович охарактеризовал ее со свойственным ему скрытым сарказмом: «Это ответ советского художника на справедливую критику».

Еще в период работы над 4-й симфонией Шостакович писал, что его задачей является нахождение «простого и выразительного», но в то же время «своего собственного» музыкального языка. Этот язык он в полной мере нашел в 5-й симфонии. При ее создании он использовал классическую четырехчастную форму, которую наполнил богатым внутренним содержанием.

Подобно 5-й симфонии Бетховена, 5-я Шостаковича начинается масштабной первой частью, написанной в сонатной форме, а завершается грандиозным финалом, в котором на смену доминировавшему в предыдущих частях минору приходит жизнеутверждающий мажор. Но сравнение между двумя симфонии показывает, какой огромный путь прошло музыкальное искусство за разделяющие их 130 лет. И разница – не только в музыкальном языке, но и в том духовном содержании, которое два композитора вкладывали в свои сочинения.

Бетховен был одним из самых оптимистичных композиторов за всю историю музыки. Шостакович был композитором, в творчестве которого наивысшей точки достигает трагическое начало.

5-я симфония – завещание художника. Когда он писал ее, ему было всего 30 лет, но он знал, что она может стать его последним произведением. Возможно, потому он так и спешил. Он вложил в нее всю свою боль от происходившего вокруг.

Дмитрий Шостакович. 1950

Однако и он по-своему был оптимистом. Не случайно общее настроение своей 5-й симфонии он определил словами: «Через ряд трагических конфликтов… утверждается оптимизм как мировоззрение».

Музыка симфонии трагична, но не безнадежна: она исполнена глубочайшей внутренней мощи. Шостакович как бы говорит своей музыкой: я не сломлен, я буду сопротивляться, я буду идти вперед. Именно в этом заключался подлинный ответ великого художника на весь ужас эпохи, в которую он жил. Именно этот ответ он спрятал за банальными словами об оптимизме как мировоззрении и о справедливой критике.

И сегодня его музыка звучит как летопись эпохи, как дань памяти ее многомиллионным жертвам.

Слушатели, присутствовавшие на премьере симфонии в Большом зале Ленинградской филармонии, в полной мере осознали то, что хотел им сказать великий художник. Овации не смолкали в течение сорока минут. Люди узнали в этой музыке себя, своих близких, свою эпоху. Но композитор дал им ощутить надежду. Из кошмара сталинского времени он заглянул в будущее и глазами провидца узрел судьбу грядущих поколений. Именно поэтому его музыка сегодня так же актуальна, какой она была в страшном 1937 году.