От Копакабаны до Амазонки

Глава X ЦАРСТВО САХАРНОГО ТРОСТНИКА

Единственным сладким продуктом в старых средиземноморских цивилизациях был мед, этот счастливый результат слияния усилий пчелы, цветов и солнца. В античной Греции 500 граммов меда стоили целого барана.

Европа впервые узнала о тростниковом сахаре в период крестовых походов 1096–1270 годов. На крестоносцев, сообщают в своих хрониках Жак де Витри и Альбер д’Экс, сахар произвел такое сильное впечатление, что они доставили его образцы домой. Однако попытки культивировать сахарный тростник в Европе результата не дали, и сахар, потребность в котором начала расти, стал предметом импорта. Венеция, через которую велась торговля с Ближним Востоком и Индией, ввозила оттуда тростниковый сахар, рафинировала его и затем перепродавала всей Европе, включая Англию. Располагая монополией, Венеция наживала на новом продукте-люкс, продававшемся только через аптеки, огромные барыши.

В пору своего начального распространения в Европе сахар входил в номенклатуру королевских подарков. Вот маленький эпизод, отмеченный в хронике XV столетия. Египетский султан, желая задобрить Карла VII, который отзывал от него своего посла, направил ему в качестве дара… квинтал рафинированного тростникового сахара.

Но над сахарной монополией Венеции вскоре нависает смертельная угроза. Испанцы и португальцы разбивают крупные плантации сахарного тростника на островах Канарских, Мадейра, Зеленого Мыса, и уже в XV веке этот «европейский» сахар выступает серьезным конкурентом восточного. Первенство сахарных прибылей переходит от Венеции к Лиссабону.

Следует открытие Нового Света и его сахарного тростника, правда растущего в диком виде, но растущего бурно.

Первыми колонизаторами Америки выступают португальцы. За ними следуют испанцы, французы, голландцы, англичане. Вначале колонизуется Бразилия, затем Куба и Мексика… Европейское нашествие заполняет также Антильские острова — Сан-Доминго, Ямайку, Гваделупу, Мартинику. Мир оказывается перед лицом больших изменений. Колонизация, которая вначале базируется лишь на одном обмене с местным населением — то добровольном, то принудительном, — быстро перерастает в постоянную сельскохозяйственную оккупацию.

Между тем Европа, во всяком случае ее зажиточные слои, уже привыкла к сахару. Надо было, следовательно, поскорее захватывать и крепко удерживать те районы Нового Света, где хорошо растет сахарный тростник. И Европа переносит свои колонизаторские усилия из Африки в Америку. Оживленная и очень выгодная торговля развертывается между Португалией, Испанией, Францией, Англией, Голландией, с одной стороны, и их заокеанскими колониями — с другой. Европа становится крупнейшим мировым потребителем сахара. Африка обезлюдивается, работорговля и рабовладение всемерно поощряются, Америка оккупируется. А Европа, используя все эти процессы к своей выгоде, процветает и индустриализируется на притоке капиталов, приносимых грабежом Африки и Америки.

Развернувшаяся более четырех столетий назад сахарная эпопея влияет на мир и по сию пору. Открытые тогда счета пока еще не закрыты. Ибо что такое сегодняшние слаборазвитые страны, как не те самые, что веками были обречены колонизаторами на одностороннюю сельскохозяйственную, да и к тому же еще и монокультурную, экономику? А такие острые социальные проблемы международной жизни наших дней, как остатки рабовладения, расизм, оскорбление человеческого достоинства негров? Разве не от той же столь старой «сахарной эпопеи» и всех подобных ей традиций колониализма?

В свое время Кольбер выдвинул в своем «Эксклюзиве» принципы, которые стали законом всех метрополий. Он писал: метрополия разрешает колониям производить лишь то, что она сама не производит; компании, имеющие монополию торговли с колониями, поставляют матери-родине все, что они там добывают, и торгуют в колониях только тем, что производится в метрополии; продавать то, что производит колония, имеет право только метрополия.

В этих нескольких фразах гений Кольбера резюмировал несколько веков колониальной политики, осуществлявшейся Португалией, Голландией, Англией. Эта политика, кроме всего прочего, запрещала производить на месте, в колонии, промышленные изделия, которые были ей необходимы. Колония принуждалась также вести куплю-продажу по ценам, навязанным метрополией. Более того, пищевая промышленность колонии могла доводить сельскохозяйственный продукт лишь до транспортабельности, а не до полной готовности. Тот же сок сахарного тростника на месте превращался лишь в неочищенный сахар, а рафинаж обязательно резервировался для метрополии.

Два кусочка сахару в чашечке кофе… Вплоть до нынешнего дня мы еще не оплатили его цену!

Путь продукта — это подчас целая экономическая революция со своим кортежем социальных, психологических и политических изменений. Здесь между причиной и ее следствиями могут пролегать столетия. Так и Бразилия, некогда родившаяся на сахаре, до сих пор испытывает горечь колониальной судьбы.

Вступая на землю Бразилии, первые европейцы увидели непроходимые леса, обилие мошкары и змей, познали жар испепеляющего солнца, деморализующее засилье малярии и кожных болезней. В сравнении с условиями жизни у себя дома, с той «золотой серединой», которая была их идеалом, они как бы возвращались на тысячелетие назад…

И нужно отдать должное португальцам: они, несмотря на все трудности и вопреки враждебности природы, очень рано поняли колонизацию этой страны как в первую очередь ее заселение. Невольными помощниками пришельцам в решении этой задачи стали индейцы. Отец Нобреза писал:

«Люди, которые прибывают сюда из Европы, не имеют иных возможностей к существованию, как труд рабов, которые ловят для них рыбу и добывают другие продукты питания».

Внедрение сахарного тростника могло лишь поощрить рабовладение. Жильберто Фрейри, замечательная книга которого «Хозяева и рабы» является настоящей энциклопедией по проблемам рабства в Бразилии, пишет, что европейские колоны, становившиеся владельцами огромных участков земли, не имели никакой склонности к земледельческим занятиям. Выращивать тростник для них означало не что иное, как покупать рабов и приковывать их к монокультуре. И этим стали заниматься не земледельцы, а коммерсанты.

Так Бразилия не имеет земледельцев и по сей день. На ее сельском хозяйстве до сих пор лежит печальная тень тех времен. Земли, щедро раздаваемые португальской короной, захватывали не для того, чтобы рационально использовать, а лишь затем, чтобы, сняв сливки, тут же бросать и переходить на новые. Хозяевами страны были именно торговцы землей и аристократы, «ожиревшие на сахаре и неграх».

При этом власть и богатство определялись не числом гектаров земли (земли доставались сравнительно просто), а числом рабов. Иметь 100 тысяч гектаров ничего не означало, если при них не имелось армии невольников.

Для португальцев заселение новой колонии, имевшей лишь разбросанные кое-где мелкие племена индейцев, с самого начала представлялось как самая неотложная задача. Ибо как иначе удержать страну? Что противопоставить французам, англичанам, голландцам, которые плавают вдоль бразильских берегов и вот-вот высадятся? И португальцы пришли к заключению: «Без индейских женщин мы никоим образом не справимся с заселением столь длинного побережья». Именно так писал из новой колонии Диего де Васконселлос королю Португалии. И в самом деле, даже полное обезлюдение крошечного лиссабонского королевства не могло привести к заселению огромной Бразилии.

Так первопришельцы начали сожительствовать с индейскими женщинами. Эти последние, как сообщает в своих записках отец Анкиета, «ходят совершенно голыми и не в силах никому отказывать». Эти женщины, продолжает летописец, «даже пристают к нашим мужчинам, забираясь к ним в гамаки, ибо считают для себя честью спать с белыми». Жильберто Фрейри со своей стороны добавляет: «Португалец с удовольствием смешивается с цветными женщинами, умножая себя в сыновьях-метисах. Можно считать, что несколько тысяч мужчин будет вполне достаточно, чтобы за недолгий срок заселить эту огромную страну».

Кажется, португалец был подготовлен к подобному общению теми контактами и войнами с исламом и Африкой, в течение которых он поочередно был то победителем, то побежденным, то оккупантом, то оккупированным. Достаточно тертый в этих конфликтах, португалец освободился от комплекса расового псевдопревосходства. «На протяжении целой исторической фазы, — говорится в одной из книг, — для белого в Португалии было честью породниться с метисом из правящего класса». Чтобы вначале укрепиться на краешке Бразилии, а затем захватить ее всю, от Порту-Аллегри до Белена (расстояние как между Гибралтаром и Стокгольмом) и от Ресифи до Перу (что равно пути между Парижем и Москвой), — это отсутствие расовых предрассудков стоило, может быть, всех армий мира.

Крайности, падение нравов? Да, без этого не обошлось. Если дома, в Европе, те же португальцы соблюдали чуть ли не рыцарские обычаи, то в колонии… Свидетель рассказывает: «Во время обеда господа заставляли прислуживать себе за столом совершенно голых индейских девушек».

Когда индейцы вымерли или разбежались во внутренние леса, тот же характер отношений стал устанавливаться у португальцев с неграми. «Поскольку белых женщин в колонии было очень мало, — сообщается в хронике, — то это толкало к своеобразному братанию между белыми и черными. При этом, конечно, отношения господства и подчинения сохранялись во всей силе. Сеньоры были деспотами и садистами, рабы — пассивными жертвами. И все же контакты между белыми мужчинами и цветными женщинами по необходимости приводили к созданию смешанных семей…»

В целях заселения? Конечно. Но главное, в целях обогащения. «Наиболее продуктивная часть собственности рабовладельца — это живот черной женщины, приносящий детей, — цинично провозглашалось в манифесте колонизаторов. — Рожая новых рабов, негритянки умножают капитал владельца».

В XVI веке отец Фернандо Кардим наблюдал нравы сеньоров сахара: «Грехи, которые они допускают в своих домах, невозможно сосчитать. Они сожительствуют сразу со многими женщинами. Велика же терпимость господа бога, страдающего от всего этого!..»

Прерогативы рабовладельцев переходили к их наследникам. «Часто случается, что именно старые метры подают пример разврата своим детям», — сообщает хроника эпохи. Отец Лопес Гама отмечает в своих записках, что сыновья сеньоров, «едва достигнув зрелости, безудержно предаются самым грязным страстям. Они в своем роде эталоны для всего здешнего общества…». Епископ Фражер по возвращении из Бразилии в 1700 году добавляет: «Они любят разврат до безумия».

А вот слова Жантиля де ля Барбинэ: «Португальцы, родившиеся в Бразилии, предпочитают самой прекрасной белой женщине негритянку или мулатку. Я нередко спрашивал у них, чему они обязаны столь странной склонностью. Но они сами этого не знают. Я лично думаю, что, вскормленные грудью рабынь, они восприняли склонность к ним буквально с молоком матери».

Все, включая мораль, лопнуло перед необходимостью заселять территорию, иметь рабочие руки, производить сахар… Утратили свой аскетизм католические монахи и священники. Кальделег рассказывает, что он был знаком со старым кюре Антонио Фрейтасом, «который имел очень красивую жену с выразительными черными глазами». Гарднер однажды встретил 80-летнего викария, у которого было шесть сыновей. «Один из его сыновей, — пишет этот автор, — был также священником, председателем провинции и сенатором империи. Он жил со своей кузиной и имел от нее десять сыновей. Не считая тех, которых он произвел на свет с другими женщинами и которые были рассеяны повсюду».

«Если где действительно грешат, так это на экваторе…» — сказал в связи с этим в Ресифи Гаспар Баэлюс, капеллан Мориса де Нассау. А Жильберто Фрейри отметил со своей стороны, что из среды потомков священнослужителей, которые обычно хорошо воспитывались и сытно питались, вышло немало выдающихся деятелей Бразилии.

Иезуиты попытались бороться с полигамией, но у них просто ничего не вышло. Их изгнали из колонии, правда по другим мотивам.

Сахар и рабство разлагали все. Белые жены сеньоров, заключенные в своих башнях, были тоже рабынями. Они выходили замуж в 12–14 лет, быстро жирели от сахара и безделья, словно крестьянки, курили трубку, в 25 лет теряли зубы и постоянно дрожали перед своими мужьями-властелинами. Это был другой полюс животного блуда… Еще и по сегодня фазендейро, особенно на северо-востоке Бразилии, живут по старой пословице колонии: «Для женитьбы — белая женщина, для любви — мулатка, для работы — негритянка». Сегодня белая жена бразильского помещика принимает гостей, показывает свои драгоценности и социальную значимость мужа, мулатка плодит батраков, черная работает на кухне и ухаживает за детьми белой… Чем общество ближе к рабовладению, тем страшнее доля женщины…

Это распутство в эпоху, когда Европа выходила из тьмы инквизиции, не могло не наложить печать на все бразильские нравы. Сегодня, как и вчера, в ней царствуют свободы, неизвестные в туманной Европе.

Конечно, распущенность баронов сахара была привилегией лишь узкого круга высшей аристократии, гангренированной рабовладением. Однако и в народе ригоризм, как в социальном, так и в половом плане, никогда не был популярен. Смешение рас явилось самым очевидным результатом примера, преподанного сверху. Нравы сахарного северо-востока распространились на всю страну. Бартон свидетельствует, что в середине прошлого века он нашел в штате Минас городок, где из 5 тысяч жителей только две семьи были чисто европейской крови.

Результат? «Местный житель, — отмечает Жильберто Фрейри, — несет в себе смесь кровей трех рас, в других местах враждебных между собой: белой, индейской и негритянской». И может быть, путь, приведший к столь моральному результату, в какой-то мере оправдан: ведь дело шло о выборе между фривольностью и гражданской войной…

Но не следует ни в коей мере считать, что отношения между хозяевами и рабами отдавали идиллией. Видами и формами наказаний, которым рабы подвергались за малейшую провинность, можно было бы наполнить целый музей жестокостей. Невольников нещадно били плетьми и палками, вырывали у них зубы, живыми привязывали к дулу пушки, кастрировали, выкалывали глаза… При случае жена хозяина добавляла к садизму мужа свою истерическую ноту: вышибала каблуком слишком белые зубы мулатки, вырывала у юной негритянки ногти, обваривала уши и лицо, отрезала груди… Если белую жену охватывала ревность к рабыне, она вырывала у нее глаза и… подавала на десерт своему любвеобильному супругу…

Негры бежали в леса, кончали с собой («Душа но смерти возвращается в Африку»), поднимали бунты. Более того, когда представлялась возможность, они активно поддерживали общие освободительные движения эпохи. Так, отряды из негров, снаряжаемые и содержавшиеся за счет негритянских содружеств, участвовали в войне против голландцев. В боях отличались целые корпуса черных, за что их благодарил сам король Португалии…

Но негров продолжали убивать и после всего этого. Хотя бы из-за того, чтобы овладеть их скотом. И отношения между плантаторами и черными работниками отнюдь не смягчались…

Что остается от нравов той эпохи сегодня? Прежде всего предрассудки и немного расизма, к чему мы еще вернемся. Но в особенности, как это ни парадоксально, какая-то особенная, чисто бразильская нежность, душевная теплота, которую распространяет вокруг себя простой человек Бразилии. Он ведет себя так, будто хочет сказать: каждый должен заботиться о другом, ибо все мы перенесли раны и муки. И в то же время как обратная сторона той же медали, как следствие тех же причин сумрачная подозрительность. Здесь нельзя, в особенности если вы европеец, быть небрежным с таможенным чиновником, проявлять высокомерную снисходительность к лифтеру, допускать нервозность в разговоре со служащим. Это обязательно вызовет подозрение, что вы все еще третируете их как невольников. Они не терпят ничего, что может хоть как-нибудь напомнить им времена рабовладения. В этих условиях нетерпеливый иностранец, более стремящийся к быстроте, чем к человеческим контактам, не встретит понимания. Да, необходимо более четырех поцелуев, чтобы стереть след одной пощечины…

Сыну сеньора с раннего возраста придавали на роль компаньона по играм маленького негра. Зверства, которые чинили хозяева над рабами на глазах барчука, быстро развивали в нем садистские страсти, вкус к извращенности и деспотизму. Он бил, мучил, истязал своего несчастного «компаньона». Таким образом, и наследник сеньора с пеленок формировался как ничем не ограниченный властитель над своими людьми и землями. Далекая корона не требовала от своих представителей в колонии ничего, кроме сахара…

Колониальный сеньор на своей земле, со своими рабами и вооруженной стражей, со своей сахарной мельницей, своим кюре, своей церковью и своим гаремом был полным феодалом. Он пользовался на своей территории даже правом неприкосновенного убежища, как в других местах это возможно лишь в храме… Земельный собственник сочетал в себе меч и правосудие, закон и полицию, короля и бога. Он царствовал. Губернаторы, институт которых был введен позже, вынуждены были считаться с ним так же, как и император, которого он интронизировал в Рио-де-Жанейро. Сеньор-землевладелец переживет регентство, империю, республику, две мировые войны, уступив на протяжении целых эпох лишь какие-то десятистепенные крохи своих неограниченных прав, оставаясь, как и три столетия назад, надменным и всесильным. Сегодня, как и вчера, он ревниво держится за свою власть, до мозга костей пропитанный сознанием своего могущества и безумный от заносчивости. Он ведет настоящие длительные и кровопролитные войны из-за наследства, из-за быка, который случайно забредет на плантацию соседа, по любому другому поводу. В эти битвы он бросает батраков и зависимых от него крестьян, наемных убийц и даже членов собственной семьи… Словом, это Монтекки и Капулетти сахара!

Что остается от этих нравов сегодня? Массовый обычай носить оружие даже в городах. А главное, во внутренних районах страны фазендейро и сегодня диктатор абсолютный и свирепый. Заседания муниципальных советов, внезапно переходящие в сражения с применением огнестрельного оружия, и теперь обычное явление в наиболее отсталых штатах побережья и северо-востока. В штате Ресифи наймиты фазендейро убивают каждого, кто выразит хоть малейший протест против хозяина. Молодая женщина рассказала мне в Рио, что ее дядя, крупный землевладелец в штате Ресифи, забивал насмерть нищих, собиравших в его саду падалицу, которая все равно бесполезно сгнивает на земле. Этот же дядя-садист, чтобы избавиться от своей собаки, которая ему разонравилась, облил ее бензином и сжег живьем…

И само собой, полигамия среди бразильских королей земли сохраняется сегодня почти в тех же (если не в более «развитых») формах, что и в XVII столетии…

Сахарный тростник призвал в Бразилию черных невольников. Сахар и негры породили на бразильском северо-востоке латифундистов.

Европа требовала сахара, и Португалия определяла на него цены. Первые негры и первый сахар распалили аппетиты. Рост потребностей в сахаре вызывал рост потребностей в невольниках и земле. Умножались африканские караваны, расширялись латифундисты. Они запретили возделывать все, кроме сахарного тростника.

Последствия этого запрещения чувствуются и по сегодня. Монокультура оттеснила скотоводство в сертаны, как если бы речь шла о проклятых животных. Она оттеснила также леса… Отсюда четыре столетия голода. Постоянный недостаток мяса, молока, сыра, овощей, фруктов, то и дело повторяющиеся катастрофические нехватки таких основных продуктов питания, как мука и маниок. Страна все время импортирует из Португалии жиры, сыр, сливочное масло (в каком состоянии оно прибывает в Бразилию после трехмесячной транспортировки?), сало, вяленое мясо, кожу и даже… шкуры. Стада, видите ли, убавили бы площади под сахарным тростником!

Епископ Тукуман, путешествовавший по Бразилии в конце XVII века, отмечал: «Я послал здесь человека купить мне курицу, четыре яйца и одну рыбину. Но человек ничего не принес, потому что во всей округе не только этих, но и каких-либо других продуктов питания не было».

Голодание страны из-за нехватки продуктов приняло такие размеры, что власти вынуждены были принимать меры к организации посева других помимо сахарного тростника культур. Так, в 1788 году губернатор Баии издал распоряжение, что каждый землевладелец при получении нового участка земли обязан обеспечить посадку маниока из расчета по тысяче футов на каждого имеющегося невольника. В Ресифи граф Нассау пытался декретировать подобную же меру. В случае если голод опустошал плантации не совсем, рабы были обречены довольствоваться крошечными порциями маниока и риса. Хозяин же и его близкие питались продуктами, привозимыми из Португалии. Их питание было сносным, однако слишком однообразным. Все для сахарного тростника! Все для Европы! Все для экспорта!

В конце XVII века вся зона сахарного тростника в Пернамбуку, около Ресифи, принадлежала восьми или десяти сеньорам. Кроме тростника, они не позволяли возделывать ничего. И жизнь их семей была такова, что их жены меняли свои драгоценности на муку и пшеницу. В 1908 году Эдуардо де Магальяэс писал: «Многие из нас никогда не кушали салата, зеленого горошка и ели только мясо с хлебом или мукой».

Это безумство тростника ради единственной цели — немедленной прибыли — опустошало жизнь, лишало ее равновесия. Леса уничтожались огнем. Фауна исчезала. Отсутствие иной, помимо тростника, культуры истощало почву, порождало эрозию… Отсюда захват новых площадей, расширение плантаций за счет лесов. В итоге ухудшение климата, температурного и гидрографического режима. Словом, экстенсивное разорение.

Что остается от подобного хозяйствования сегодня?

Голод!

Голод, постоянно сопровождающий две трети населения Бразилии! Тот же голод, что и четыре столетия назад. Голод, отразившийся на всей цепи поколений вплоть до нынешних.

Во всей полноте сохраняется та же пиратская система землевладения: земли находятся в руках кучки крупных и крупнейших латифундистов. Снизившееся плодородие почвы они с успехом компенсируют крайне низкой оплатой труда батраков. В этих условиях прибыли по-прежнему остаются высокими.

Следствие монокультуры — и отвращение к земле, которое столь распространено в Бразилии. Тот же Жильберто Фрейри справедливо пишет: «Насилие над землей, отсутствие гармонических отношений между человеком и землей, между человеком и лесом, абсолютное отсутствие той глубокой любви, которая должна связывать человека и природу, — все это убило самое душу сельскохозяйственной Бразилии».

Одни издыхали для тростника, другие жили ради него. Но никто не любил его.

Хозяева плантаций жили в роскоши. Едва первый сахар прибыл в Европу и первая полоса девственного леса была выжжена, как серебряная и золотая посуда появилась на их столах, столь же богатых, как и у королей Старого Света. Хвастовство и бравада были доведены до абсурда. Кушали а ля фуршетт, подражая европейскому дворянству. Стеганые халаты заказывали в Дамаске. Замки в домах делали из золота, а сигары прикуривали от банковских билетов. Сдергивали скатерти со стола вместе с посудой после каждого блюда, чтобы и скатерть и посуда использовались только однажды. «Дамы» превратились в передвижные лавки драгоценностей. «Господа» делали визиты в свои владения или к соседям в гамаках, которые несли черные невольники в безупречно белых костюмах. Омовения совершали на манер римских императоров. Пригоршнями бросали в народ серебро, чтобы удивить, поразить. Были ничем, хотели стать всем. И для всего этого не шевелили даже мизинцем. Негры и сахар все обеспечат! После нас хоть потоп!.. Да и в самом деле: небрежная игра в пустые слова и мелкие мысли, безразличие к будущему — разве не в этом и состоят главные черты истинной аристократии?

Что еще сохраняется от этого прошлого в сегодняшней действительности? Сержио Буарке де Олланда так отвечал на этот вопрос в 1950 году:

«Мне не кажется абсурдным связывать с традициями, унаследованными от периода рабовладения, одну существенную черту нашего социального характера, а именно тот факт, что во мнении бразильца способность к воображению и общая интеллектуальность котируются обычно выше, чем практический и позитивный ум. Всеобщее уважение к талантливости в самом широком смысле особенно распространено в тех районах страны, где подневольный труд и рабство существовали особенно долго, как, например, на северо-востоке. Наоборот, жители тех частей Бразилии, например индустриального Сан-Паулу, где традиции невольничества слабее, характеризуются меньшей склонностью к воображению и умственному блеску. Это, без сомнения, доказывает, что наши люди предпочитают чисто умственные упражнения труду, требующему физических усилий. В их мнении умственные занятия, работа, не занимающая рук и не изнуряющая тело, представляют собой труд, достойный бывших сеньоров рабовладельцев и их наследников. Пусть в этом труде и не присутствует любовь к пытливой мысли, а, скорее, лишь вкус к звучной фразе, показной эрудиции, редкостным выражениям… Отсюда же, из этой традиции, идут у нас почетные профессиональные звания и их материальная символика. Например, медики и адвокаты носят перстни с драгоценными камнями… А дипломы о высшем образовании прямо-таки эквивалентны по своей пышности дворянским титулам. Таким образом, умственная деятельность и сегодня рассматривается как занятие, достойное благородный и свободных, в противоположность труду физическому, который является уделом низшего класса…»

Жильберто Фрейри со своей стороны отмечает: «Еще и сегодня бразилец стремится к благородству в одежде и внешней жизни, жертвуя ради этого домашним комфортом и повседневным питанием».

Начиная с 1584 года район Ресифи экспортировал в Европу 30 тысяч центнеров сахара ежегодно. 30 предприятий, обслуживаемых рабами, обрабатывали сахарный тростник в 1576 году, 66 — в 1584 году и 120 — к началу XVII века. В 1600 году европейское население Бразилии, не превышавшее 30 тысяч человек, получало от вывоза сахара 2 миллиона ливров чистого дохода. «Маленькая колония была баснословно богата», — отмечает Селсе Фуртадо.

Корсары, эти своеобразные парашютисты морей своего времени, проникали всюду. В 1586 году английские флибустьеры, располагавшие артиллерией, шесть недель хозяйничали в Байе. Они захватывают все, что попадается под руку. Десять лет спустя банды под водительством Джеймса Ланкастера и капитана Ваннера занимают Ресифи. Они опустошают здесь сахарные склады и завладевают судном с грузом пряностей, только что прибывшим к берегам Бразилии из Восточной Индии. Добыча корсаров на этот раз была столь значительна, что они загрузили помимо своего корабля еще три голландских и пять французских судов, оказавшихся в Ресифи.

Этот эпизод оповестил Европу о том, сколь богата и в какой степени уязвима бразильская колония. Между европейскими державами развертывается вокруг нее ожесточенная борьба. В 1580 году Испания захватывает очаги португальской колонизации в Бразилии. Это не нравится Англии и Голландии. Их корсары грабят в Бразилии испанцев. В 1604 году Испания заключает договор с Великобританией к невыгоде голландцев. Последние не смиряются и усиливают борьбу. В 1624 году они вновь появляются в Байе, но уже через год вынуждены ретироваться. В 1627 году голландский корсар Пит Гейн, приобретший славу «Ужаса морей», повторяет захват Баии. Но и этот налет завершается всего лишь единовременным грабежом. Постоянной оккупации у голландцев не получается. Но в известном смысле им все-таки везет: в 1628 году тому же «Ужасу морей» удается захватить у берегов Бразилии испанский караван судов, нагруженный серебром, добытым в богатейших копях Южной Америки. На прикарманенные таким способом средства (9 миллионов дукатов) голландцы развивают свой флот и весной 1630 года уже внушительными силами (61 судно, 7300 человек) появляются у стен Ресифи. Отныне их «присутствие» в Бразилии упрочено.

Голландская Бразилия распространяется по течению реки Сан-Франсиску к югу и до Мараньяна и Амазонки к северу. Это составляло почти половину территории, входившей в ту пору в пределы Бразилии. Дела голландцев процветают: из Африки в их бразильскую колонию массами доставляют невольников, из Бразилии в Европу караванами везут сахар. Голландцы приглашают принца Вильгельма Нассау быть их губернатором. Он прибывает в Ресифи 23 января 1637 года и отмечает в своем дневнике: «Я попал, кажется, в самый прекрасный уголок мира». Еще бы! Раб, купленный в Африке всего за 40–50 флоринов, перепродавался в Ресифи за 600–800 флоринов. Налог с работорговли был основной статьей дохода губернатора…

Вильгельм Нассау терпимо относится к различным вероисповеданиям. Он, кроме того, играл в демократа и поклонника науки, — учредил в районе нечто вроде парламента и создал обсерваторию, где проводил наблюдения за солнечным затмением 1643 года…

Однако «брак по расчету», заключенный между голландцами и теми, кто обосновался в Бразилии ранее, вскоре расстраивается из-за «несходства характеров». Основная причина раздоров состояла в том, что тройная голландская монополия — на транспортировку невольников, сбыт сахара и торговлю привозными товарами — душила местных королей сахара. В колонии вновь развертывается борьба за преобладание. В 1644 году Вильгельм Нассау вынужден покинуть «самый прекрасный уголок мира», а в 1654 году Голландия окончательно утрачивает свои опорные пункты в Бразилии.

Бразилия освободилась от голландцев не только без помощи своей метрополии — Португалии, но даже и вопреки ее желаниям. Ибо король Португалии Жуан IV хотел отдать свою бразильскую колонию Голландии в обмен на мир с последней в Европе. В связи с этим престиж Лиссабона в Бразилии сильно упал. Она становится более самостоятельной. На основе территориального единства в ней появляются признаки и единства национального. Герои борьбы за освобождение: черный Энрике Диас, белый Андре Видаль, метис Жоао Фернандес Виэйра, индеец Фелипе Камарау. Когда разгорается борьба за независимость, хорошими союзниками признаются даже цветные… Именно тогда, уже в ту отдаленную эпоху, зарождается своеобразная национальная связь между бразильцами различных рас, которая сегодня так удивляет плохо информированных иностранцев…

После ухода голландцев португальцы снова укрепляются в Бразилии, но это им удается лишь ценой больших уступок англичанам по двусторонним договорам с последними от 1642, 1654 и 1661 годов. Как свидетельствует в своих исследованиях Селсе Фуртадо, уступки Португалии в пользу Великобритании были столь значительными, что они глубоко затронули на целые два последующих столетия не только интересы Португалии в Бразилии, но и суверенитет самой Португалии. Привилегии, предоставленные Португалией английским коммерсантам, утверждает Селсе Фуртадо, носили такой характер (право экстерриториальности даже в метрополии, свобода торговли с колониями Португалии, контроль над тарифами португальских закупок в Англии), что они привели к возникновению в Португалии мощной и влиятельной группы дельцов, по существу диктовавшей Лиссабону свою (проанглийскую) волю…

Словом, получилось следующее: бразильцы изгоняют из своей страны голландцев; португальцы и англичане, опираясь друг на друга, заменяют голландцев как колонизаторы Бразилии.

Приходит эпоха падения мировых цен на сахар. Определяется это тем, что много сахару стали производить Антильские острова и Восточная Индия. Еще недавно монополист на мировом сахарном рынке — бразильский северо-восток вдруг оказывается в ранге третьестепенного поставщика. Таким образом, первая сельскохозяйственная эпопея Бразилии завершается тем, что на месте вчерашних плантаций сахарного тростника остаются омертвленные монокультурой пустынные земли.

Показной шик быстро богатевших рабовладельцев, неустойчивость экономики, основанной на монокультуре и вообще на производстве какого-либо одного продукта (что характерно для всей истории Бразилии), частые волнения рабов, смена колонизаторов при постоянстве колониального режима — все это, вместе взятое, и породило, я думаю, следующую бразильскую поговорку: «Отец богатый, сын бедноватый, внук нищий». В 1846 году Лопес Гама писал: «Покупать пищевые продукты — муку, рис, артишоки, кукурузу — мне приходилось у многих жителей. И мне всегда говорили, что эти люди происходят из богатых семей. Но боже, как они выглядели! Босые, в изодранных рубашках и заплатанных штанах, с взлохмаченными волосами. Лица изнуренные, морщинистые, цвета старой гитары… Да что тут говорить о благородстве, все ясно как божий день!»

Те же нотки под пером Фонсеки:

«Семьи, которые здесь сегодня богаты и уважаемы, уже через два или три поколения могут превратиться в таких же ничтожных голодранцев, какими стали ныне потомки некогда всемогущего Леме (1720)… Я знал человека, который жил тем, что прислуживал у моего отца в качестве писаря. Оказалось, что имя этого обездоленного человека — Аполинарио Леме и он является прямым отпрыском того самого Леме, которому король Португалии прощал все преступления».

В 1807 году Наполеон оккупировал Португалию и ее двор бежал на корабле. Разумеется, на английском. За это англичане по договору от 1810 года выговаривают себе права: постоянно держать свою эскадру в Бразилии; свободно проживать в этой стране; свободно торговать во всех ее портах. Получили англичане еще и такое право: если англичанин в Бразилии совершит преступление, то он может быть судим только английским судом… Могучий британский лев «разделил» власть над Бразилией с малюсенькой и слабенькой Португалией… Впрочем как показывает в своих исторических трудах Селсе Фуртадо, этого хотели сами латифундисты Бразилии. Здешние крупные землевладельцы, пишет он, ясно понимали, что Португалия как метрополия лишь путалась в ногах. Для них нужна была свобода торговли, в том числе и с Англией. Устранение ограничений в торговле несло крупным бразильским дельцам много выгод: снижение цен на импортную продукцию, увеличение иностранных субсидий, благоприятные условия кредитования и тому подобное.

Словом, бразильские помещики стремились стать вассалами того иностранного хозяина, который был сильнее. Конечно, это была близорукая политика. Но разве не сказано уже давным-давно, что исторические перспективы могут правильно оцениваться только с больших расстояний?

В Ресифи в 1810 году мистер Генри Костер, влиятельный член английской колонии, вдруг становится сеньором Энрике да Коста, а вместе с тем владельцем обширных плантаций сахарного тростника, предприятий по его обработке и массы рабов. Пример вполне типичный.

Со временем господа сахарного северо-востока Бразилии обзаводятся библиотеками и пианино. И если этот край «не дал стране не только ни одного святого, но даже и ни одного аскета», то зато отсюда вышло немало крупных администраторов, дипломатов, государственных деятелей, поэтов, математиков, музыкантов, художников… Рабство законно существовало здесь вплоть до 1888 года, несмотря на множество кампаний в пользу освобождения, которые велись по всей стране, включая и северо-восток.

С конца XIX столетия в пейзаж района вписываются промышленные предприятия. Развивается концентрация производства. Крупнейшие магнаты стали проживать в городах, «руководя» делами издалека, через «аппарат». Но все это мало что изменило. Феодализм оставался по-прежнему царствующим. Он пережил все эпохи: завоевание страны, независимость, империю, республику — целых четыре столетия — и не потерял ни своей экономической гегемонии, ни своего политического всемогущества. Сегодня латифундисты держат в своих железных руках избирателей по своим округам, и с этим их засильем никто здесь не в силах бороться.

Португалия с ее монопольными правами в экономике, затем голландцы и англичане с такими же правами не дали бразильским латифундистам превратиться в коммерсантов и промышленников. Этими последними в Бразилии все время были пришельцы — португальцы, голландцы, англичане. Они организовывали и монополизировали здесь торговлю, экспорт и импорт. Награбленные таким путем средства колонизаторы переводили в свои метрополии, где и наращивали промышленность, запрещенную в Бразилии.

Бразилия с самого начала была осуждена на роль поставщика сырья для других. Огромная территория, рабовладельческий строй, малое число европейского населения и слабая населенность страны вообще — все эти факторы исключили здесь войну за независимость того же типа, какая произошла в США. (Соединенные Штаты Америки — вот ирония судьбы! — позже стали играть по отношению к Бразилии ту же роль, какую некогда играла Англия по отношению к самим США.) Бразилия не закрыла своих границ для иностранцев, не прибегла к изоляционизму, столь способствующему индустриализации страны и развитию постоянного внутреннего рынка. В итоге Бразилия, как отмечает Ренато Мендонса, подчинила свою экономику внешнему рынку и все время пробавляется ролью международного поставщика сырья и полуфабрикатов.

И никакие попытки в иных направлениях экономического развития результата не дали. В конце XIX столетия, еще на заре республики, Барбоза Лима сделал кое-какие усилия с целью поощрить развитие национальной промышленности посредством государственного кредитования. Предприниматели воспользовались кредитами, но государству не возвратили ни копейки. Идея Лимы, как таковая, была дискредитирована. Однако в определенном смысле прецедент не был забыт, и бразильские дельцы и поныне получают от казны немало безвозмездных субсидий, которые они используют исключительно в своих корыстных целях.

Что же касается жизни трудящихся сахарного северо-востока, то она и сегодня несет на себе все мрачные следы рабовладельческих традиций. В официальном документе — книге «Аспекты сельскохозяйственной экономики Бразилии» — об этих районах говорится: «В здешних хозяйствах люди работают от зари до зари с маленьким перерывом на обед… Трудятся они почти обнаженными. Они страдают от многих болезней. Их жилища — жалкие халупы».

Как и в прошлом, здесь царит голод, крепостническая эксплуатация, нищета. В поисках работы и хлеба люди из деревень бегут в города, но и там не находят ни того, ни другого…

Псевдоиндустриализация, гальванизируемая государственными субсидиями, которые используются не по назначению, отмечает Жильберто Фрейри, не может иметь перспектив. «Ведь она обогащает ничтожное число и без того богатых и еще больше обездоливает огромные массы и без того обездоленных людей труда».

Когда я прибыл в Ресифи, эту столицу бразильского северо-востока, сахара и штата Пернамбуку, богатые и бедные стояли здесь лицом к лицу и борьба между этими двумя непримиримыми лагерями была в самом разгаре.