От Копакабаны до Амазонки

Глава II КАРНАВАЛ, РЕВАНШ АФРИКИ…

Еще вчера грязный снег покрывал поле аэропорта Орли и влажный холод пронизывал Париж. А сегодня в Рио-де-Жанейро царят изнуряющее солнце и удушливая жара. Февраль здесь — разгар лета, и подростки в легкой одежде, с полотенцем на плече спешат по улицам в сторону пляжа и обратно. Повсюду знамена, стяги, иллюминации Карнавала.

Пока еще не видно того неистового веселья, которое вскоре зальет Копакабану, улицы Ботафого, авеню президента Варгаса, хижины фавел[4], слепленные из обломков досок и обрывков толя, — словом, овладеет всем городом вплоть до Ипанемы. Карнавал полностью охватит Рио, город вуально-нежного моря и железобетонных билдингов. Это будет через несколько часов, но уже и сейчас все фасады, все стены, все улицы, все окна и балконы как бы беззвучно кричат о предстоящей радости.

Карнавалу предшествуют новогодние торжества. Они развертываются на белопесчаных пляжах, опоясывающих город, и начинаются церемониальным вступлением короля Карнавала.

В конце декабря на песке побережья из шатких подмостков, случайных скамеек сооружаются импровизированные алтари. Алтари покрываются чистейшими, без единого пятнышка, скатертями, кружевными тканями, накрахмаленным тюлем. Неизвестные руки кладут на алтари приношения. Это могут быть самые различные предметы: клубень маниока и грошовое колье, букетик из нескольких цветков и огромный венок, флакончик редких духов и даже настоящие бриллианты.

Затем в тысячи воронок, прямо на песке пляжа, устанавливаются свечи. Горя колеблющимися язычками в теплой ночи, они кажутся земными отзвуками звезд небесных.

Наконец возникает и медленно нарастает приглушенный гул толпы. В нем преобладают меланхолические, жалобные ноты. Люди бросают в океан букеты и венки, колье из фасоли или кофейных зерен, кольца, сделанные из теста или купленные в богатых ювелирных лавках Копакабаны. Немало ценностей поглощают в такие часы отяжеленные песком океанские волны. Люди светлой и темной кожи, миллионеры и мелкие служащие, ученые и чистильщики обуви в одинаково высоком порыве воздают почести Иеманже, африканской богине моря. Они славят величие огромной водной преграды, отделяющей их от родных материков — Европы и Африки. Эти люди смешали свою кровь, стали немного более смуглыми или немного более светлыми в сравнении с их прародителями, некогда прибывшими сюда. Теперь они стремятся к одному и тому же цвету кожи — благородному цвету золоченой бронзы. Это и склоняет их совместно чествовать океан — и соединивший их, и в то же время разделяющий их от земель-матерей.

И никто — ни мелкий воришка, ни патентованный мошенник, ни вечно голодающий бродяга, которых здесь немало, — никто не решится разграбить алтарь или подобрать что-либо из предметов, выбрасываемых после торжеств океаном.

Несколько дней спустя король Карнавала входит в город. Год начинается под его эгидой. Школы самбы[5]оказываются переполненными, а места африканских богослужений пустуют. Нитка по нитке, грош по грошу справляются карнавальные костюмы. И волной, нарастая, идут разговоры: «Это будет в конце февраля… Еще раз в конце февраля…»

В послеобеденные часы этой субботы Рио уже закипает от плохо сдерживаемого экстаза. Два месяца ожидания давят теперь крайним напряжением. Там и здесь начинают появляться группы людей, не выдержавших обета терпения до момента большого рандеву. Это молодежь из черных. Волосы припудрены мукой, в руках — шляпы-котелки. Их жесты пока еще неуверенны. Это лишь робкий авангард великой волны. Они проходят по двое или по трое, исчезают, появляются снова. Как бы разведчики путей, по которым несколько позже на за-послание белого города хлынут толпы. Их наряды — смесь карнавального и будничного: брюки от обычного городского костюма, но обнаженный торс расписан самыми кричащими красками; лица, покрытые белым кремом, и — черный галстук-бабочка; выходная сорочка и — шорты… Но все без исключения босиком. Это первый признак того, что Карнавал символизирует возвращение на родную землю.

Наконец в 18 часов с окраин доносится гул начинающегося Карнавала.

Звук суровый и горячий, как бы отражающий пульсацию знойной крови. Ритм настойчивый, неотвязный, неизменный. Это африканские барабаны. Черный город, весь год заключенный в фавелах, выходит во главе с барабанщиками на завоевание белого города. И белый город открывает ворота.

Издалека, справа и слева, спереди и сзади, по всему периметру города барабаны выбивают один и тот же фундаментальный ритм: суровый, медленный, непрерывный. Толпы занимают одну улицу за другой, заполняют их, переполняют. Не спеша, следуя ритму крови, бьющей в артериях, барабаны распространяют лихорадочное волнение. Следуя ритму крови, бьющей в венах, один барабан вызывает другой, и стены отвечают. Все дышит в унисон с одним и тем же приглушенным, но четким ритмом. И чтобы усилить его, все становится подходящим. Все, по чему можно ударять и что издает звук, включая консервные банки и кастрюли. И все звучит в ритме сердца, отдающего в голову.

И тут город погружается в кипение.

Мощный гул, складывающийся из сотен тысяч голосов, гул, перекатывающийся в настойчивом ритме, достигающем своего апогея, покрывает весь город, берет его в полный, тотальный, ревностный плен. И на три дня Рио — без малейших исключений, вплоть до последних разветвлений своих нервов, вплоть до интимнейших пульсаций своей крови — становится африканским городом.

Это ежегодно празднуемое бракосочетание Бразилии и Африки, культ смешения черной крови невольников, белой крови европейских эмигрантов и фиолетовой крови индейцев. Реванш черной крови, навязывающей другим свой ритм и свой жар уже самим фактом своего присутствия.

И в течение трех дней и трех ночей, вплоть до последней секунды последних суток Карнавала, вплоть до зари, открывающей среду, когда внезапная тишина вдруг обрывает колдовство, черные, белые, светлые и темные метисы, португальцы, бразильцы, родившиеся от индейцев, смешанные бразильцы, объединявшие в своей крови три континента, — все без исключения с одержимостью отдаются закону последнего прибывшего (то есть африканца), чародейству его музыки и танцев.

Африканский барабан бьет, вся Бразилия танцует.

В центре, на авеню Рио Бранко, на авеню президента Варгаса, нет больше ни мостовых, ни тротуаров. Есть только толпа, охваченная экстазом и волнующаяся в русле длиной в два километра. Берега этого бурлящего потока — небоскребы.

Официальный парад празднества — это зрелище-монстр — начнется в десять часов вечера. Но честь, оказываемая обитателям фавел, — продефилировать по пути президента республики — не заставляет их забывать о текущих радостях жизни. В толпе говорят: «Начнется не ранее, как все будет готово, когда конные гвардейцы проложат путь в человеческом море. А пока…» Пока люди просто танцуют, поют, помогают барабанщикам, освежаются бутылкой кока-колы или стаканом парагвайского чая со льдом. И блаженно обливаются потом в тяжелой и звучной атмосфере.

И вдруг — без предупреждения, без какого-либо особого сигнала — занавес поднимается.

В смокингах, с блестящими цилиндрами в руках, с непередаваемым выражением торжественности на лице предводители шествия, широкими и благосклонными жестами приветствуя толпу, открывают марш по коридору, чудом освобождаемому в плотной толпе. Они идут фронтом в сто метров, в трех метрах друг от друга. На них белые парики из реквизита «Хижины дяди Тома». Они выражают собой все достоинство расы, подпавшей под бичи истории.

Позади них бьют барабаны, шествуют маркизы и графини. Два шага вправо, два шага влево! Это самба в неистовом ритме тамбуринов. Два шага вправо, два шага влево! С мягкой, но энергической податливостью всего корпуса. Два шага вправо, два шага влево! Со всей эластичностью акробатов в бедрах и коленях. Два шага вправо, два шага влево! В плавном балансировании головы и рук — как бы бережливое укачивание младенца. Два шага вправо, два шага влево! Всего несколько жестов, но изысканной красоты. Поющая уравновешенность тела. Простота, хватающая за душу своей ритмичной повторяемостью. Это имитация прохождения через девственный лес, враждебный человеку, — говорят о карнавальном марше знатоки африканского фольклора.

Два шага вправо, два шага влево… Маркизы и графини, в темпе опережая барабанщиков, выходят на самое большое авеню мира. Это реванш. Реванш африканских невольников.

Жители бидонвилей облачаются на три дня в одежды первых завоевателей. Докер — в парадном костюме португальского придворного. Домашняя работница — в платье, достойном фрейлины последнего императора. Туфли с прямоугольными носами и серебряными пряжками, белые чулки, шаровары с напуском, перехваченные у колен, расшитые жилеты, парчовые куртки, треуголки с плюмажами. Дамы — в юбках с фижмами, декольтированные до предела. Это королевские дворы Европы. Заколдованные африканскими тамбуринами, они тоже идут теперь в ритме самбы — два шага вправо, два шага влево. Шелк и серебряное шитье — все сверкает искристыми отблесками, а головы — то иссиня-черные, то цвета кофе с молоком — лучатся в мерном покачивании.

Каждое содружество имеет свой цвет. Маркизов и графинь, одетых в бледно-голубое, сменяют царедворцы в малиновых и светло-зеленых мундирах. Только барабаны остаются неизменно верными своим синкопам и безудержному темпу. Неизменна и радость, присутствующая на всех этих встречах, где обездоленные берут над историей свой наивно-детский реванш.

Подражание традициям доводится до такой полноты, что под каждой треуголкой и над каждой юбкой с фижмами, несмотря на расплавляющую жару, — белые, голубые, зеленые парики, которые придают черным, мокрым от пота, но радостным от возбуждения лицам то благородную и аристократическую мягкость, то непреклонную властность первых колонизаторов — законодателей и рабовладельцев.

И они поют, все эти маркизы и графини. Поют, шествуя по гигантскому авеню — два шага вправо, два шага влево. Они поют с такой же силой, с какой бьют барабаны. Поют о Бразилии, о нищете, о Карнавале:

Или, поскольку «лангустовая война» [6] — по меньшей мере в прессе — в самом разгаре, поют;

Они поют во весь голос те песни, которые потом распространятся по всему миру, испорченные оркестровкой и лишенные основного для них звучания барабанов. Одна из этих мелодий, сложенная специально для Карнавала, после пятнадцатиминутной репетиции навсегда запомнится каждому. Как и бой тамбуринов, и марш в ритме два шага вправо, два шага влево…

Маркизы и графини, обливаясь потом, но соблюдая безупречность манер, вихляя бедрами, но выражая достоинство, счастливые и царственные, будут до самой голубой зари, наступающей здесь сразу, как-то рывком, вызывать блаженный трепет всего Рио. Поспят ли они завтра? Кто знает! Завтра, во всяком случае, их вновь встретишь группами или поодиночке от Катеты до Фламенго, от Леме до Ботафого, от Копакабаны до Леблона[7]. Они снова будут кипеть в муравейнике всевластного народного праздника. Все улицы, переулки и площади опять будут заполнены черными Клеопатрами, курчавыми Наполеонами, бронзовыми Карлами Великими, Джульеттами с лицами цвета кофе с молоком, древними египтянами и античными греками. Тут действительно присутствуют все великие боги белых, вызванные к жизни поэтической имитацией роскошных костюмов.

Но тут же — и простое полотенце вокруг поясницы, и грубые полосы краски на белом лице, и женское платье па мужчине, и белоснежная ночная рубашка на черной женщине. И эти маленькие признаки маскарада признаются здесь вполне достаточным основанием для того, чтобы без конца танцевать, петь, путаться в серпантине, бомбардировать друг друга конфетти или обрызгиваться эфиром.

Главным, однако, в течение всего Карнавала остается глубокий, неустанный, непрерывный гром барабанов, кастрюльных крышек, даже стиральных баков и молочных бидонов. Главное — это ритм, синхронизирующийся с биением сердца. Неважно, если производится он просто нарой ложек, которыми бьют по фонарному столбу.

Этот ритм увлекает, поглощает. Так он увлек и меня. Так он увлек и рыжего длиннолицего американца, обвешанного фотоаппаратами. Он стоял некоторое время в оцепенении, а потом вдруг стремглав бросился в кружившийся хоровод, забыв о своих расовых предрассудках. Он был увлечен ритмом, который подмывал его, распалял его внутренности, кружил ему голову и в итоге завладел им ранее, чем даже проник в него…

Этот заколдовывающий ритм объединяет в одном и том же трансе и оборвыша метиса, ночующего на пляжах Копакабаны и презирающего дворцы, и златокудрую супругу магната из Сан-Паулу, и смуглолицего продавца лотерейных билетов, и секретаршу из французского посольства, и инвалида, который по случаю Карнавала покрыл свою деревянную ногу сусальным золотом, и толстую негритянку, гремящую бесчисленными украшениями из медяков и стекляшек. Это ритм, бросающий в единый трехдневный хоровод все, что живет и дышит. Это ритм единения.

Все сплавляется в пламени этого первородного ритма.

И в течение трех дней городом владеет огромная, потрясающая, все поглощающая, все покоряющая радость. Три дня, в которые только хирурги и их пациенты, только что родившие матери и их младенцы остаются пригвожденными к повседневным заботам. Три дня, когда алкогольные напитки запрещены, а церкви, как и булочные, закрыты. Три дня, отдаваемые исключительно радостям бытия, три дня как лесенка в рай, три важнейших дня!