От Копакабаны до Амазонки

Глава VII ПЕРВАЯ ВОДА НА ПОЛИГОНЕ ЗАСУХИ

Левый мотор министерского самолета барахлит. Доберемся ли до Паулу-Афонсу?

Мы летим над полигоном засухи. Желтоватые плешивые земли, унылые холмы, безнадежная тоскливость даже без тени всадника. Солнце царит над всем своей тотальной мощью.

Самолет скользит на крыло, развертывая перед глазами пейзаж, и справа искрится стальная лента Сан-Франсиску. Река — чудо пустыни! Река — провидение.

Я сопровождаю министра планирования Селсе Фуртадо[33] в его поездке по северо-востоку страны. Господин Фуртадо — бывший доброволец бразильского корпуса, принимавшего участие в боях за освобождение Италии в 1944 году, доктор Парижского университета, один из виднейших латиноамериканских экономистов, активно работающий в комиссиях ООН. Он женат на женщине, занимающейся исследованиями в области атомной энергии, имеет двоих детей. Но для семьи у него остается мало времени. В дополнение ко всем другим обязанностям он еще и управляющий «Судены».

Широкий и крутой лоб. Кустистые брови над проницательными, глубоко посаженными глазами. Твердые губы, втянутые щеки. Волевой подбородок. Длинный, худой, нервный. Словом, чистых кровей. Жесты редкие и выразительные. Шаг мягкий и широкий. Но пальцы нервно вздрагивают, и мускулы прыгают под натянутой кожей. Ни следа даже давней улыбки на сосредоточенном лице. Только складки забот и вдруг пробегающая по глазам тень в момент, когда по пути мы видим ребенка с большим животом и в разодранной одежонке.

Какая же лава кипит под этим ледником?

Влияние «Судены» распространяется на весь северо-восток Бразилии, то есть на территорию, в три раза превышающую Францию. Это пороховая бочка Бразилии, тот район, где концентрация нищеты и латифундистов вынудила заявить президента Кеннеди в феврале 1963 года, что именно здесь находится слабейшее звено западной цепи.

Северо-восток — это ахиллесова пята Бразилии. Здесь смертность, голод, болезни — одни из самых чудовищных на земле. Северо-восток — это Баия, какао и негры — дети рабов. Это также Ресифи, сахар и массы крестьян, доведенных нищетой до отчаяния. Это, наконец, полигон засухи, его уродливая растительность и его дети, никогда не видевшие часов. Северо-восток — это 25 миллионов передвигающихся трупов…

Может быть, огромность территории, сложность задач, неисчерпаемость нищеты и выточили это напряжение на лице министра, поддерживают в нем этот мрачный огонь?

Селсе Фуртадо руководит управлением по экономическому развитию северо-востока — сокращенно «Судена». Паулу-Афонсу — электрическое сердце этого района.

В нижнем бьефе плотины бушует бешеная вода. Целая река уходит в 20, 30, 50 глоток, прорубленных в скале, чтобы потом, внизу, вырваться водопадами, каскадами, стремительными струями, вспучиться пеной. Буйная водная фантазия в нимбе из мельчайших брызг… В здешних иссушенных местах это торжество воды столь необычно, что возбуждает, как стакан шампанского после тюрьмы.

И над этим кипящим котлом, несравненной красотой которого туристы прибывают любоваться издалека, возвышается плотина Паулу-Афонсу, предмет национального поклонения бразильцев.

Затем мы видим величественную, спокойную красоту огромного водного резервуара, разлившегося перед плотиной в два с лишним километра длиной. Мы идем по плотине в 20 сантиметрах от воды в успокоительном вечернем воздухе, звенящем от мошкары. Направо — громада воды, сливающаяся вдали с темнотой вечера, слева — водослив, ревущий на скалах. «Эти несколько скал мы оставили нарочно, чтобы сохранить красоту кадра», — шепчет мне поэтически настроенный (как и все бразильцы) сопровождающий меня инженер.

В 1913 году некий Дельмиро Гойявейя построил в этом отдаленном оазисе маленькую гидроэлектростанцию. Имея мощность 1500 киловатт, она питала энергией небольшую хлопкоочистительную и прядильную фабричку. Но английские предприятия побережья убили ее — она закрылась, не выдержав конкуренции. Потом победители купили фабричку и побросали ее станки в воду. Они до сих пор там, на дне Сан-Франсиску.

— Наш Паулу-Афонсу — это как бы отмщение за погибшее дело Дельмиро, — говорит молодой инженер, прошедший стажировку в «Электриситэ де Франс» в Париже. — Решение о строительстве этого энергоузла было принято в 1945 году. Это первое сооружение, спроектированное и построенное исключительно бразильцами и им принадлежащее. Американцы, предоставлявшие кредиты, навязывали и свой проект. Но мы отказались. И вот 300 тысяч киловатт — собственность бразильского государства. И все здешние инженеры — бразильцы. Как и рабочие.

— А как с другими источниками электроэнергии в стране?

— На 72 процента они в руках иностранцев.

— Каких именно?

Инженер улыбается, прищуривает глаза:

— «Рио лайт», «Паулу лайт», «Бонд анд Шер»… Как вы думаете, бразильские или, вернее, португальские эти созвучия?

Я рассмеялся, но инженер прервал меня:

— А если бы объединение «Электриситэ де Франс» на 72 процента принадлежало иностранцам, вы бы смеялись?

Но облачко исчезает так же быстро, как и пришло. Длинный обеденный стол собирает весь руководящий состав станции вокруг Селсе Фуртадо. Развертывается оживленная дискуссия, за которой мне трудно следить. Люди Паулу-Афонсу хлопочут о кредитах, чтобы скорее сдать в эксплуатацию еще одну турбину. В поведении инженеров я не замечаю никакого заискивания перед министром, который, впрочем, и сам ни в коей мере этого не ищет. Всех роднит смелая пылкость, общее увлечение. Любовь к Паулу-Афонсу — их страсть. Именем северо-востока они требуют индустриализации, развития.

Спор продолжается за кафезиньо, в креслах вокруг круглого стола. С бывшим стажером «Электриситэ де Франс» мы выскальзываем на свежий воздух в мерцающую ночь. С помощью неба я пытаюсь выяснить вопросы, интересующие меня:

— И аграрная реформа?

— Крупные латифундисты, кажется, поняли, что они должны уступить хотя бы немного. Хотя бы для того, чтобы подтвердить свои права на остальное. Но слишком поздно! Они все проиграют.

— И американцы?

— Эволюция Бразилии совершенно ясна: американские деньги — да! Их хозяйничанье у нас — нет! Никогда! И последующий этап также ясен: подтягиваем ремни и больше не хотим видеть американцев в глаза!

Мой собеседник вдруг обретает язык Парижа и так характеризует президента Гуларта:

— Одному он дарит улыбку, другому — ананас, третьему— апельсин… Даже если между собой они враги. Он танцует самбу. Я за ним больше не иду.

Южный Крест напоминает мне о сне. В комнате, несмотря на удобную постель, на мокрые полотенца, чтобы освежать лицо, руки и торс, я плаваю в собственном поту. Тогда беру простыню, подушку и выхожу во внутренний дворик, где и укладываюсь прямо на земле. Наконец-то споено…

Паулу-Афонсу держит на своих электрических плечах все будущее развитие северо-востока — как сельскохозяйственное, так и промышленное. Ирригация, как и станки заводов, пожирает массу электричества. Поэтому Селсе Фуртадо и следит со столь пристальным вниманием своих острых глаз за установкой нового генератора и линий высокого напряжения, которые от Паулу-Афонсу устремляются во всех направлениях, чтобы насытить киловаттами территорию «Судены».

Быстрыми шагами проходим Действующий машинный зал, чтобы спуститься в подземную часть станции. 30 метрами ниже уже появляется вода, и рабочие в блестящих сапогах перемещаются молча, с медлительностью немого фильма. Спускаемся на лифте еще ниже. Минуем двойную дверь и оказываемся внутри турбинной камеры. Могучий вал турбины без конца вращается в своем отсеке. Еще камера для такого же гиганта. Через несколько месяцев могучая вода хлынет в темноте на лопасти — и где-то в другом месте, за тысячу километров, вспыхнет свет! Я чувствую это так сильно, будто сам бетон дышит пульсирующей жизнью. Линии мощных проводов донесут спасительный ток до самых отдаленных уголков полигона жажды.

Сопровождающий меня инженер руководит работами по установке в этом пустынном, выжженном солнцем краю мачт высоковольтной линии электропередачи.

На трассе люди вынуждены работать с шести часов утра до пяти часов вечера с часовым перерывом в полдень, чтобы приглушить голод и отдохнуть от жары.

Параллельно линии приходится делать дороги двойной ширины. Рабочие дробят камень, долбят непослушную землю, чтобы провезти громоздкие двуглавые мачты. Потом мачты поднимают, и на фоне однообразного голубого неба пустыни они выглядят как-то особенно угловато и резко…

На утоление жажды «Судена», ведущая работы, предусматривает 20 литров питьевой воды на каждых двух рабочих в день.

От Паулу-Афонсу до Ресифи и Баии, до текстильных фабрик и нефтеперегонных заводов «Петробраза» более чем на 2 тысячи километров протянутся линии, обеспечивающие непрерывную подачу жизненной энергии…

Самолет отрывается от земли, оставляя позади себя облако пыли. Тот же невеселый, заскорузлый пейзаж, будто поле битвы, обезжизненное атомным взрывом…

Я использую небесное уединение и тот факт, что сижу локоть в локоть с министром, и атакую его вопросами:

— Мне не совсем ясны цель и намерения «Союза ради прогресса». Помогает ли вам эта американская организация?

— Как представляет себе бразильца кое-кто на Западе? — начинает свой ответ Селсе Фуртадо. — Как человека, перегруженного деньгами, беззаботного, развлекающегося в Европе и связанного с американцами. Этот портрет — тип, герой Бальзака или «Парижской жизни» во французском театре или американских журналов. Отсюда, из подобного представления, и возникла концепция «Союза ради прогресса». Нас хотят обязывать осуществлять реформы, поскольку мы сами, видите ли, к этому не способны. От нас требуют обязательств. Но Бразилия в конце концов не сводится к горстке этих типов, этих… вы понимаете! Ведь не только желание заработать деньги движет нами. Для денег достаточно отправиться в Сан-Паулу, там это быстро достигается. У нас имеется целая плеяда людей способных, с широкими взглядами. Но именно людей способных и отвергают американцы. Так достигается ирреализм «Союза ради прогресса». Распределяют доллары, чтобы осуществлять контролируемую революцию с помощью лидеров известного толка. Осуществлять через них то, на что не идут национальные деятели свободных убеждений. Эти последние тоже могли бы осуществить дело, и гораздо лучше, но их третируют, потому что они в оппозиции к американским трестам, покупающим у нас газеты, подкупающим… Короче, эти методы широко известны.

— Но кто же все-таки получил американскую помощь через посредство «Союза ради прогресса»?

— У нас это, во-первых, губернатор Ласерда, а также экс-губернаторы штатов Баия, Пернамбуку и Риу-Гранди. Все они из Национально-демократического союза[34]. Трое последних — с северо-востока. И Ласерда один получил для Рио с его тремя с половиной миллионами жителей ровно вдвое больше — да, да, вдвое! — чем весь северо-восток, где население достигает 25 миллионов!

— И что же, ни один из крупных национальных проектов не поддерживается «Союзом»?

— Да, ни один. «Союз» занимается лишь местным водопроводом, вакцинацией, распределением молока…

— Но… вы ставили вопрос о помощи в крупных делах?

— Разумеется. Например, была выдвинута просьба о помощи в осуществлении проекта по освоению массива целинных земель на 60 тысяч переселенцев. Огромное дело! Нам наотрез отказали.

— Почему?

— В новом районе проектом предусматривалось отвести большие площади под банановые плантации. Вероятно, это невыгодно американской компании «Юнайтед фрут»…

Он шутит? Приставать бесполезно. Собеседник сбегает от меня и усаживается рядом с пилотом. Но что же это такое в конце концов — «Союз ради прогресса»?

Приземление. Автомобили. Пыль. Едем по самому центру полигона засухи.

Деревья не превышают головы лошади. Их листья, мелкие и серые, висят лишь на самых концах нитеобразных голых и иссушенных ветвей. Столь же сухие кусты без единого листа торчат кое-где между кактусами, свернувшимися в колючие шары или вытянувшимися в виде змей, утыканных шипами. Ни единого цветка или цветного пятна. Все желтое, рыжее, лишь едва отдающее зеленоватым. Почва, изрезанная и расщепленная тысячами трещин, поднимается пылью при малейшем движении воздуха. Там и сям, в четырех-пяти километрах друг от друга, коричневые, землистые, молчаливые лачуги. Ни одной птицы. Ни одного оазиса. Нам встречаются двое обнаженных детей. Они без какого-либо жеста, без единого движения век провожают взглядами наш кортеж из трех джипов.

Машины подпрыгивают на круглых камнях. Тут было русло реки. Селсе Фуртадо отвечает на мой немой вопрос:

— Люди здесь роют колодцы. Все более и более глубокие, по мере того как отдаляется сезон дождей. Я видел женщину, затратившую целый день, чтобы набрать на дне глубокой ямы кастрюлю воды.

Кактусы, ростом с человека, без ветвей или в виде подсвечников с семью бра, разнообразят своим печальным видом эту землю. Деревья стоят в одиночку или группами, имея или агрессивный, или устрашающий вид. Это каатинга, что по-индейски означает «белый лес». «Лес лысый и мучительный, ощетинившийся шипами и населенный кактусами». Здесь бродят вакейро в своих овчинных шапках, бронированные, как и их лошади, в рыжие кожи, чтобы избежать ран от царственных шипов леса.

Так, выжженный и мучимый жаждой, на пространстве в 800 тысяч квадратных километров, почти в два раза большем, чем Франция, лежит полигон засухи, основная часть бразильского северо-востока. Тот его кусок, что примыкает к океану, совсем не меняет положения, поскольку он не превышает по ширине 50–80 километров.

Вообще-то в хорошие годы осадков па полигоне засухи выпадает не меньше, чем, например, в районе Парижа. Но это дожди жестокие и опустошительные, которые как бы обмывают землю, но не проникают в нее. Краткие буйные ливни, затопляющие один район и ни каплей не орошающие соседний. Дожди, испаряющиеся прежде, чем почва успевает поглотить их. Ибо солнце здесь перманентный убийца. К И часам утра температура поверхности земли достигает 60 градусов. В благоприятные годы дожди здесь распределяются на два месяца — март и апрель. Остается десять месяцев, чтобы дожить до следующей порции влаги.

Когда столь ожидаемый дождь не является на рандеву, то это означает засуху — или местную, или районную, или всеобщую. Нормальное для здешних мест количество осадков выпадает в среднем лишь раз в три года. Тогда каатинга, ее сереющие просторы, подложенные бежевым и красным фоном голой земли, до того жившие лишь одним случайным деревом или одним цветком, вдруг в течение какой-нибудь недели становятся сплошь зелеными. И этот временный праздник зелени как бы бросает вызов смертоносному солнцу. Но лишь раз в три года!

Каждые пять лет с неумолимой систематичностью приходит серьезная засуха, каждые два года — опасная. И наконец, каждые 20 лет засуха жестокая, страшная, тянущаяся несколько лет подряд, как, например, засухи 1932 и 1951 годов. Последняя длилась три года, в результате чего около 60 тысяч жителей полигона были вынуждены спуститься вплоть до Амазонки.

Местами примитивная ограда тянется вдоль естественных рубежей земли. Что скрывают эти единственные видимые следы человеческого присутствия? Много раз я прошу остановить машину, и вечно спешащий Селсе Фуртадо не только разрешает мне это, но и с трогательной любезностью каждый раз говорит, чтобы я ни в коей мере не стеснялся в моих просьбах. Вот я на поле, среди камней, кое-где торчат колючие кустики. Это последний резерв пищи для животных, если дождь задержится. И порой, очень редко — куча собранных кактусов: фураж на время большой засухи. Несколько ослов и меланхолических коров видны в роще без листьев и тени.

И однако 7 миллионов людей рассеяны на этом полигоне жажды. «Ни в одном другом столь обездоленном и бедном углу земного шара не проживает так много людей», — говорится в книге по географии Бразилии.

Здешние жители — невероятная смесь африканцев, белых, индейцев. Это все те, кто спасается от произвола баронов земли… Негры, убежавшие от рабства. Индейцы, уцелевшие от уничтожения. Белые, не подчинившиеся гнету своих собратьев по расе. Жажду и голод полигона все они предпочли ожерелью побережья. Свободные граждане побочных углов истории. Более 5 миллионов человек были оттеснены с полигона засухами последнего периода и более 500 тысяч — только за 1951–1953 годы. Но половина беженцев обычно возвращается сюда, как только период крайнего бездождья кончается, потому что в других местах все равно приходится умирать от голода, да к тому же еще и без свободного пространства, без обнаженной поэзии выжженной пустыни…

«На бесплодном северо-востоке лишь человек плодоносен», — говорит здешняя поговорка. И как бы ни было велико число уходящих с полигона, «ретирующихся», как здесь выражаются, обильная рождаемость быстро заполняет пустоту. В среднем 5 миллионов душ всегда проживает на выжженных землях этого края.

Жителей полигона преследует не только жажда, но и голод. Даже в благоприятное по влажности время года корова дает не более четырех литров молока в день, если, конечно, ее хорошо кормят. Сливочное масло, когда оно имеется, может быть только в жидком виде, сыр, если его можно найти, бесцветный и безвкусный, мясо только в виде карне ду сол, то есть вяленное на солнце. Бразильский врач Перейра да Сильва в результате детального изучения на месте составил статистические таблицы о питании в штате Параиба, типичном для всего полигона. Согласно данным этого врача, 62 процента жителей потребляют столь мало мяса, что его недостаточно для поддержания в организме минимального равновесия. А вот данные о потреблении здесь некоторых других основных продуктов питания:

58 процентов населения полигона никогда не потребляют молока;

80 процентов населения никогда не едят яиц;

76 процентов населения не знают картофеля;

41 процент населения никогда не ест кукурузы;

24 процента населения не имеют в своем рационе риса.

Фрукты и зелень в пище здесь редчайшее явление, сыр и варенье практически не известны. Фасоль и маниоковая мука в различных вариациях служат за столом закуской, супом, вторым блюдом и десертом.

Невероятны смелость, собранность, выносливость и честность людей полигона. Эти качества здешних жителей питают пословицами всю Бразилию. Если человек полигона найдет заплутавшую чужую корову, он будет хранить и кормить ее вместе со своими, отметит ее, чтобы отличать от своих, и при первом же случае вернет ее хозяину вместе с теленком. Но если таким образом будет содержаться несколько коров, то возврату подлежат три из четырех — такова общепризнанная такса вознаграждения. При этом срок хранения может длиться до пяти лет.

В то же время самолюбие у этих людей крайне чувствительное, переход к ножу легок; под здешним солнцем гнев вызревает очень быстро; он просто вспыхивает в этом раскаленном воздухе.

В этих ежедневных лишениях, в этом колеблющемся равновесии между голодом и жаждой, между убийственным небом и безжалостной землей возникают самые безумные идеи, самые странные верования, самые ожесточенные разновидности фанатизма. Из невыносимой действительности всегда родятся бредовые суеверия.

Мать убивает своих детей, чтобы спасти их от страданий голода. Близкие избивают кнутом умирающего родственника перед его последним вздохом, чтобы заставить нечистую силу покинуть его тело. Толпы с уверенностью ждут прихода Иисуса Христа, который установит свое царствование на тысячу лет и умножит источники…

Изолированные, забытые всеми, без общения с другими, обретающиеся где-то вне мира, не имея ничего, лишенные всех прав, застрявшие между пустым небом и каменистой землей, люди полигона обращаются к обнадеживающим мечтам. Ибо они не имеют перед глазами, в окружающей их действительности, ничего видимого, ощутимого, жизнетворного. Они не ждут ничего реального от окружающего их полумертвого, полупустынного, неподвижного, окаменевшего мира. Он держит их словно в тюрьме. Скованные, они убегают в миражи. И это — правда для человека во всех пустынях…

Канудус, трагический символ задушенной мечты, совсем близко от поселка, где мы теперь остановились. Всего каких-нибудь сотня километров по кустам и кактусам. В Канудусе в 1893 году фантастический Антонио Висенте Мендес Масиэль, прозванный Коиселэйро (Советник), основал Новый Иерусалим полигона. Бывший секретарь суда, рассудок которого не выдержал семейных несчастий, Масиэль, одетый в длинную синюю блузу, отрастивший бороду анахорета и волосы до поясницы, неустанно ходил пешком по полигону, проповедуя умерщвление плоти и воздержание в пище, варварский христианизм терний и голода. Его голос доходил во все углы сертан, и фанатические толпы повсюду возводили под его руководством часовни и церкви. Для людей полигона он явился новым апостолом.

В 1893 году Конселэйро на виду у светских и религиозных властей останавливается на жительство в Канудусе. «Он довольствуется одним блюдцем маниока в день», — говорили о нем в народе. Миссионер, присланный извне, пытался оторвать несколько душ от антихриста. Он также стал проповедовать голодание, во оговаривался: «Все-таки допустимо по утрам принимать чашечку кофе и в обед немного мяса». Слушавшая его толпа закричала: «Но это же не голодание, а обжорство!»

В 1896 году префект Жаузейро встревожился: Конселэйро объявил конец мира на 1900 год. Катаклизм, возвещал старик, свершится в потоках крови и под ливнем звезд. И только Канудус, где возникнет молочная река в берегах из маисовой муки, уцелеет от разрушения.

В городок стали стекаться толпы паломников. 5 тысяч домов и церковь с двумя колокольнями выросли за несколько месяцев.

Префект вызвал войска. Но оборванцы соорудили баррикады, и лагерь Коиселэйро «применил убийственные мушкеты, заряженные бусинками четок». Так в Канудусе были разбиты одна за другой три военные экспедиции. После этого сторонники новой веры сделали следующее. Они собрали трупы убитых солдат и установили их стоя, как на парад, в мундирах, перед своими укреплениями. Впереди был поставлен труп полковника в черных перчатках. Около его ног был положен череп. Этим повстанцы как бы предупреждали власти, что они не сдадутся.

Четвертая военная экспедиция в Канудус насчитывала уже 10 тысяч солдат, 19 пушек и 3 генерала. Ею командовал маршал. После ожесточенных боев город был взят. Но еще 15 дней бились соратники Коиселэйро с регулярными войсками, и ни один голодный не сдался в плен живым. 5 октября четыре последних повстанца — два взрослых, один старик и один мальчик — погибли на баррикаде, провозглашая: «Да здравствует добрый Иисус! Да здравствует наш Конселэйро!»

После бойни в Канудусе на полигоне воцарилась мертвая тишина.

Когда засуха, общая и прогрессирующая, входит в свои права на ряд лет (так было в 1876, 1915, 1932 и 1951 годах), скот старается прежде всего отдирать копытами или окровавленным ртом шипы водянистых кактусов, на время утоляющих жажду и голод. Затем, уничтожаемые истощением, чесоткой, чумой, животные падают и издыхают сотнями и тысячами. Высохшие ложа ручьев и речек наполняются трупами, которые с днями превращаются в скелеты, а потом в кучи костей.

Затем голод атакует людей. Он выгрызает их внутренности, продырявливает их кожу, разрушает их психику. «Поведение человека становится таким же озадачивающим, как и любого изголодавшегося животного или зверя». В такие периоды на полигоне даже летучие мыши, обычно отправляющиеся на охоту за пищей только ночью, начинают летать днем, стаями нападая на людей и животных. Покидают свои убежища и змеи. В поисках пищи они массами выползают средь бела дня на тропы, дороги, во дворы домов. Змей появляется так много, что «некоторые жители убивают их в своем доме до 500 штук за небольшой отрезок времени». Рассказывают, что в Жуазейру один житель убивал змей, действуя распятием в одной руке и кинжалом — в другой. Бывают случаи, когда двое людей бьются насмерть из-за горстки маниока… бьются до тех пор, пока голод и жажда не затемнят рассудок и смертельный покой не погасит агрессивность.

Когда всякая надежда утрачена, а спасительного дождя все нет и нет, тысячи флагелладос, как называют голодных бродяг с северо-востока, забивают двери и окна своих лачуг и идут длинными спотыкающимися когортами куда глаза глядят. В пути они едят корни, древесную муку, кору — подчас смертельно ядовитые. И, мучимые всеми страданиями, еле держась на ногах, изнуряемые поносом и крича от ужасов, которые их давят, с обожженными головами и ногами, они продвигаются вперед, задыхаясь, хрипя. Пятилетние дети возвращаются к ползанию на четвереньках. Они продвигаются, уже превратившись в скелеты, теряя зубы и волосы, с почерневшей кожей, присохшей к костям… Продвигаются, отмечая крестами скелетов путь от сертан к побережью…

В одном только штате Сеара в 1877–1879 годах было более 500 тысяч жертв голода — половина населения: «150 тысяч погибли от истощения, 100 тысяч — от разных эпидемий, 80 тысяч — от оспы, 180 тысяч — от ядовитых продуктов или просто от жажды».

Они идут к океану — до первого магазина, до первого склада, до первого фонтана и — ожесточенные, лишенные всякого чувства, кроме голода, — разбивают жалюзи, опущенные при их приближении, вспарывают мешки, грабят. В руке — топор, в желудке — ужас, в глазах — ненависть…

В 1951–1953 годах ужасы голода были умножены спекуляцией. Автотранспортные компании предложили свои «насесты для попугаев» под перевозку флагелладос. Сотни голодных семей были проданы крупным фазендейро штата Гойяс.

Что может сделать «Судена» для этих безнадежных земель?

Джипы доставляют нас на участок возделанной целины. Здесь линия каатинги отступила на километр. Селсе Фуртадо слушает объяснения, стоя в центре группы инженеров. Я отошел в сторону, чтобы сфотографировать. Когда вновь присоединился к группе, то над полем царила полная тишина. И вдруг — о чудо! — показывается вода. Она справа и слева от нас, в 12 точках. Вначале это слабые ниточки, затем энергичные струи.

Я вижу текущую воду, первую воду на полигоне жажды! Инженеры, часть которых была направлена сюда по линии ООН, отмечают факт как великое торжество. По лицу Селсе Фуртадо проскальзывает еле заметная улыбка — первая и последняя за все время нашего с ним общения.

Через 15 минут пешего хода мы оказываемся на берегу Сан-Франсиску. Под палящим солнцем слышен звук насосов. Ориентировочный план дает понятие о размахе замысла: 500 тысяч гектаров отмерены на обоих берегах колена реки. Изучены почвы. Они не бог весть какие — много песка. Но ирригация и минеральные удобрения их исправят. 500 тысяч гектаров обводненных земель смогут дать все, что нужно для снабжения продуктами всего северо-востока. Плюс миллион людей можно будет расселить на этой целине, которая для начала станет зоной сельскохозяйственной, а потом неизбежно и индустриальной.

Джипы перебегают от одного опытного поля к другому. Вот плантация кустистых томатов. Пузатый мальчонка открывает перед нами калитку. Я вижу, как Селсе Фуртадо тайком сует ему 50 крузейро. А вот культурное пастбище, засеянное кукурузой и сладким картофелем. Третье поле — кукуруза и хлопок. Жара и влага превращают мертвый полигон в оазис плодородия. 21 культура, успешно выращиваемая до сих пор на поливе из цистерн, доказывает обоснованность проекта ирригации, гарантирует надежду. «Судена» и правительственные кредиты убивают фольклор голода. «Силами бразильцев и для бразильцев», — шепчет мне на ухо бородатый агроном.

Новый прыжок в 20 километров — и мы у колодца на ветряном двигателе, устроенного между двумя костлявыми кустами и четырьмя колючими деревьями. Скромное квадратное строение четыре на четыре метра, увенчанное металлической вышкой. На самом верху — пропеллер с десятью лопастями. Вода подается с большой глубины. Пропеллер ее высасывает, поднимает вверх, заливает в цистерну. Женщина — мрачная, злая, столь же замкнутая в себе, как и сицилийская вдова, — уже не должна совершать путешествие в 40 тернистых километров, что она делала раньше, чтобы достать воды. Этот колодезь вблизи ее дома.

Зачарованный, я смотрю, как она наполняет свой видавший виды кувшин. Заботливыми материнскими движениями лавирует она горлом кувшина, чтобы ни одна капля ценной влаги не упала мимо. Наполнив посудину и поставив ее на голову, она удаляется, ступая осторожно, будто несет ребенка.

Селсе Фуртадо говорит:

— Мы создали 60 таких колодцев, — и добавляет слова, смысл которых я понял лишь позже — И все эти колодцы — для населения.

Три джипа не возвращаются на аэродром, они идут дальше. Но в разных направлениях. Я не оставляю в покое добродушного агронома:

— Обнаружено что-либо на полигоне из полезных ископаемых?

— Во-первых, золото. Была зверская погоня за ним, длившаяся два года, было много надежд и… ничтожные результаты. Напротив, танталит, берилл, литий, рутил, в особенности вольфрам, медь, магнезит были найдены в изобилии. Все эти месторождения захвачены американцами. Они ведут здесь добычу, а добытое вывозят к себе. Конечно, немножко валюты достается и Бразилии. Но, как говорится, какие счеты могут быть между друзьями? — с иронической улыбкой заканчивает агроном.

Машины въезжают в городишко — длинный, с низкими домами. На перекрестке дремлют два такси, тоже джипы. Поселок придавлен скукой и солнцем.

Остановка. Низкая дверь, выходящая на плохо замощенную улочку. Входим. Два длинных зала, модернистское оформление которых выдержано в стиле «Галлери Барбес»[35]. Среди нищеты сертан это действует примерно так же, как пистолетный выстрел в симфоническом концерте.

В нише направо — группа дам, затянутых в корсеты, перешептывающихся, боязливых. Они перегружены драгоценностями, и я не поклялся бы, что среди их туалетов не было шедевров от Двора или Шанеля[36]. В центре зала — переполненный яствами стол, туши теленка и поросенка, разрезанные на куски. Куски эти на вертелах и плавают в соусе. Они окружены гарниром из риса, фасоли, картофеля. Словом, пир горой!

В левой стороне зала — мужчины. Над их кружком стоит гул. Они жестикулируют, держа бокалы. В центре — величественная фиолетовая сутана — американский епископ. Вот уже два месяца он патронирует эту новую епархию. Помимо епископа еще четыре колосса господствуют над группой: низкие и тяжелые лбы, огромные усы, головы без шей на торсах борцов, жесткие складки у губ, выражение лиц властное, суровое. Это четыре брата, хозяева района, — фазендейрос. Один — депутат в Бразилии, другой — депутат в правительстве штата, третий — мэр этого города. В их руках весь край. Епископ, поприветствовав министра, покидает собрание. Это сигнал к более свободному ходу вечера. Четыре верзилы окружают Селсе Фуртадо и уже не выпускают его из своего железного кольца.

Каждому из нас женщины подносят фарфоровую тарелку и серебряный прибор. Мы вертимся вокруг теленка и поросенка, риса и фасоли, ковыряем понемногу там-сям. От другого конца стола на нас, предшествуемый парой братьев, идет Селсе Фуртадо, другая пара неотступно следует за ним. На момент мы оказываемся рядом. Фуртадо шепчет: «Вам хватит на завтрак пятнадцати минут?» Раздавленный жарой, задушенный солнцем, с глазами, обожженными слишком ярким светом, я не могу сразу понять, о чем речь. Однако ощутимая в самой атмосфере какая-то натянутость, род электризации, побуждает меня ответить со всей определенностью: «Да, вполне!»

Наполнив тарелки, мы спешим к свободному столику, около которого к тому же имеются стулья. Один из четырех колоссов по пути отталкивает и оттесняет меня животом. Словно петух, я вспыхиваю от гнева, но колосс даже не скосил глаза. Тогда я бросаюсь вперед и первым захватываю место на стуле. Селсе Фуртадо по-прежнему сжат со всех сторон колоссами. С черными режущими глазами, двигающимися усами, настойчивыми жестами — они требуют. Чего? Ветряных двигателей для колодцев! Государственных кредитов с минимальным процентом! Плотин! Ирригации!.. И все для их собственных земель! Но за счет нации! Женщины притихли, мужчины замерли на месте… В этой ледяной тишине, перед этим злобным буйством зверей-собственников Селсе Фуртадо вдруг ожесточел, умолк. Федеральный депутат в смущении бродит по залу, пытаясь как-то скрасить черную минуту. И кажется, что не хватает лишь кольтов на бедрах, чтобы возникла живая картина штата Техас: одинокий шериф, окруженный сворой бандитов…

На аэродроме механик затеял починку левого мотора нашего самолета. Части разобранного двигателя лежат в редкой траве поля. Проходят четыре часа томительного ожидания. Наконец, когда спускается ночь, мы поднимаемся. Два часа пути. Значит, в 22 будем в Рио. Но и в 23 мы еще в воздухе. Меня охватывает беспокойство. Чтобы не заблудиться на самолете, не имеющем радио, мы пикируем на море. Держась близко к воде, выходим на побережье. Ровно в полночь садимся. Уже на земле, по пути к зданию аэровокзала, Селсе Фуртадо протягивает мне мой фотоаппарат:

— Это вы забыли в самолете… — И на прощание говорит — Мы уцелели чудом. Наш летчик не имеет разрешения на ночные полеты. Ни он, ни эта воздушная таратайка…