От Копакабаны до Амазонки

Глава III ЗДЕСЬ МОЖНО ЖИТЬ БЕЗ ДЕНЕГ, НО БЕЗ «ЖЕЙТО» — НЕЛЬЗЯ

Я не хотел предаваться всеобщему культу Карнавала и утром следующего дня в легком костюме и с полотенцем на плече отправился на пляж. По пути увидел немногочисленных подражателей моей затеи, также отдавших предпочтение океану.

Однако искупаться так и не пришлось — слишком опасными были волны. И вообще, как я убедился на личном опыте, купание в Рио чаще всего состоит лишь в том, что полуобнаженные люди, расположившись на пляже под зонтами, занимаются болтовней, косо поглядывая на бушующие валы…

Бразильское солнце… Оказалось, что и час пребывания на пляже обошелся мне дорого: я ушел с обожженной спиной, спаленными руками и ногами, с больной головой. И для всех этих бед было достаточно лишь отраженных лучей, ибо я, как и все, лежал под зонтом. И не мудрено: было плюс 37 в тени — ведь тропик Козерога отсюда всего в шестидесяти километрах…

В центре города, на авеню Рио Бранко, как в печи. Густая и флегматичная толпа теснится лишь на теневой стороне. Люди идут в оба направления по одному тротуару. Толкотня, хаос. Во мне срабатывает условный рефлекс парижанина — найти место попросторнее. Перебегаю на другую сторону авеню, едва не попав под автомобиль. Но на противоположной стороне сразу же вынужден опереться о стену — от жары закружилась голова. Пот струится не только по спине и животу — тяжелые капли падают даже с бровей. Да, здешнее солнце имеет свои резоны, которых западный рассудок не знает…

На пятом этаже здания Национального агентства прессы влетающий в открытое окно ветерок несколько освежает меня. Я расстегнул воротник легкой куртки, которая уже перенесла свою краску на сорочку, и отдышался.

Внизу, по пяти параллельным лентам шоссе, идущего бордюром по краю залива, бегут разноцветные легковые и грузовые автомобили. Поток машин катится между угловатым монументом в честь павших во второй мировой войне бразильцев и десятиэтажными зданиями Глории и Ботафого. А потом автомобильная змея вдруг ныряет под моррос — одну из тех голых и обрывистых гор, которые, словно клыки, стоят на перекрестках Рио. Никакой другой город в мире не представляет собой такого замысловатого сочетания небоскребов, моря, пробитых в граните туннелей и триумфальных магистралей, рассчитанных на пять-шесть рядов машин. От подножия тысячедвухсоттонной статуи Христа, вознесенной в 1931 году на семисотметровую высоту горы Корковадо, другие горы кажутся коленопреклоненными слонами, остатками доисторической эры. Это как бы случайно разлегшееся стадо гигантских животных. II здания Ботафого, Фламенго, Ипанемы, Леблона выглядят как россыпи спичечных коробок, без порядка застрявшие между лапами и телами заснувших чудовищ. Район Копакабаны отсюда не виден. Но и со стороны океана, если смотреть с одного из тротуаров Копакабаны внутрь города, его скалистого пейзажа тоже не увидишь — мешают громады ближних зданий.

Рио — это как бы играющие между собой в прятки на песчаном прибрежье билдинги, люди и божественные горы. Нигде, может быть, небоскребы так не оправдывают себя, как здесь. И это стремление ввысь армированного бетона и стекла, этот расцвет вертикалей в погоне за гранитными вершинами гор, это выравнивание по высоте чрезвычайно подходит к пейзажу, к здешнему чередованию освещенных и затененных мест, к грубо обрубленным скалам.

Но есть в пейзаже Рио и другое. Над многоэтажными современными зданиями белого города отовсюду как бы нависают лачуги из картона и разрезанных бочек. Эти жилища бедняков беспорядочно лепятся по голым склонам гор, теснятся на вершинах моррос — вплоть до самого центра города… Треть населения Рио ютится в этих фавелах. Миллион кариокас[9] как бы подвешены над заливом, живя между четырьмя плохо скрепленными стойками своих хижин. И тысячи ребятишек ежедневно проносят над их головами свои котелки с водой, взбираясь к жилищам, расположенным еще выше.

…Однако мне пора за дела. Застегиваю рубашку, затягиваю галстук. Невозможно — даже при 38-градусной жаре в тени — обратиться здесь за авиабилетом или явиться на деловую встречу в Агентство прессы без залогов респектабельности: «Здесь вам не колония!»

Леонидас, мой черный друг, уже дал мне на этот счет некоторые разъяснения. Говорил он на французском с отменной легкостью, однако точность его выражений оставляла желать лучшего.

— Понимаешь, брат, — начал он, — здесь, в Бразилии, все хотят, чтобы к ним относились с уважением. Понимаешь? Особенно этого требуют от европейца. Но даже и между собой наши люди щепетильны. В особенности ты должен понять, брат, что здесь ты ничего не должен требовать. Ты должен только просить. И очень вежливо. Как об услуге. Как о помощи. Как брат у брата. Только в таком случае для тебя здесь сделают все. Все, понимаешь, брат?

— Но если они не пожелают?

— Тогда ищи другой путь. Но упаси тебя боже от окриков. Если они не пожелают и ты начнешь кричать — ты пропал. Тогда услуга никогда не будет оказана. Понимаешь? Ищи другой путь. Жди. Но не допускай окрика. Не пытайся также их провести. Понимаешь? Иначе ты пропал. Вот случай. Два года назад прибыл в Рио морским путем один француз. Прибыл с таратайкой. Но с какой! С «мерседесом»! И вот наш таможенный чиновник — ты понимаешь? — начал рассматривать эту штучку. Ходит вокруг и изучает, ходит и любуется. Пробует руль, изучает приборы. И его можно понять: ведь не каждый день ему приходится пропускать «мерседесы». Тогда француз вскипел. И закричал: «Слушай! Чего волынишь? У меня бумаги в порядке, я забираю машину!» На это таможенный чиновник кратко и спокойно ответил: «Нет, мой брат». Нет! — и все! Тогда француз бежит в министерство, к президенту республики, в свое посольство и даже в газеты! А результат? «Мерседес» по сей день торчит в таможне, в порту. Заржавел, сгнил. Словом, таратайка погибла. Понимаешь, брат? Здесь людей надо уважать. Не давить на них. В противном случае они тормозят. Это, брат, не колония. И они не невольники. И они всегда боятся, что их примут за невольников. Воспоминания о рабстве здесь совсем свежи. Понимаешь, брат? Ведь отмена рабства у нас произошла какие-нибудь 80 лет назад. Тут с людьми надо быть уважительным.

— Но, Леонидас, если мне кто-либо или что-либо потребуется? Как быть в таком случае?

— Ты хочешь спросить, как быть в случаях, когда наш человек говорит «да», но в действительности ничего не делает? Прежде всего пойми, что здесь никто и никогда не говорит «нет». Никогда! Это у нас считается признаком дурного тона. Следовательно, «нет» в Бразилии никогда не услышишь. И ты со своей стороны никогда не должен говорить «нет». Ситуацию в каждом случае ты должен понимать чутьем. Ты должен чувствовать, что человек, сказав тебе «да», в действительности ничего не сделает. Ты понимаешь? Потому что он никогда не говорит «нет». Вот так. Ты должен это чувствовать молча. И искать иной путь, ходить вокруг да около. Понимаешь, как бы танцуя самбу: два шага вправо, два шага влево.

— Но ежели все-таки мне что-либо абсолютно необходимо?

— Э, дорогой друг, да ты ни крошки не понимаешь! Никто и никогда не нуждается в чем-либо абсолютно. Никогда! Ни в какой ситуации. И это здесь все прекрасно понимают. Ибо человек всегда может обойтись другой вещью. Почти такой же, но другой. Понимаешь? Надо это чувствовать, брат. У нас это зовется «жейто». Здесь, знаешь ли, можно прожить без денег, но совершенно нельзя прожить без «жейто».

— Что же это такое «жейто»?

— А именно вот это: умение не настаивать на одном пути и угадывать путь, которым можно пройти. С «жейто» можно пройти повсюду.

На этих первичных истинах Леонидас и оставил меня. Я был приглашен в Кантри-клуб, он это знал и предпочел покинуть меня первым. Такт — добродетель сугубо бразильская.

Кантри-клуб, расположенный между Ипанемой и Леблоном и обращенный фасадом к океану, до сих пор остается наиболее «закрытым» клубом Рио, которых здесь, по английскому обычаю, имеется сотни. Зачисление в члены Кантри-клуба стоит 5 тысяч франков. Причем деньги вносятся еще до того, как вы получите возможность убедиться, что ни один из 25 его старшин не бросит при голосовании черный шар, которым кандидат отвергается. Так был забаллотирован, например, маркиз де Сегюр, а Жетулио Варгас, в бытность свою президентом республики, собрал даже 12 черных шаров… Кантри-клуб насчитывает 500 членов. Это обойма. Ни одного меньше, ни одного больше. Все они платят по 2500 франков за внесение в список и еще по 1000 франков годовых взносов. И все это — за одну-единственную честь иногда толкать двери клуба и порой сидеть в его креслах. Что же касается тенниса, дзюдо и других спортивных занятий, а также выпивки и закуски, то все это здесь лишь за наличные и по ценам более высоким, чем в городе. Так что блага членства Кантри-клуба весьма спорны.

Пригласившие меня в клуб, как и все образованные бразильцы, в совершенстве говорят по-французски. Франция пользуется здесь большим уважением, как, может быть, ни в какой другой зарубежной стране. Не случайно каждое 14 июля все газеты Бразилии посвящают Франции изрядную часть своих полос. А осенью 1944 года Бразилия спонтанно, без какого-либо указания властей, вдруг зазвонила во все колокола — в честь освобождения Парижа от гитлеровцев…

Завсегдатаи Кантри-клуба приветствуют друг друга. Взаимные поздравления передаются посредством легкого похлопывания ладонью довольно низко по спине[10]. На ухо мне поясняют: «Это абрасо». Наш «бонжур». И с улыбкой добавляют: «Остряки Рио говорят, что это вернейший способ узнать, вооружен ли ваш вернейший друг револьвером. Но не верьте острякам, это всего лишь выражение человеческой теплоты. Ведь мы, бразильцы, так сентиментальны!»

Клуб быстро наполняется. То и дело хлопают двери, пропуская местных модниц, стройных и разряженных, и изысканно одетых мужчин. Меня представляют беспечному плэй-бою[11], обожающему вертолеты, депутату парламента, который, несмотря на картавость, страдает страстью к краснобайству, наконец, крупному торговцу-экспортеру, одетому в костюм идеальной белизны. Быть французом вполне достаточно, чтобы быть здесь безоговорочно принятым. Я приглашен на полет в геликоптере, в палату депутатов, в плавание на яхте по заливу. Но на завтра. Или на послезавтра…

Все они искренни, внимательны, изысканно вежливы, даже нежны. Но на завтра. Они предлагают вам вселенную и весь ее комфорт. Но на завтра. И мне кажется, что они хотят меня очаровать сегодня лишь для того, чтобы я действительно поверил в их завтрашнее великодушие. Даже если они обещают за один день скатать меня на Луну и обратно. Обещание на завтра в Бразилии считается подарком вполне немедленным, хотя никакого практического следствия из этого не вытекает. Да и не выдуманы ли, в самом деле, слова лишь для того, чтобы нас очаровывать? Разве не величайшей деликатностью души является манера обещать только на завтра? И не такой же ли деликатностью является наша способность принимать подобные обещания всерьез и при этом ничего на деле не требовать? Принимать просто ради того, чтобы сторонам было приятно от взаимной щедрости, хотя и ни к чему не обязывающей?

Право, это целая поэзия, в которой бразилец неподражаем. Завтра — это надежда. Завтра возможно все. Будем терпеливы. Отнесемся с доверием к добрым перспективам. Не будем ждать слишком многого. Это поэтический аспект человеческого общежития. Жизнь стала бы невыносимой, если бы не было возможности обещать другим что-либо на завтра.

Итак, еще и еще раз: сентиментальность. Нежность. Душевная теплота. Поэзия. Деликатность… И вот образчики:

…Аэропорт Сантос-Дюмон расположен в самом центре Рио. Для его постройки пришлось срезать и выбросить в море одну из гранитных гор. Здесь вы видите мемориальную доску в честь пионеров национальной авиации, тех, что связали своими хрупкими крыльями гигантские просторы Бразилии. На доске выгравировано: «Пилотам, штурманам и стюардессам, отправившимся на завоевание бразильского неба и еще не возвратившимся…» Деликатность стиля состоит здесь в том, что слова «разбились», «погибли», «нашли смерть» обойдены…

…Леонидас, рассказывая мне историю одного из своих дядей — гаримпейро, то есть искателя драгоценных камней, погибшего где-то во внутренней Бразилии, сказал: «Он исчез в пустоте мира…»

…Депутат заявляет с трибуны парламента: «Я настоятельно требую, чтобы в паспортах для женщин возраст указывался лишь таким образом: моложе двадцати лет или старше двадцати лет…»

…Один вакейро, то есть пастух с полигона засухи, писал своему фазендейро, хозяину: «Патрон и друг, я сообщаю вам, что ваше стадо пало жертвой деспотизма голода и безводья. Только четыре быка смогли дотащить свою кожу до бойни. Все остальные последовали за молниями вселенной…»

…Приезжая француженка более четырех лет ожидает, когда ей выдадут удостоверение личности, необходимое всякому иностранцу. В итоге оказалось, что причиной столь долгой затяжки было то, что чиновник паспортного отдела не осмеливался задать ей вопрос, фигурировавший на бланке: «Средства к существованию». Невозможно, видите ли, ставить подобный вопрос женщине!

…В автобусе вечером, возвращаясь из центра на окраину Рио, я обычно стоял, одной рукой ухватившись за поручень над сиденьями, а в другой держа портфель. И вот пассажиры из тех, что сидят, — будь то мужчина, женщина, старик, юноша, подросток — обязательно вызовутся подержать мой портфель, чтобы мне было легче…

…На улице меня вдруг останавливает прилично одетый молодой человек: «Имеете ли вы сигарету?» Даю ему сигарету, нежно похлопываем друг друга по спине и расходимся. Мне тоже хочется проделать подобную операцию. «Имеете ли вы сигарету?» — вежливо обращаюсь я к восьмидесятилетнему пижону. «О, разумеется!» — с готовностью отвечает тот. Следует обмен самыми чарующими улыбками и нежнейшими касаниями рукой к спине…

…Солнце мне выжигает глаза. Я забыл в Париже темные стекла, которые прикладывались к моим обычным очкам. В самом центре, на авеню Рио Бранко, вхожу к оптику. Объявление предупредительно гласит: «Здесь говорят по-французски». Оказывается, хозяин много лет прожил в Париже. Похлопав меня по спине, оптик объясняет, что я не буду страдать от солнца и без темных стекол, если соответствующим образом адаптировать мои обычные очки. Он ведет меня к соседу-офтальмологу, и мы возвращаемся с рецептом. Оптик предлагает мне вы-бор оправы, и через два дня очки, приспособленные к бразильскому солнцу, готовы. Церемониально вручая их мне, оптик витиевато объясняет, что никакой речи об оплате быть не может. Он говорит: «Вы же не хотите меня обидеть, правда? Теплота и дружба чего-то стоят, правда?»

Я вынужден согласиться.

Да, еще и еще раз нежность. Сердечность. Поэзия. Дружба. Но в то же время обидчивость до красных пятен на лице, легко ранимая гордость и мгновенно вспыхивающий инстинкт мстительности. Жестокость, выступающая двойником чувствительности.

Однажды в автобусе я предпочел держать портфель при себе, в опущенной руке, не желая беспокоить тяжестью сидящую пожилую даму, которая предложила его подержать. При резких толчках автобуса портфель болтается по моим ногам и задевает ноги сидящего рядом мужчины. Он отталкивает его коленом раз, другой. Я не обращаю внимания. Тогда вдруг он резко повертывается ко мне и гневно кричит: «Вы уберете его или нет?» Леонидас молча берет портфель к себе. Ближние пассажиры отводят глаза. Человек продолжает смотреть на меня с ненавистью. Что я должен предпринять? Леонидас кладет мне руку на плечо. Наконец сердитый человек сходит. Но и тут он продолжает оглядывать меня со всей неприязнью, а оказавшись на улице, неистово сплевывает…

…Вчера оптик, о котором уже шла речь, пригласил меня к себе на завтрак. Я вижу у него трех молодых женщин, его помощниц, цвет кожи которых колеблется между антрацитом и кофе с молоком. Впрочем, цвет кофе с молоком, кажется, доминирует. Шестым за столом — хорошее настроение. Завтрак проходит прекрасно. На 16 часов у меня назначена встреча с издателем. В 15 же оптик предлагает мне отправиться с ним на машине за мальчиком его сестры, чтобы доставить его сюда. «Далеко ли это?» — осторожно спрашиваю. «Нет, нет, совсем рядом, максимум полчаса туда и обратно», — отвечает оптик. «Видите ли, — поясняю я, — ровно в 16 часов мне необходимо быть на деловой встрече в противоположном конце города. Успею ли?» «О, вы там будете вовремя, не извольте беспокоиться!» — уверяет гостеприимный хозяин.

Но оказалось, что за племянником поездка потребовала не 30 минут, а полтора часа, и оптик это прекрасно знал. К тому же мальчик и сестра не были готовы к отъезду, пришлось их ждать. В итоге мы возвратились на Рио Бранко лишь в 17 часов. Я кипел, и это было заметно. Хозяин доставил меня на своей машине к издателю, но на всем пути уже не обмолвился со мной ни словом и очень сухо простился. Я позвонил ему на следующий день, звонил еще несколько раз, но мне неизменно отвечали, что оптика нет или что он болен… Из-за часа опоздания на какую-то там деловую встречу я пренебрег дружбой бразильца! Нет, этого здесь не прощают…

А ведь Леонидас меня предупреждал: «Знаешь ли, брат, мы мягки и чувствительны, но мы также горды и обидчивы. В особенности, если имеем дело с белым. Да еще в случае, если этот белый не окажет достаточного уважения женщине. В подобных случаях, брат, будь начеку, не выдавай себя ни словом, ни жестом».

К этому Блэз Сендрарс[12] добавляет: «Как и корсиканцы, бразильцы из-за нанесенной им обиды или из-за оскорбленной чести нередко скрываются в потайные места, где и подстерегают своих недругов… Недаром тропы внутренних районов Бразилии словно вешками уставлены деревянными крестами в память об убитых в вендетте. Личная вендетта, как и борьба между целыми семьями, здесь неутолима».