От Копакабаны до Амазонки

Глава IX БАИЯ, ИЛИ КОНЬ БОГОВ

Солнце уходит за горизонт, и тропическая ночь наступает сразу. Она как бы сваливается на землю, тяжелая от липкой влажности. Пальмы слились с темнотой. Залив Тодус-ус-Сантус лишь горячий вздох о минувшем дне…

Еду в такси. Машина трясется, чихает, гремит всеми дверцами. Мотор задыхается от напряжения на каждом подъеме и глохнет при каждом спуске. Да, я уже далеко от освещенных и асфальтированных улиц центра, от пышных торговок Баии[44], предлагающих со своих противней все, что может жариться на растительном масле и в пряностях.

С холма на холм, с мостовой на грунтовую дорогу… Мы углубляемся в мрак, в черные кварталы. Где-то там, на окраине, в преисподней запутанных и глухих улочек сегодня вечером, напоминая о богах Африки, состоится религиозная церемония кандомбле.

Машина резко останавливается. Миг полной тишины. Потом начинаю различать звуки, исходящие от близко расположенных лачуг — черных в черном окружении густой ночи. Вот мелькает огненная точка сигареты — кто-то идет. И вдруг — низкий звук барабана. Воздух наполняется глухим резонансом плотского трепета. Меня пронизывает дрожь. Могучий, суровый, торжественный призыв нарастает, овладевает окрестностью. Это медленный набат, сигнал к молитве, обещание встречи с далекими богами. Ночь оживает.

Большой зал со столбом в центре. По трем сторонам — скамьи и стулья, четвертая занята барабанами разной величины. Около сотни собравшихся, в большинстве женщины. Одни черные, словно кофе, другие молочно-бледные. Люди стоят или сидят на корточках. По стенам — изображения Христа, девы Марии, гирлянды из цветной бумаги, венки из цветов, связки древесных листьев и ветвей. Простота хлева, опрятность церкви, духота парильной…

Бьют барабаны, медленно, глухо. В центре зала — хоровод из 12 молодых женщин, одетых в белое: длинные платья, кружевные корсажи. Глаза у женщин полузакрыты. Танцуют, двигаясь одна позади другой, по бесконечному кругу, покачивая головами. Это так называемые дочери святых. Их уже посетили, по меньшей мере один раз, боги, прибывающие из Африки.

На груди у каждой из 12 танцующих женщин поблескивает колье из фальшивого жемчуга, окрашенного в красное и белое, в черное и белое или в однотонно светлый цвет. Значит, Ксанго, Омулу или Иеманжа уже обладали своими невестами, и эти колье связывают их с богами навечно.

Роль священника исполняет Мать святых. Она полновластная распорядительница церемонии. Время от времени Мать запевает песню на диалекте наго. Ритм песни скандируют барабаны, теперь ставшие неистовыми, и все присутствующие подхватывают мелодию. Дочери святых продолжают вести свой хоровод, но уже другим шагом, с другими телодвижениями и плавными поворотами рук. Время от времени одна отделяется от круга, мягко касается рукой барабана, стоявшего на земле, затем касается той же рукой своих губ и вновь включается в круг. Или вдруг какая-то из девушек падает перед Матерью святых на землю. Мать осторожно поднимает ее, идет с ней под руку и снова включает ее в бесконечный круг.

Затем все останавливается — и барабаны и танцы. Мать святых осторожно отирает лица танцовщиц, с которых, как и со всех присутствующих, и с меня в том числе, пот струится ручьями.

Потом барабаны начинают снова бить еще более неистово. Мать святых трясет агого — железным колокольчиком с высоким звуком — и начинает пение — то пронзительное, то басовитое. Дочери святых, полностью закрыв глаза, кружатся все тяжелее; их головы безвольно склоняются. Этот непередаваемый ритуал длится свыше трех часов. Атмосфера напрягается постепенно.

В одну из пауз я ускользаю на чистый воздух, чтобы ополоснуться прохладой.

Барабаны возобновляют свой ритм. Я остаюсь на улице. Хожу взад и вперед в кромешной тьме. Сигарета для успокоения нервов и глубокие вдохи для нормализации пульса. Барабаны неистовствуют, но я утопаю в черной ночи, как в глубокой воде, и в течение 20 минут упиваюсь одиночеством, невнятными запахами и свежестью. Вновь обретя равновесие, возвращаюсь в зал.

Хоровод застыл на месте, одна девушка вышла из него. Ее голова туго откинута назад. Лицо выражает страдание, губы стиснуты, кулаки сжаты до дрожи, все тело, словно натянутая струна. Она кружится, кружится вокруг себя, бьет по воздуху своими конвульсирующими руками. Потом внезапно расслабляется и опускается, почти падает на руки Матери святых. Через мгновение девушка столь же внезапно, в страстном порыве снова бросается в свой танец, кружится в ритме безумствующих барабанов. Вокруг все повторяют руками движения ее рук — молча, с остановившимися глазами. Девушка вращается, вращается, вращается все быстрее… и вдруг падает всем телом на землю, опустошенная, неподвижная, угасшая. Но через мгновение она опять загорается, изгибается кольцом, соединив над спиной голову и пятки, и дрожит в этом положении всем телом… Тут Мать святых приближается к ней, опускается около нее на колени, гладит ее затылок, что-то шепчет ей на ухо, поднимает ее и уводит в соседнюю комнату…

Транс девушки означал, что «бог воплотился в своем коне».

Боги Африки — Омулу, Ксанго или Иеманжа, чтобы совершить путешествие за океан, должны быть призваны своими далекими подданными. Мало того, они должны здесь непрерывно перевоплощаться, должны быть всегда носимы здесь кем-то, мужчиной или женщиной. Тот, кто вызвал бога с помощью барабанов и кто его носит в себе, в состоянии транса, в течение лишь нескольких коротких минут, тот на эти минуты становится конем богов. В этот-то момент Мать святых и успокаивает его, поглаживая ему голову, говоря ему что-то на ухо…

Ничего эротического, сексуального или порочного, ничего извращенного или нечистого нет в этой вере, которая пережила рабство и четыре столетия запрета. Сила? Да! Но также и реванш. Вера? Да! Но во что? В возможность носить в себе бога, быть его конем… Пусть один раз в жизни, но ощущать в себе могущество человека, способного подпереть собой небо!

От мотивов обряда, его символики мало что дошло до наших дней. Только посвященные постепенно познают термины и понятия давних эпох. А посвященные не говорят совсем или говорят очень мало. Один французский этнолог по мере посвящения делал достоянием гласности некоторые фрагменты этой космогонии. Но сегодня, сам став Отцом святых, полностью предавшись кандомбле, он упорно молчит и сожалеет о том, что в первое время не был скрытен…

Барабаны у приверженцев этой веры священны. Окропленные в церкви святой водой и освященные свечой, которая должна целиком сгореть около барабана, смазанные куриной кровью, пальмовым маслом и медом, они превращаются в предмет культа. Их нельзя ни продавать, ни даже давать кому-либо на временное пользование. Как и палочки, которыми по ним бьют, как и железный кол, на который они подвешиваются.

Перед посвящением новичка в кандомбле он должен провести несколько недель в абсолютном молчании (запрещено произносить хотя бы одно слово) и несколько недель строго поститься. Во время поста на выбритой голове претендента делаются ритуальные надрезы. Это целый церемониал, символизирующий приравнивание к первому Прародителю и братание со Смертью. Половое общение на весь период испытания исключается.

Если женщина беременна или находится в трауре, то бог никогда не согласится иметь ее в качестве своего коня и несколько дней в месяц для нее закрыт даже вход в храм.

Барабаны и песни призывают Омулу, Оксалу пли Ксанго — на выбор, по лишь Эксу имеет абсолютный приоритет в получении для себя коня. О нем, этом хитроватом и привилегированном боге, поется в трех первых молитвах кандомбле. Что касается Оксалу, то он фигурирует лишь в конце молебствия. По чину он хозяин неба и всех святых. Некогда по поручению Олорума, верховного божества, он должен был создать море и землю, однако не смог надлежащим образом завершить свой труд: поддался соблазну пальмового вина. По причине этой небрежности Оксалу первая супружеская чета — Окискише и Иффе — вынуждена была поселиться в недооборудованном раю…

Система запретов в кандомбле имеет определенную последовательность. Так, например, цветные колье, которые соединяют Сына или Дочь с их богом, разрешают кушать одни продукты и возбраняют другие, обязывают воздерживаться от половых сношений в некоторые дни и умалчивают о других днях. Во всяком случае, круг запретов реален, обязателен.

Каким образом, несмотря на столь длительный отрыв от родных корней, на ожесточенную враждебность белых и на их безжалостные репрессии, культ Иорубасов мог пройти через четыре столетия? Законно предположить, что это стало возможным лишь благодаря тому, что негры-невольники никогда не боялись отправлять свой культ перед христианским алтарем в доме своего фазендейро, славить каждого из своих богов в дни христианских святых. Рабовладельцы в таких случаях лишь снисходительно улыбались: «Ах, на какой дикий манер исповедуют эти черные нашу веру!»

И не то же ли высокомерие рабовладельцев привело их к тому, что они долго считали первые блюзы выражением примирения невольников с рабством. В действительности же хоровым пением блюзов невольники просто усыпляли бдительность своих хозяев и стражи в часы, когда осуществлялись самые дерзкие побеги рабов…

У стойки бара после первого, второго и третьего стакана ананасового сока встречаю паулиста, прибывшего сюда, в Баию, с деловой миссией. Огромный ростом и пылкий душой, светящийся благовоспитанностью молодого принца, посещающий все районы страны по делам индустрии Сан-Паулу, он комментирует для меня газетные новости и факты бразильской жизни с колким юмором, который меня просто чарует.

— Наши крупные земельные собственники? Они живут в Рио и Сан-Паулу! Элегантные, рафинированные и… бездельники! Нанимают управляющего и четыре или пять вооруженных до ушей семейств. Это так называемые капангас, патентованные головорезы, которые убивают всякого, кто осмеливается занять хоть кусочек неиспользуемых земель. Некоторые из капангас имеют на своей совести по 20–30 убитых, но спят сном праведников.

Глотнув ананасового сока, мой «принц» продолжает:

— На прошлой неделе учитель из южной части штата Баия — учитель «антифазендейро», сторонник аграрной реформы — был убит вместе со своими двумя сыновьями. Их убили двое капангас. Но они «плохо» сработали дело. Один из сыновей учителя оказался только раненым, и его отвезли в больницу. Тогда бандиты пришли добивать его прямо в палату. Мальчик — ему 14 лет — узнал их, они же его не узнали. Спрашивают его: где лежит такой-то? Он направил их в другую палату, а потом сказал: «Спасен вторично. Но надолго ли?»

Подумав, «принц» продолжает свой комментарий:

— Вы знаете про маконья? Нет? В США это называется марихуана. Наркотик. Опасная вещь! Так вот, наша пресса пишет, что в течение 14 дней пять групп полицейских, по пяти человек в каждой, а всего, значит, 25 молодцов, работали над тем, чтобы уничтожить обнаруженные в Алагоясе 20 тонн — это 20 тысяч килограммов! — маконья. А ведь Алагояс — маленький штат, крошка в сравнении с Баией или Пернамбуку. К тому же Алагояс наполовину безлюден, ибо приходится на полигон засухи. И вот там-то — 20 тысяч килограммов наркотика! Я не очень разбираюсь в делах этого штата, но мне хорошо известно, что четырем или пяти семьям там принадлежит право решать все: выборы, число полицейских, обложение налогами, жизнь и смерть любого из жителей — все! Эти семьи распадаются на два или три клана. Они ненавидят друг друга смертельно и, если подвертывается случай, выражают взаимные чувства револьверами и автоматами. Когда один из кланов побеждает на выборах, другие баррикадируются, и наоборот. Изъятие марихуаны — это, конечно, эпизод. 20 тонн, подумайте-ка! И типы с автоматами, занятые транспортировкой этой отравы в Рио, Сан-Паулу, в США… Понятно, что это предприятие ведется не каким-нибудь простым вакей-ро. Я уверяю вас, что в будущем же году станет известно, без видимой связи конечно, что муниципальные советники или депутаты Алагояса продырявлены пулями или убиты при загадочных обстоятельствах. Поспорим?

— Согласен! И я, конечно, проиграю!

Я не знаю, с чего начать знакомство с Баией. То брожу по теневым сторонам старых улочек, где дремлют полуразрушенные дворцы первых губернаторов или блещут цветастыми фасадами дома первых завоевателей. То прыгаю по ступенчатым переулкам, чтобы в итоге оказаться перед муравейником лодок и складов, то есть в порту. Смешно, но в каждом случае я прихожу к морю.

Расположенная у выхода из залива Тодус-ус-Сантус, Баия растягивается, разветвляется, расплывается в двух уровнях — на плато и по низине. Баия плато изрезана каменными разрывами, имеет крутые улицы. Здесь некогда была первоначальная крепость, контролировавшая вход в залив. Масса церквей, дворцы первого бразильского века. Баия низины — почти на одном уровне с океаном. Тут смешались крытый рынок и краны, банки и рыбаки. Словом, это нижний, трудовой этаж города.

432 тысячи жителей в 1951 году, почти 700 тысяч — в 1960. Так растет Баия. Голодающая деревня бежит в город, не могущий предложить новопришельцам никакой работы. Большинство населения Баии — черные. Город обладает своеобразной привлекательностью — это одна из старейших колониальных столиц мира. К тому же лихорадка большого порта, ласковость климата, смягчаемого открытым океаном, толкучка движения, стесняемого обилием исторических памятников и чрезвычайной предупредительностью черных… Все это пленяет. Рай для туристов и… потрясающая нищета.

Нищета, потрясающая для тех, кто желает об этом знать.

…Солнце красит и золотит кривые лачуги бедноты, сбившиеся в ущелье. Несколько пальм качаются на ветру. Девочка шоколадного цвета кружится в танце. Идет стройная мулатка в красной юбке. И голубой автобус туристского агентства Кука…

Так показывают Баию на афишах для иностранных туристов. О, от подобных картинок невольно придешь в экстаз! Солнце и яркие цвета — какая мечта! И какие кадры могут получиться на пленке! Кляк — и готово! Кляк — и готово!

И затем эта тщательнейшая опрятность мужчин и женщин — существенная черта всей Бразилии, эта забота о прическе, эти столь четко отглаженные панталоны, даже в случае если они уже 20 раз переделаны. Эти чистейшие кофточки или блузки — чистейшие, даже если они очень старенькие…

Солнце, яркие цвета, чистота — разве может это означать нищету? Как верить Жозуэ де Кастро, утверждающему, что 80 процентов населения этой страны никогда не употребляет никакого защитного элемента, содержащегося в молоке и молочных продуктах, яйцах, овощах и фруктах? Как поверить, что 40 процентов школьников Баии (а сколько детей школьного возраста здесь охвачено школой?) страдают явной анемией? Как поверить, что в школе, взятой для опыта, выдача детям в течение четырех месяцев пилюль, содержащих железо, кальций и витамины, свело этот процент до 3,5? Верить ли официальному гиду, который уверяет, что треть жителей города моложе 15 лет и что, несмотря на обилие солнца, ярких цветов и чистоты, в Баии умирают молодыми, в возрасте 35–40 лет? И верить ли газете «Жорнал до Бразил» за сегодняшнее число, которая пишет: «В двух районах Баии цена литра воды достигает 30–50 крузейро».

И что думать о мрачном и, конечно, невольном юморе гида, который вполне серьезно сообщает туристам: «Основой экономики муниципалитета Баии является индустрия». И для подтверждения приводит данные: «Муниципалитет насчитывает 238 промышленных предприятий, на которых занято 10 252 рабочих». Но это же означает, что занят лишь один из 70 жителей! Что же могут делать, чем заняты остальные 69 человек? Но во все это приходится верить, ибо это — факты.

В течение трех столетий Баия управляла Бразилией, и многое здесь свидетельствует о столичном прошлом города: металлические балконы Ладейро до Кармо нависают над площадью, где некогда был невольничий рынок; колледж Сан-Сальвадор напоминает своим профилем португальскую субпрефектуру; храм францисканского ордена ломится под тяжестью золотых завитков, украшений из ценных пород дерева, чаш-раковин со святой водой…

В 1763 году Рио, опираясь на золотую эпопею, отнял у Баии роль столицы.

…В улочках мелких ремесленников мастерские дублируются лавочками. Кто может употребить всю эту массу шнурков для ботинок, конфет, крючков — весь этот жалкий товар, разложенный кучками на тротуарах? Тридцатилетние чистильщики обуви на Кафедральной площади и продавцы лотерейных билетов останавливают вас через каждые два шага, если вы, конечно, предпочитаете изучать город пешком, а не через зеркальные окна автобусов Кука…

Чтобы отыскать Диди, директора туристского оффиса, друга Жоржи Амаду, я вверился юной переводчице-гиду. Но Диди нет. Он исчез. Тот самый Диди, что ввел бы меня в черные кварталы Баии. Переводчица-гид тянет улыбчивую меланхолию. Ее добрая воля то и дело переходит в строптивость. Каждое утро она занимает кабинет в оффисе туризма, после полудня уходит на другую должность — секретаря в пароходной компании, а вечером дает уроки французского, итальянского и английского. Сколько ртов кормит она на свои три жалкие заработка? И не обойдусь ли я для нее, с моими яростными попытками отыскать Диди, в потерю ее последней должности?

Оставив мысль о Диди, брожу как попало по городу-музею.

Вечером с Педро, моим знакомым из Сан-Паулу, потерлись в улочках, еще горячих от дневной жары. Полюбовались на Южный Крест. Потом съели в маленькой таверне взрывчатый каруру[45], беседовали на улице с черными матронами, продающими до поздней ночи, при свете пары свеч, памоньяс (кукурузное пирожное), абара (рис на кокосовом молоке), хрустящую, поджаренную в пальмовом масле смесь из рыбы, креветок, лука, томатов и жестокого перца.

Перед тем как свалить с себя заботу обо мне, переводчица-гид, предварительно вымучив подобие улыбки, представила меня некоему молодому другу. За круг по городу на его колымаге, взятой на прокат у другого друга, он запросил 5 тысяч крузейро — треть месячной зарплаты рабочего Баии. Но в его глазах, когда он это произносил, было столько надежды и смущения, что мне было просто стыдно торговаться. Прокормить чужую семью в течение десяти дней, не побуждая ее при этом на признательность, — подобный поступок в Бразилии ценится очень высоко…

И он увозит меня, исступленно радуясь, выжимая из дряхлого мотора главным образом рычание. На закрытом рынке, со сладковатыми запахами пряностей, дубленых кож, открытых кокосовых орехов, он ныряет из лавки в лавку, горячо спорит и в конце концов с видом триумфатора приносит мне эмблему кандомбле. Это подкова из металла на металлической же подставке, увенчанная стилизованной птичкой, которую выслеживает змея; девять фигурок прицеплены слева, девять — справа… Это статуи наподобие тех, что Берл-Макс отлил в металле для пляжей Копакабаны. Желаю ли я кокосовый орех, наполненный спиртом из сахарного тростника? Или бога Эксу — металлического и с рогами? Или еще что-нибудь?

Торговки Баии в своих белых кружевных корсажах, в раздувающихся юбках кажутся чрезмерно пышными. Их левое плечо затянуто тканью в ярчайшую полоску, на голове — легкая шелковая косынка. Они раскладывают передо мной весь реестр мечты, весь фольклор суеверия: колье из жемчуга или ракушек, амулеты, медали, выточенные из дерева бусы, кабалистические символы, полные непонятного мне смысла. Чтобы я не оставался в неведении, мне объясняют: «Фига» — это сжатая рука, из которой между двумя пальцами выскакивает блоха. Эта вещица оберегает от болезней. А вот деревянные трубочки. Фигура собаки, едва намеченная на них, гарантирует верность. А бусинки колье или браслета — синие, зеленые, желтые, черные или фиолетовые — посвящают своего владельца Омулу святому Лазарео, Ксанго — святому Жерому, Эксу — Сатане… Линейное построение тотема увлекло Педро, хотя, будучи бразильцем, он не знает его значения.

Вернувшись в отель, просматриваю прессу дня. Парламентская комиссия, как сообщает «Жорнал до Баия», изучила положение фармацевтической промышленности и пришла к выводу, что 85 процентов лекарств изготовляется в лабораториях, контролируемых иностранным капиталом. Комиссия заключает, что химико-фармацевтическая промышленность страны… денационализируется; это ослабляет бразильскую экономику и ведет к бесполезной потере валюты. Дело передано президенту республики.

Педро не комментирует, он далек от фармацевтики, его дело — каучук. Некто Гарибальди Дантас во влиятельной газете Баии воздает почести пальмовому маслу, особенно тому, которое вырабатывается из плодов пальмы «денде». Оно годится в пищу, а также для технических целей. И автор с оптимизмом извещает читателей, что местный предприниматель Освальдо Луз собирается насадить столько этих пальм, что через пару лет Бразилия сможет отказаться от импорта масла. Посадки будут производиться именно там, комментирует Педро, где эти пальмы уже 400 лет растут тысячами.

В Рио положение осложняется. Объявление о созыве конгресса в поддержку Кубы побудило правительство Бразилии высказаться против этой инициативы общественности. Созыв конгресса признан «несвоевременным», хотя в соответствии с конституцией он и не может быть запрещен. Однако губернатор Карлос Ласерда не только запретил конгресс в своем штате, но и осадил полицией дом, где разместилось правление Союза студентов, а также здания юридического факультета университета и профсоюза металлистов. Атмосфера накаляется…

«Диарио де Нотисиас» печатает черным по белому злобное заявление, сделанное в Рио сенатором Жозе Коррейа де Сикуэйра, о том, что новый губернатор штата Мигел Араес «сеет панику и беспорядки, подчиняется приказам Москвы в осуществлении своего зловещего плана подрывной деятельности и толкает страну к красной диктатуре».

Что я увижу в Ресифи, когда прибуду туда через неделю? Педро пожимает плечами:

— С того момента, как человек у нас что-либо предлагает, защищает или изменяет, его немедленно причисляют к коммунистам. Я уже устал от всего этого.

…Несколько дней назад я побывал в порту Ильеус, прогуливался без определенной цели по пальмовой роще, примыкающей к морю. На фоне пустующих складов негр с обнаженным торсом тянул дремавшего осла по прибрежной тропе. Трое мужчин сталкивали на воду красный парусник. У подножия холма в купах деревьев проглядывали мрачные дворцы времен бума какао. И только одно современное здание господствовало над общим оцепенением, над дремотой красных крыш своей необычной белой вышкой: банк. А прямо за последними торговыми домами начиналась «земля золотых плодов», воспетая Жоржи Амаду[46].

Какао нашло здесь свою самую благодатную родину. Наживаются же на бразильском какао… Швейцария и США.

Перед тем как растаять во рту, шоколад растет здесь. Урожайность бобов какао — в среднем 600 граммов на квадратный фут площади, а каждое растение, если оно хорошо ухожено, дает семь-восемь килограммов. Рене Дюмон пишет, что дневная оплата рабочих у фазендейро не превышает цены кружки пива и что плантатор ежегодно прикарманивает сумму дохода, в пять раз превышающую расходы. Первое объясняет второе, и наоборот… При этом фазендейро, как правило, годами не заглядывает в свой домен…

Но какао растет, несмотря ни на что. Почему же то гда в порту царит уныние?

На этот вопрос отвечает «Жорнал до Баия». Порт затягивается песком. Поэтому суда не могут подходить к причалам, и нужно делать две перевалки грузов — со складов в лихтеры и с них — на суда, останавливающиеся за песчаной банкой. Поэтому за погрузку дерут больше, чем стоит перевозка грузов из Бразилии в США. Встает проблема очистки порта от песка. Но на это якобы нет средств. Педро комментирует:

— Фразендейро платят налоги? Да? Если они платят, то куда же деваются эти средства? Постройка мола или работы по очистке порта и были бы самым лучшим употреблением этих средств. Владельцы лихтеров обманывают. Ведь они платят грузчикам гроши. Э, да что там говорить!

В конце концов Педро исчезает, пожелав мне спокойной ночи. Я остаюсь лицом к лицу со статьей из га зеты «Жорнал до Бразил» о «Петробразе». Читаю: при своем основании в 1953 году компания переработала 500 тысяч баррелей нефти, а в этом году — уже 33 миллиона баррелей. Это доказывает, сколь велики способности бразильцев в делах экономики.

На завтра у меня назначено свидание с этой гранд-дамой (имеется в виду компания «Петробраз». — Ред.).

Следуем берегом залива Тодус-ус-Сантус, в котором свободно могли бы разместиться эскадры всего мира. Сопровождающий меня геолог из «Петробраза» проходил стажировку в институте нефти в Париже и делится своими впечатлениями о Франции. Его удивили у нас две вещи: что поезда на вокзал Сен-Лазар прибывают точно по расписанию и что «вся страна возделана подобно саду». И уточняет:

— Земли у вас повсюду обработаны. Скот видишь на каждом шагу. А виноградники рассажены даже на склонах гор. И все люди имеют что кушать.

После вздоха:

— А здесь… Ох, здесь! Внутри страны, за поясом побережья, фазендейро отводят пять гектаров прерии на каждого быка. Скот пасут несколько вакейро, получающих гроши. Бойни забирают быков прямо с пастбищ и сами транспортируют их в города. Хозяину — ни капли труда. Вся забота фазендейро — проматывать деньги в Рио, Сан-Паулу, в Европе. 4–5 тысяч быков бродят по латифундии в 30 тысяч гектаров. Это приносит 50 миллионов крузейро в год — приносит спокойно спящему феодалу. При таких доходах фазендейро прикупают новые земли в еще более отдаленных, более глубинных районах. В штате Мату-Гроссу, к примеру. В один прекрасный день эти земли сильно вздорожают. Это обязательно будет. Лишь подожди, похрапывая. Или они покупают дома в Рио, Сан-Паулу… и опять снят… Да, имения огромны, и, чем вы дальше заглядываете в глубь страны, тем они огромнее. Ибо когда-то земли были по существу бесплатны. Достаточно было лишь занимать участки. Вот, к примеру, имение «Каса да Торре». Гарсиа д’Авила отвоевал эти земли на берегах Сан-Франсиску. Отвоевал у индейцев, как все первые колонизаторы. Через три поколения эта фазенда имела уже такие размеры: 1000 километров — по берегу Сан-Франсиску и 70 километров — по Парнаибе. Для того времени это было владение, превышавшее размерами большинство суверенных государств Европы. О, это старая традиция! И голод подавляющего большинства сельского населения — тоже. Дети с разбухшими животами… Вот! И это под нашим солнцем!

И в самом деле, как поверить в массовый голод на этих белопесчаных пляжах, окаймленных пальмами с их шелковистыми главами, мягко хрустящими на ветру? Под этим радостным солнцем? На этой плодоносной земле? Какой дьявольской насмешкой этот декор-люкс превращен в ад? Да, в этой красоте природы голод выступает как оскорбление…

…Серебристые трубы, соединенные в пары, тянутся вдоль нижней кромки дороги. Местами они расходятся, чтобы где-то вновь еще плотнее сплестись уже в жгут из пяти, восьми, десяти труб. Их связка повторяет изгибы шоссе. В промежутке между зелеными головами пальм — две огромные блестящие цистерны. Они безобразят пейзаж и кажутся спящими динозаврами. Здесь, в заливе Тодус-ус-Сантус, окруженном щедрыми землями, начинается царство нефти «Петробраза». Это промыслы Реконкаво.

Государственная монополия «Петробраза» датируется 1953 годом, когда она была санкционирована подписью Жетулио Варгаса. Предлагая проект закона, ограничивающего сверхприбыли иностранных монополий (Варгас в своем политическом завещании отмечал, что они ежегодно получают 500 процентов чистой прибыли), президент Жетулио, «отец народа», дарил Бразилии ее же собственную нефть… А через год он был доведен до самоубийства и оставил памфлет-завещание, в котором недвусмысленно писал: «Я боролся Против эксплуатации Бразилии… Я отдал вам мою жизнь, а теперь отдаю вам и мою смерть…»[47]

«Петробраз» пережил Варгаса: история нефти в Бразилии, как и всюду в мире, опунктирована трупами…

Пляжи заняты цистернами, и пальмы отступают на задний план. Плывет танкер, эскортируемый двумя катерами. Поворот — и, отраженный зеркалом сияющих вод, перед глазами открывается целый город насосов и труб, шаровидных резервуаров и цистерн. Люди в алюминиевых касках. Это последняя станция черного золота. Объявления на восьми языках просят не курить. Пост при входе отсеивает любопытных и подозрительных.

Садимся в катер и, взрезывая голубую воду, проходим мимо двух островков… Полинезии! Из двух-трех хижин, прилепившихся под пальмами, появляются голые ребятишки. Они раскачивают поклонами молодые деревца, приветствуют нас, затем вбегают в воду. Вода у берега островка вначале прозрачная, потом — палевая и дальше — нежно-зеленая, переходящая в лазурную. Вздымая фонтаны брызг, мальчики быстро бегут к маленьким самодельным лодчонкам и утаскивают их с пути нашего катера ближе к берегу. Чувство зависти к обитателям этих островков во мне возникает лишь на мгновение. Люди, спасаясь от фазендейро сахарного тростника или какао, от рабства, бежали на эти свободные кусочки суши. Единственный продукт питания этих людей — рыба, которую они сами ловят. Но теперь, в связи с возникновением здесь нефтепромыслов, местная рыба сильно отдает нефтью, и только они, обездоленные обитатели островков, едят ее. Имея вдобавок к этой рыбе несколько кокосовых орехов и немного маниока, они влачат самое жалкое существование. Это живые представители каменного века в нашем столетии. Месяц жизни в таких условиях почти неизбежно приводит к нервной депрессии[48].

По ту сторону островков бухта открывается вновь во всей своей неоглядности. Но ее простор там и сям заштрихован металлическими платформами, на которых видны деррики, насосы, резервуары. Это морские нефтепромыслы, первое детище «Петробраза». За восемь лет «Петро-браз» довел добычу до таких объемов, что национальной нефтью обеспечена уже одна треть потребностей страны. Ведя разведку на окрестных берегах, пляжах и по дну всей бухты вплоть до грани открытого океана, «Петробраз» поставил на службу стране подземные богатства Реконкаво.

На каждой платформе морских промыслов непрерывно находится дежурный. Его сменяют через каждые восемь часов, а горячую пищу подвозит катер-столовая. Дежурный следит за наполнением резервуаров и, когда нужно, простым движением руки включает насосы, откачивающие добытую нефть в береговые хранилища. Вся нефть Бразилии бьет из этой томной бухты и ее пальмового венца.

— А в других местах Бразилии нефть не найдена?

— Пока еще нет. За восемь лет, кроме Реконкаво, не удалось открыть ни одного месторождения. Нашей геологической службой руководил мистер Линк!

— Мистер Линк? Кто такой?

— Американец. Геолог «Стандард ойл» на протяжении 30 лет. А ведь именно «Стандард ойл» поставляет в Бразилию немалую часть импорта нефти. Естественно, что мистер Линк ничего не нашел в наших недрах. Он утверждал, что, помимо этой бухты, нефти в Бразилии нигде нет. Но мы все же не прерываем поиски, особенно в Амазонии.

Но продолжим свой марш по пути нефти Реконкаво. Трубы, выходящие из моря, приводят нас к нефтеперегонному заводу, представляющему собой красные резервуары среди зеленых пальм, горящий факел на вершине серебристой колонны, лес блестящих труб, три искрящиеся на солнце башни, оплетенные опять-таки трубами. Право, картина Бюффе на морском фоне Дюфи[49]. 50 тысяч баррелей очищенной нефти дает этот завод ежедневно.

Сопровождающий меня представитель «Петробраза», маленький и подвижной человек, убежденный католик и влиятельный член «Конгрегации девы Марии», приглашает откушать бесплатный обед, которым пользуются все работающие на промыслах. Обед оказывается слишком обильным, так что мне не удается съесть его полностью (или от жары у меня сократился желудок?). Между тем маленький человек заваливает меня объяснениями, которые я просто не успеваю отмечать в блокноте.

— Вот уже два года, — говорит он, — как директор этого завода сменился. Прежний, господин Алвес, имел слабость раздавать деньги «консервативным газетам». Да, да, именно! Так он покупал их нейтралитет. Новый директор не продолжил этой тактики. Когда газеты обратились к нему за деньгами, он сказал им: «Единолично на такой шаг решиться не могу. Вот соберу коллег, посоветуемся, тогда и будет видно». Словом, отговорился. Идет время. В печати о заводе ни слова. Будто его и нет. Значит, выжидали. А потом… Вы знаете, что они начали писать потом? Что завод этот «советский», директор этот «красный». Подумайте: советский завод — у нас, здесь, вот в этой бухте!

Не давши мне передохнуть, маленький католик продолжает:

— Профсоюз здесь сильный, очень сильный! С согласия президента республики у нас уже с апреля 1963 года все без исключения должности замещаются посредством открытого конкурса. «Жанго»[50] нас в этом поддержал. Теперь уже невозможно власть имущим компенсировать своих дружков-политиков предоставлением им выгодных местечек. Нам нужны технические специалисты — вот что нам особенно нужно! Профсоюз — лучший защитник «Петробраза». Бразилия может рассчитывать на нас. Нефть, что мы добываем, — это наша нефть! Но подумайте: мы рафинируем горючее, а попадает оно в руки «Стандард ойл» или «Эссо», то есть к американцам. Они им распоряжаются, они им торгуют! И львиная доля доходов идет в их карманы! Это же всем известно! И вдобавок ко всему эти прибыли они вкладывают не здесь, в Бразилии, а увозят к себе, в США!

После краткой паузы мой пылкий провожатый заключает:

— Монополия добычи сырой нефти, которую мы так или иначе установили, — это лишь первый шаг. Надо идти дальше. И мы пойдем. Вот с этого года мы уже сами, а не через посредство американцев продаем наши нефтепродукты нашей «Компании мореплавания» (в Байе), нашей армии, нашему военному флоту, некоторым государственным учреждениям нашей страны. Они (господа из американских монополий) этим страшно недовольны, злобно жестикулируют у нас под носом, рвутся к реваншу. Напишите же, дорогой господин, напишите, что мы, бразильцы, всегда готовы отразить все атаки всех «ойл» и всех «эссо». Да, мы готовы! И наши профсоюзы готовы! Бразилия будет в руках бразильцев, и ее нефть в первую очередь!

Да, Жетулио Варгас, кончая с собой, завещал сородичам неискоренимые национальные чувства…

Ту же непреклонную волю к суверенитету, правда несколько более нюансированную, я вижу и в импозантном спокойствии директора завода доктора Жайро Фариаса, влюбленного в нефть так же глубоко, как и в прикладную социологию. Он говорит:

— «Петробраз» была первой победой Бразилии. К этому успеху мы пришли через три фазы. До второй мировой войны велась кампания за поиски нефтяных залежей на национальной территории. Сколько усилий было приложено! Но иностранные монополии и их бразильские агенты неизменно повторяли: в Бразилии нет нефти, нет нигде! Бесполезно, мол, тратить средства и терять время. Но Варгас, поддержанный народным движением, решил иначе. В январе 1938 года был создан Национальный совет по нефти. Двумя годами позже в Реконкаво забила наша первая нефть. Но дело еще не было завершено. Дорога к национальной нефти преграждалась трупами. Так, в штате Алагояс был убит наш геолог доктор Бак. Его застрелили в то время, когда он, обнаружив признаки нефтеносных пластов, определял на местности точки разведочного бурения… Однако, несмотря на все, Реконкаво доказывало, что нефть имеется. Тогда реакция сменила тезис. Стали утверждать, что бразильцы не имеют технических способностей и что создание нефтяной промышленности нам не под силу; необходимо, следовательно, предоставить концессии иностранцам… Тут борьба приняла еще более острый характер: народные манифестации, массовые расстрелы. Да, да, это у нас так и было… В этих условиях в 1953 году президент Варгас декретировал государственную монополию на нефть. Вы знаете, что случилось после с самим Варгасом, однако «Петробраз» остался жить. Но конечно, они, люди из «Стандард ойл» и «Эссо», не смирились. Крах «Петробраза» ими все время назначается на завтра. Нам навязали североамериканских геологов, которые, естественно, не находят нефти…

— Мистера Линка?

Да, его. Он отрицает возможность месторождений нефти в Амазонии. В других районах поисков обрушиваются буровые, происходят взрывы скважин. Как бы случайно. И это при американском персонале! Не правда ли, симптоматичные совпадения? Но как установить истину? Разве легче, чем, например, в случаях убийства Маттеи и Хаммаршельда? Ничего не докажешь. Бог с ними! Теперь нас упрекают в недостаточной производительности. Разумеется, мы являемся бельмом на глазу. Ведь если другие страны Латинской Америки последуют нашему примеру… какая катастрофа! Да, мы многих смущаем, и мы эту свою роль будем продолжать!

— Ваши планы?

— В масштабах страны? В ближайшие два года предполагаем создать два новых нефтеперегонных завода — в Порту-Аллегри и в Белу-Оризонти. Расширим существующий нефтеперегонный завод «Дюк де Каксиас» и завод синтетического каучука в окрестностях Рио. Построим газопровод между Рио и Белу-Оризонти. Приобретем шесть новых танкеров. Здесь, недалеко от Баии, в Камасари создадим крупный нефтехимический комплекс, на котором будет производиться целый букет необходимых нашему народному хозяйству продуктов. Комплекс в отличие от того, как это делается у вас в Европе, мы расположим в отдалении от нефтеперегонного завода.

— А вы учитываете, что транспортные расходы в таком случае увеличатся?

— Да, мы это предвидим. Но социальный результат, однако, далеко превзойдет рентабельность, понимаемую в узком смысле. Мы — государственная промышленность, и прибыль социальная для нас важнее, чем прибыль денежная. Дело в том, что там, где возникают наши предприятия, к лучшему меняется все. Например, в Реконкаво. С тех пор как здесь существует «Петробраз», заметно повысился материальный и культурный уровень населения. Неграмотные люди научились читать, потребовали открытия школ для своих детей. Многие села превратились в поселки городского типа. Оживилась торговля.

После паузы директор продолжает:

— «Петробраз» поколебал и полуфеодальные порядки в латифундиях. Крестьяне уже не соглашаются работать у фазендейро за 5 или 8 тысяч крузейро, если у нас даже неквалифицированный рабочий получает 32 тысячи и плюс бесплатный обед. Паш пример необходим и для рабочих мелких промышленных предприятий Баии. Ведь заработная плата рабочих там, как и в латифундиях, в подавляющем большинстве очень низкая, до 10 тысяч крузейро. Но эти рабочие вынуждены терпеть, поскольку в городе 200 тысяч безработных… Словом, «Петробраз» выступает как фактор положительной эволюции. Строительством нефтехимического комплекса в Камасари, если оно осуществйтся, мы расширим круг нашего влияния. Частные предприятия последуют за нами, будут устраиваться поблизости. Новый кусочек Бразилии выйдет, скажем, из… полуфеодализма.

— Ну а как с торговлей горючим? Она по-прежнему останется в руках американцев?

— Нет, и эту сторону дела мы будем решать на основе национализации. Для нас вопрос не в том, что рядом с государственной монополией существуют частные, в том числе И иностранные, предприятия. Главное в том, что через эти последние за границу вывозится слишком много валюты. Естественно, нам следует покончить с этим.

— Каковы перспективы решения этой проблемы?

— Все зависит от нашей активности, от силы народного движения. Но что в конце концов торговля горючим будет в наших руках — это несомненно.

…В отеле меня ожидал Педро.

— Имею для вас, — почти радостно вскричал он, — совершенно сказочную историю о том, как один капангас с фазенды внутреннего штата имеет на своей совести… 32 убитых по приказу хозяина. Среди его жертв имеется даже священник, которого он застрелил в храме во время мессы…