От Копакабаны до Амазонки

Глава XIV МАНАУС — ЗАСНУВШИЙ БЕЗУМЕЦ

Над Манаусом дождь. Он идет уже три месяца подряд и будет идти еще месяц, регулярно каждый день от четырнадцати до шестнадцати часов. С такой пунктуальностью, что здесь принято назначать свидания «после дождичка».

Дождь над Манаусом, взятым в тиски девственным лесом, который виден из окна моей комнаты. Еще мне видны развалины итальянского палаццо, такелажи судов, причаленных к плавучим докам, ровная брусчатка улицы, по которой цокает дождь, новые бензоколонки Эссо, четкий строй фонарей, «дофины», «фольксвагены» и «форды», окатывающие грязью тротуар; но вот выплывает солнце, и мне предстает в сверкании своей зеленой, голубой и позолоченной черепицы беломраморная опера с красными полосами по фасаду, построенная в агрессивном неоклассическом стиле… последний отголосок разгульного Манауса, Манауса оргий, Манауса — короля каучука.

Сегодня его вполне можно принять за чисто подметенный европейский город, если только закрыть глаза, чтобы не видеть джунгли, встающие всюду — спереди, слева, сзади, справа. А вчера… Хотя… послушайте лучше историю каучука — повесть о разврате, грубости, крови и опустошениях.

Она начинается с одного слишком любопытного французского математика — Ля Кондамина, который, побывав в 1735 году на первом градусе ниже экватора, вывез оттуда вместе с цифрами черноватый липкий шар вещества, известного на месте под именем каучук. Ничего нового: испанцы Колумба за полтора века до него уже видели, как местные индейцы забавлялись с резиновыми шарами. Несколько лабораторий попробовали найти применение новому материалу. Появление в 1820 году в Бостоне пары индейских башмаков подсказывает его промышленное использование. Индеец делал себе обувь на заказ: он наносил на голую ногу первый слой латекса, затем второй и третий, давал каждому время высохнуть, наращивая себе таким образом на ноге сантиметр каучука. Последний слой он высушивал, сидя па низкой ветке над огнем и вот уже обувь по ноге готова. Мягкая прочная пара башмаков дала толчок цивилизованному воображению и породила резиновое ведро, шприц, табакерку и плащ. Но у вещи, ломкой зимой, липкой летом и воняющей круглый год, были небольшие перспективы… Однако появляется Гудайер и изобретает в 1840 году вулканизацию. Началась лихорадка: с 1860 по 1870 год из Амазонии вывозят 65 тысяч тонн каучука.

Здесь, и только здесь, растет в диком состоянии гевея бразилиенсис; достаточно сделать у нее надрез на коре, как оттуда льется в обилии чистый латекс. Зеленый ад прочно держит монополию.

В конце века авантюра перерастает в эпопею, нарождающаяся эра автомобиля требует шин, мир жаждет каучука, а дает его только одна Амазония; тысячи авантюристов высаживаются в Белене, а оттуда добираются до крохотной деревушки Манаус, имея при себе лишь легкий на спуск револьвер и яростное желание быстро разбогатеть. Безумие жидкого золота. Оставшиеся в живых индейцы, еще не оправившиеся от покорения, принимают на себя первый удар. Привыкшие ухаживать за гевеей, собирать латекс и лишь время от времени возить его на пирогах до первого обменного пункта, чтобы запастись ситцем, топорами или крючками, индейцы не были способны увлечься горячечной фантазией вечно спешащих торговцев. Эти беззаботные «дикари» не понимали, что мир жаждет каучука, требует производительности, регулярности, горы резины к определенному сроку. Они явно предпочитали охоту и рыбную ловлю, свободную жизнь среди больших деревьев монотонному и надоедливому ежедневному сбору латекса. «Раз они скрываются от работы в лесной чащобе, раз они не приходят, отправимся к ним сами».

Посредники по перепродаже шлют из Манауса авантюристов-надзирателей в джунгли; жандармы от резины занимают все перекрестки Амазонии. Лавка с продуктами и водкой, несколько убийц и гроссбух. Вначале индейцам раздают широким жестом в знак хорошего к ним отношения зеркальца, жемчужные бусы, немного тканей, виски, а долг заносят в книгу Взамен, пожалуйста, надо принести немного латекса, больше ничего — кредит ведь портит отношения. Урожай никак не может покрыть долга в большой книге, но хозяева щедры: «Возьми-ка еще вон ту кастрюлю, а взамен принеси побольше резины». И в книге выстраиваются колонки цифр. Безделушки продавались в десять, двадцать раз выше подлинной стоимости, каучук покупался в десять, двадцать раз ниже курса. Лесные люди, попав в плен к цифрам, больше уже не могли выбраться из долгов.

Тех, кто возмущался, стегали бичом из кожи тапира, сажали на муравейник, отрезали ухо. Тех, кто бежал, ловили и в назидание прочим травили собаками, четвертовали, мучили до смерти. Или, чтобы скрасить себе монотонное существование, заполненное водой, лесом и латексом, устраивали потеху: беглого индейца привязывали к дереву и по очереди из револьвера или карабина отстреливали ему ухо, палец, нос, половой орган, затем обливали керосином и поджигали, или насиловали на его глазах жену.

Смерть косила людей (Уиллард Прайс считает, что каждая тонна каучука в 1899 году обошлась в две человеческие жизни — в том году Амазония поставила 16 тысяч тонн. Почти сотня смертей ежедневно), а беглецы, несмотря на угрозу пыток, уменьшали и без того тощие ряды; тогда организовались конкриасы — экспедиции по сбору и охоте на рабов.

Короче, хозяева джунглей и властелины Манауса богатели на шкуре индейцев. С 52 процентов населения Амазонии в 1852 году индейцы сошли до нынешних четырех процентов.

Решено было подготовить им смену. Вербовщики волшебной резины отправились к нищим белым на сухие земли сертана и в голодные порты северо-востока: в ход пошли деньги, спирт и сказочные посулы. Бедняков ждал рай, работы почти никакой, много денег, за несколько лет — состояние: по контрактам, которые те подписывали на три — пять лет, они должны были вернуться с карманами, полными денег. Что их удерживало? Уж, конечно, не эта иссушенная земля и не беспросветная бедность. «Вы же мужчины, не так ли? Если вы боитесь, я кликну других, те уж не упустят случая. Деньги на дорогу? Отдадите потом каучуком. Что вы еще хотите? С собой ничего брать не надо, все есть на месте». Да у них и не было ничего… Сотни, тысячи посудин, битком набитых скучившимися на палубе завербованными, доставили в джунгли миллион преисполненных надежд серингейрос[60]. Курс на мировом рынке поднимался, мир требовал и требовал резины, время было не до полумер.

А для новобранцев надежды с приездом на землю обетованную декорации резко менялись. Дом хозяина, лавка и склады кучно стояли на берегу, но гевея была рассеяна по джунглям, потому серингейрос расселились в хижинах по двое, по трое, вдали от всех. Каждое утро они расходились каждый в свою сторону по тропинкам от гевеи к гевее, разбросанным по лесу на восемь — десять километров, надрезали кору, укрепляли под надрезами банки и вновь двигались дальше с карабином через плечо. Вокруг бродят индейцы и, горя многовековой запоздалой жаждой мщения, стреляют в любого зазевавшегося белого. Среди дня двое-трое серингейрос встречаются в своей хижине, чтобы торопливо проглотить обед из маниоковой муки и сушеной рыбы. Затем вновь расходятся по резиновым деревьям — на сей раз чтобы собрать в бидоны натекший сок. Снова восемь — десять километров, в одиночку, на одном плече карабин, на другом — бидон. Вечером эти двое-трое зажигают жирник с пальмовым маслом, окунают в вязкую жидкость трубочки и медленно вращают их — просто, но одуряюще. И завтра и послезавтра, и все дни недели, месяца, года все та же прогулка по той же дороге; лишь изредка наезжает брюзжащий надсмотрщик, чтобы разругать за лень. Раз в неделю — поход туда и обратно до склада и лавки: туда — с пятидесятикилограммовым шаром, обратно — с мукой и сушеной рыбой.

И с каждым походом долг все растет. С самого начала расходная книга в лавке брала в кабалу человека. Стоимость путешествия, карабина, котелков, патронов, недельный запас продовольствия — и все по безумным ценам — никогда не покрывались смехотворной ценой, которую хозяин платил за каучук. Как и индейца, бухгалтерия затягивала серингейро каждой неделей все крепче и крепче. Раб подтасованных цифр, он был обречен умереть на месте, рядом с истекающей соком гевеей. А на мировом рынке цены ползут все выше и выше, страны рвут друг у друга сок серинги, так что не до сентиментов.

Не так привычные, как индейцы, к ловушкам зеленого ада, не имея времени охотиться и удить рыбу, занятые целый день лихорадочным сбором жидкой резины и вынужденные жевать скудную и некалорийную пищу из лавки, серингейрос гибнут целыми полками.

«Земля у них уходила из-под ног, — писал Жозуе де Кастро, — ноги становились дряблыми и не держали тела, оцепенение поднималось от ног к животу. На грудь наваливалась тяжесть». То были первые симптомы бери-бери[61]. Она поселялась в них, съедала нервы, убивала жизнь… Появлялась страшная водянка, из туго натянутой блестевшей кожи сочилась лимфа. У одних были «хрустальные ноги», у других иссушалось тело; кожа таяла как по волшебству, мышцы исчезали… Сколько скелетов было захоронено в болотах амазонского леса, никто никогда не узнает.

Кое-кто пробовал бежать, но в протоках их стерегла стража; кое-кто пытался в полубезумии пройти сквозь губчатую стену леса. С 1900 по 1910 год, по мнению Пьера Жофруа, 500 тысяч этих глупцов погибли один за другим только от бери-бери. Зато цены на молоко гевеи превысили в 12 раз начальный курс.

Манаус захлестнуло безумие, сплошные оргии и вакханалии, Содом и Гоморра смешивали в черных водах Рио-Негро свое отражение с тенями лесного безмолвия.

Неотесанные каучуковые аристократы, одурев от сказочных прибылей, зажигали сигары банковыми билетами, дарили своим детям игрушки из золота, а женам — по бриллианту на каждый палец, купались в шампанском, заказывали себе белье в Лондоне и отправляли его стирать в Португалию, строили себе дворцы из мрамора, привезенного из Италии, и обставляли их антикварными редкостями, набранными в Париже… Деньги текли, как шампанское, а шампанское — как вода, рассказывает Прайс.

На пир слеталась вся нечисть обоих миров.

Каждый пароход, прежде чем нагрузиться каучуком, сгружал на берег дамочек легкого поведения из Лондона, Парижа и Нью-Йорка. Через год они уезжали с состоянием, осыпанные милостями нуворишей. Квартал красных фонарей стал едва ли не самым большим в мире, захватил весь город и распух до того, что в 1911 году каждые два дома из трех в Манаусе были домами терпимости.

Но скороспелые бароны, дорвавшись до шампанского и женщин, хотели иметь еще и респектабельность, солидность. Манаус, индейскую деревушку в 1500 километрах от ближайшего города, разжиревшую на каучуке, они решили превратить в столицу. Они замостили улицы, установили телеграф и телефон, провели электричество и водопровод, купили плавучий порт, чтобы уберечь его от пятнадцатиметровых разливов реки, пустили первый в Латинской Америке трамвай и — вершина разгула — построили оперу на 1400 мест, заказанную в Англии и доставленную по частям в этот заброшенный дикий край, всю из мрамора, разукрашенную фресками и пухлыми розовыми ангелочками. Два миллиона фунтов стерлингов (того времени) — самый дорогой в мире театр. Из труппы в 18 певцов, ангажированных на турне в эту глушь, восемь умерло от желтой лихорадки.

Здесь, в Манаусе, привезенная по немыслимому контракту, в нескольких километрах от первых серингейрос и последних индейцев, танцует Павлова.

Но конец был уже близок… Бароны, обеспечив себе монополию, довели цену на каучук до трех долларов за килограмм, в 16 раз больше начальной цены, вызвав раздражение англичан.

А этого не стоило делать никоим образом, в чем они и убедились.

Несмотря на официальный запрет, англичанин Уитхэм вывез тайком 70 тысяч семян гевеи[62]. Направление — Цейлон и Малазия. Высаженные по линейке и ухоженные гевеи Коломбо и Сингапура — в странах с обильной рабочей силой — давали каучука в четыре раза больше, чем их дикие собратья в Амазонии, а стоил он в три раза дешевле.

В 1913 году Азия выбросила на мировой рынок 47 500 тонн каучука против 37 тысяч тонн из Бразилии. С 88 процентов мирового производства в 1910 году Амазония скатилась за три года до 42 процентов. Цена за килограмм упала с трех до одного доллара. Это был крах, паника — такая же неожиданная, как и каучуковый бум. Банкротство сотен миллионных состояний.

Началось бегство. Первыми — перекупщики, за ними — хозяева джунглей, а затем уже серингейрос, те, у кого еще были силы. Опера закрылась, девицы обменяли свои бриллианты на обратный билет, итальянские палаццо были брошены ящерицам.

Несколько ощипанных тиранов все же остались. Сегодня Амазония поставляет один процент мирового производства каучука.

И вот теперь, когда безумное время эфемерной славы кануло в прошлое, Манаус, заснувший каменный остров в лесном океане, ждет…

Погоня за каучуком оставила по себе лишь презрение ко всякой сельской работе и призрачную надежду на новый случай. Манаус ждет.

А вокруг дремлет под свинцовым солнцем обретшее тишину царство деревьев и воды, своевольное изобилие. Тоже чего-то ждет.

Столица штата с территорией в полтора миллиона квадратных километров, где трижды уместилась бы Франция, но где обитает лишь 600 тысяч человек, Манаус со своими 180 тысячами жителей живет лишь, и то с грехом пополам, смехотворной перепродажей 850 тонн риса, 25 тонн бананов, 834 тонн какао, 25 тысяч тонн сахара, 22 тысяч тонн апельсинов, 99 тысяч тонн маниоки… и 12 тонн кофе. Край, способный прокормить 250 миллионов душ, ввозит продовольствие.

Опера, достойная Гарнье, на площади из черно-белой волнистой мозаики, тихие тенистые улицы, провинциальные скверики, асфальт, еще блестящий от дождя, — Манаус, несмотря на свои пальмы, остается европейским городом. Типичный город Южной Италии с обветшавшими дворцами, бесчисленными чистильщиками сапог, продавцами шнурков и газет, целым сонмом мелких ремесленников-кустарей, постоянным спутником слаборазвитых стран.

Манаус, запертый между джунглями и Рио-Негро, не в силах принимать беглецов из леса на свою окраину, как, скажем, Ресифи, где беженцы из сахарных зон теснятся в Кокуе, — здесь они селятся почти в центре, вблизи порта.

Поскольку все пространство занято полными ящериц палаццо, складами, отелем для туристов, лавками, низенькими сараями и скверами, они скучились — около 25 тысяч человек — посреди города на воде. Они так огорожены своей нищетой, что кажется, будто колючая проволока отделила их от прилегающих крепких домов и дворца губернатора.

Четыре сваи, вбитые в ил, на тот случай, когда отлив на многие недели оставляет речной рукав пустым, дощатый настил и крыша из листьев — вот и все. Шаткая лесенка для сухого периода, утлая лодка-самоделка на месяцы высокой воды. Все вокруг забросано нечистотами. Но беглецы шли и шли, и ни речной рукав, заставленный уродливыми развалюхами, ни берег, куда карабкались, теснясь, эти «строения», не могли уже вместить вновь прибывших: они заполонили теперь саму реку.

За поворотом улицы мне открывается плавучий квартал.

Сваи здесь заменяют четыре связанных ствола. Сцепленные друг с другом бараки образуют длинную двойную линию вдоль берега и захватывают часть реки. Три таких двойных ряда расходятся веером.

Я спускаюсь по неровным ступенькам, выбитым тысячью ног в крутом берегу, и иду по одной из связок, где проложенные от бревна к бревну доски образуют подобие дощатых улиц и тротуаров.

Ни окон, ни дверей, просто отверстия для прохода воздуха, света да и самих обитателей. Между изъеденных сыростью бревен и под скользкими досками — черная вода, покрытая шелухой, кожурой, обрывками тряпья, пробками, вся в пене и остатках стирки, в жирных пузырях. Дети с оттопыренными животами и уже согнутой спиной; рано состарившиеся женщины, стоя на коленях, трут белье; голый младенец надрывается в гамаке; из окна выплескивают таз нечистот; сладковатый, терпкий, всепроникающий запах; продуктовая лавка — на полу в джутовых мешках рис и бобы; привалившись спиной к бараку, сидит беременная женщина, ноги по колено в воде, спит; не слышно шума, никто не окликает друг друга; не видно играющих детей; лишь урубу внимательно глядят на сонливую тишину. Сюда едва доносятся звуки соседнего порта, а дальше — два километра реки, мягкое покачивание последнего плота и дикий лес на том берегу, совсем рядом.

И все же чувствуется аккуратность внутри хижин — маниакальная чистоплотность. На десяти квадратных метрах здесь живет по пять-шесть человек, вперемешку взрослые, подростки, дети. Рекорд держат беглецы с Рио-Негро: по 18 на 20 метрах. Они спят на полу, живут рыбалкой, охотой, подаяниями и всякими приработками. Когда взрослые занимаются любовью, дети болтаются на улице. В 11, в 12 лет уже сформировавшиеся девочки бродят по городу, к вечеру приносят домой пару монет; вся семья ест кусочек мяса, никто не спрашивает, откуда деньги. Да и что можно объяснить, когда урубу пьют ту же воду, где варится бобовый отвар для младенцев, рыба на обед и воскресный рис?

Ни одного старика: они не доживают до этого возраста.

В ночи звучит заунывная песня, мужчина выводит:

Пронесся слух: муниципалитет Манауса собирается обложить лавочников плавучего городка налогами.

Меня принимает император Амазонии. Маленький человечек с пронзительным голоском, порывистый и властный. Я прошу его, чтобы не ошибиться, написать свое имя мне в блокнот. Мягким, но повелительным жестом он вызывает из соседней комнаты секретаря, чтобы тот сделал это: Бенайон Сабба. Дворянство обязывает. Он прибыл сюда в 1920 году, а сегодня земли, предприятия, дома, нефтеперегонный завод, а также контрабанда никеля, вольфрама и кадмия (болтают злые языки, такие же всезнающие в Амазонии, как и в Париже), пищевые продукты, джут… все, что растет, и все, что дышит внутри и за пределами Манауса, имеет к нему прямое или косвенное отношение, приносит несколько долларов или пару крузейро — все, кроме каучука, который он забросил давным-давно.

Этот одержимый Амазонией делец — не мудрено при его достатках — задушевно излагает мне, сколь неограниченны возможности зеленого ада: «Земли Амазонки так же плодородны, как земли Нила. Вода здесь поднимается в течение шести месяцев и так же медленно сходит, остается десятисантиметровый слой ила. Конечно же, растет все. Джут растет по три сантиметра в день. А насекомых-вредителей нет. Кое-кто из агрономов говорит, что есть, но они ошибаются. Доказательства? Да тот же лес, он мгновенно покрывает все. Не успеваешь срубить дерево, как оно вновь поднимается — сплошное несчастье. И рынок есть — Манаус ведь ввозит все продукты, причем очень дорого. Здесь можно кормить скот травой одних плавучих островов, причалив их к берегу. Но край не развивается по трем причинам: отсутствие рук, техники и капиталов. Приезжайте сюда, шлите добровольцев, правительство отдаст землю по одному крузейро за гектар. При условии, что возьмут обязательство ее обрабатывать. (В мечтах я уже видел себя собственником тысячи гектаров джунглей за семь франков.) Кстати, вы ездите но стране? Тогда непременно поезжайте взглянуть на мои сахарные плантации в Разориньо!» И — патетично: «Всякий цивилизованный человек ищет наслаждения в охоте, ловле рыбы и мечтах — здесь все это дается бесплатно…»

Никак не могу привыкнуть к маниоковой муке. Этот грубый порошок, который бразильцы добавляют ко всем своим блюдам — мясу, рыбе, бобам и рису, — сушит рот, язык делается шершавым, и не покидает ощущение, что я жую опилки. Тем более что я знаю: в нем отсутствуют витамины и калории, так что есть его бесполезно. Пробую пиракуру — самую употребительную из 521 разновидности рыб амазонского бассейна. Круглое туловище, черное к спине, с красными пятнами, особенно густыми на хвосте, — она доходит до двух метров в длину и тянет до 80 килограммов. Благодаря ей люди здешних берегов получают протеины, рыба спасает тысячи жизней. Белое, слегка розоватое мясо подается приправленное перцем и острым соусом. Сушеное, оно имеет пряный запах и долго сохраняется. Из ее костей по всей Амазонии, где скобянка — дефицит, делают скребки для маниоки. Скелет рыбы, усеянный короткими и твердыми шипами, находит себе множество применений в хижинах.

Отведал я и гуарану — еще один подарок индейцев. В жаркой духоте она освежает рот. Индейцы рвали ярко-красные плоды диких ползучих кустарников, на которых они растут гроздьями, как виноград, поджаривали их крупные, величиной с лесной орех, зерна, измельчали их затем с помощью костей пиракуру, добавляли немного маниоковой муки, высушивали полученное тесто на солнце и годами хранили его в виде твердых коричнево-фиолетовых колбас. Ложка этого порошка не растворяется в стакане воды, а разжижается только в желудке, и врачи этого глухого края вслед за индейскими знахарями гарантируют его действие: укрепляет, способствует усвоению, стимулирует, тонизирует, дезинфицирует, помогает против поносов, дизентерии и мигреней. В сводящей с ума жаре я чувствую, как набираю силы; доктор Стенхаус считает, что кофеина в нем содержится в пять раз больше, чем в кофе.

Ночи, к счастью, довольно свежие. С заходом солнца наступает живительная пауза, на несколько часов пульс успокаивается, дыхание обретает ритм, давление спадает. На прогулку по ночному Манаусу даже надеваю пиджак. Со мной идут служащий «Петробраза» и местный учитель. У клуба начинаем препираться с учителем: нет, он не может войти туда, он не одет — не в выходном костюме, и потом ему неудобно, он без галстука. Инженер «Петробраза» (влияние высшего образования или просто ощущение принадлежности к иному миру?) не разделяет его застенчивости, и мы вдвоем медленно идем по пустому танцевальному кругу, по кромке голливудского бассейна с подсветкой изнутри, проходим пустую гостиную, террасу, где шепчутся несколько пар, пустынный физкультурный зал; изысканная роскошь, интимная обстановка, такое впечатление, что все это — декорация, сделано напоказ и напоминает больше социальную витрину, чем место развлечений. Высказываю это вслух. «Вы хотите увидеть ночную жизнь»? — «Разумеется». — «Тогда вперед». И — шоферу: «В Акапулько». Учитель расстается с нами: подобная экспедиция его шокирует. Машина ныряет во тьму улицы, поворот за поворотом, я теряю ориентировку; вскорости мы выезжаем из Манауса и попадаем в лес. Фары мажут светом по стволам и зарослям, рассеивая густую тьму; на какую черную мессу катим мы?

Светящийся нимб над дорогой, затем гирлянда электрических лампочек, и вот показываются три низких домика в американском стиле, залитые светом: Акапулько. Несколько шикарных американских авто и стайка машин поскромнее. При входе нас останавливает внушительный детина со скрипучим голосом и расплющенным носом: я без галстука. Заводим переговоры. Прибегает директор или его помощник в белом смокинге, он извиняется, но сегодня вечером здесь празднуют или отмечают не помню уж что, в зале именитые гости, сам начальник полиции, так что… без галстука сегодня никак невозможно. Но в игорный зал, пожалуйста, сколько угодно. Вокруг рулетки — холодная страсть и чудовищное напряжение, как и вокруг зеленых столов всего мира. Из рук в руки переходят пачки денег, миллионы — за контрабанду кокаином? — уплывают в молчании, без звука, по прихоти шарика. Уходим. Что же все-таки делается в зале, куда не пускают без галстука? Ничего или почти ничего. Гостей встречает батальон хорошеньких девочек, из них выбирают одну, приглашают танцевать, накачивают шампанским и, пококетничав с полчаса, увозят, если она пришлась по нраву кавалеру. Не будь стены джунглей вокруг, место можно было принять за неосвещенную площадь Пигаль. За каким чертом возвращаться сюда еще с галстуком?..

Нефть потекла в Нова Олинда 3 марта 1955 года в двенадцати часах езды пароходом от Манауса, на опушке, отвоеванной у леса на берегу Мадейры. Амазония вступила в эру нефти: сегодня в чаще действуют семь изыскательских и пять буровых баз, присланных в зеленое царство «Петробразом». Конечно, такую смелость могло взять на себя только национальное предприятие с его возможностями и энергией. Гидросамолет берет нас в Манаусе и, пройдя над джунглями под нависшими облаками и хлещущим дождем — конец сезона дождей, — доставляет нас на историческую базу, сев на водную гладь Мадейры. Протиснувшись мимо снующих барок, «каталина» вновь запускает мотор, поднимает хвост: вода кипит и брызжет из-под винта, и гидросамолет тяжело снимается; два раза в неделю он облетает все базы — изыскательские и буровые, — развозя людей, почту, лекарства и подбадривая рабочих своим присутствием.

Вытянутые в линию ангары, бунгало, прямоугольные улицы, больница, ремонтные мастерские — Нова Олинда на лесной опушке похожа на Хасси-Мессауд да и на любой другой нефтяной городок любого из пяти континентов своими построенными по линейке домами, ухоженными газонами и мужчинами в сверкающих алюминиевых касках. Нефть шла здесь три года, потом иссякла. В слоистых амазонских недрах, бесспорно, кроются богатейшие ее запасы, но до сих пор она выплескивалась лишь недолгими фонтанами, затем давление падало… Если начать качать, цена нефти не оправдает расходов.

В 1958 году Нова Олинда превратилась в центральную базу изыскателей, откуда охотники за нефтью расходятся по всем углам Амазонии. Нова Олинда ремонтирует оборудование, организует на катерах снабжение, перевозит к месту работ бульдозеры, шлет по воде дома, обновляет библиотеки, эвакуирует больных, чинит грузовики, моторы… Полторы тысячи специалистов и мощная техника разбиты на отряды по 60—150 человек. Они получают все необходимое ради первой счастливой скважины.

Я восторгаюсь санитарными условиями, в которых здесь живут 450 человек, стиснутые между стеной деревьев и руслом Мадейры. Решается вопрос: по-прежнему ли непобедима Амазония, а если нет, то какой ценой надо платить за ее покорение? Ответ на это дают разбитая в этом месте восемь лет назад современная база и врач, бессменно находящийся при 450 специалистах.

Поначалу малярия, тиф и желтая лихорадка накинулись на людей. Врачи сбивались с ног, больница была переполнена, подлинный разгром. Но, построив со временем очистительный сток, поставив фильтры в колодцах, надев москитные сетки на окна кухонь и столовых, опыляя регулярно — почти ежедневно — все помещения, а раз в неделю и окрестности базы ДДТ… они отпугнули призрак смерти, и сегодня к врачу обращаются лишь с пустяковыми кожными болезнями и — верх иронии под здешним палящим солнцем — со всякими ангинами и гриппом: результат неосторожности во время прохладных ночей.

Больница пуста, я был там, и человек в белом халате сказал мне, показывая на незанятые койки: «Этот край не враждебен человеку. Ведь Европа в средние века не раз безлюдела от чумы, еще в конце прошлого века там свирепствовала холера… так что же? Гигиена постепенно свела на нет эпидемии. Здесь предстоит та же битва. Смерть в Амазонии сеет отсутствие элементарной санитарии, никто не знаком с ней здесь и — что гораздо хуже — не имеет на нее средств; вы можете представить у себя дома уборную под пальмовой крышей? Амазония перестанет убивать, когда разовьется экономически… как Европа».

Так полвека спустя после сотен тысяч смертей времен каучуковой лихорадки «Петробраз» доказывает, что Амазония проклята не на века.

Катер компании согласился подвезти нас до буровой установки. Спускаемся по неприветливой Мадейре рядом с вырванными деревьями, задравшими свои скрюченные корни к небу. Разражается гроза, вокруг вода; в десяти метрах ничего не видать, мотор работает на малом газу: можно столкнуться с чем-либо. Но, вновь победно сияя, выныривает солнце, заливая светом немой, без единого просвета враждебный лес и дикие берега, где не видно ни одинокой хижины, ни причаленной пироги, дымка — никакого признака человека. Мы наедине со слепящим солнцем, водой и деревьями. Есть ли мир за пределами этого?

Вверху, у истоков Мадейры, в 800 километрах отсюда, проложена железная дорога, по которой раз в неделю курсирует паровичок. Чтобы выкачать боливийский и перуанский каучук, манаусские магнаты еще в 1872 году задумали построить железную дорогу Мадейра — Маморе в обход недоступных порогов Мадейры. Проект прозябал под сукном, американские компании с опаской глядели на болота и лесные завалы, на полчища москитов и трудности с доставкой продовольствия. Но разве Манаус мог отступиться перед какими-то 360 километрами стального пути? Он должен был закрепить монополию на каучук, цены на который головокружительно ползли на бирже вверх. Одна филадельфийская фирма подрядилась на дело и навербовала со всего света рабочих. Итальянцы, однако, вскорости взбунтовались, бросили стройку и убежали в Боливию; другие уходили поодиночке… Ни один из них не вернулся. Когда от рабочих осталась одна треть, предприниматели бросили затею: восемь километров пути истощили их энергию и капиталы.

Но обезумевшие сборщики резины не желали расписываться в своем поражении: разве не они в 1902 году в погоне за латексом не колеблясь перешли боливийскую границу, развязали войну, вынудили Рио прислать войска и отторгли от Боливии — единственная захватническая война в истории Бразилии — территорию Акри, так и оставшуюся неосвоенной? Каучуковый курс мчался галопом, каждый час промедления вызывал приступ бешенства. В 1907 году американцы, набрав рабочих с бора по сосенке, вновь взялись за дорогу. На штурм было брошено 10 тысяч человек. Но одновременно в строю оставалось не более трех тысяч; за три года в лагерной больнице перебывало 30 тысяч человек; из 600 немцев 300 умерло в первые три месяца, остальные угасли по мере строительства, а 60 оставшихся в живых, истощенных и отчаявшихся, удрали в джунгли. Никто не всплыл оттуда. В 1913 году первый паровоз, закрытый щитками от стрел индейцев, весело просвистел по единственной колее железной дороги, где каждая шпала обошлась в одну человеческую жизнь. Слишком поздно! Семена Уикхэма процветали в Малазии, дикий латекс Манауса кубарем катился вниз. Остались умершие без покаяния и без смысла.

Какой-то человек до сих пор эксплуатирует линию, он переклепал паровозик, вырвал росшее в топке дерево и за кругленькую сумму арендовал вдрызг расшатанную платформу, прикрытую со всех сторон от солнца и индейских стрел деревянными щитами. Эти 360 километров состав проходит за 36 часов. Время от времени он опрокидывается, иногда наконечник с кураре вонзается в щит… фольклор зеленого ада[63].

Показывается РО 2 AM. Шесть часов судно спускалось по течению Мадейры, и мы потеряли ощущение времени, двигаясь в одном и том же неизменном кадре. И вот теперь РО 2 AM. У берега два дома-баржи, выше — три деревянных домика. В восьми километрах от этого «порта» вонзившийся уже на 1471 метр бур своим острым наконечником прощупывает землю. Терпение, о, сколько нужно было терпения, чтобы притащить сюда четыре двухэтажных плавучих жилища, снабдить необходимым 67 человек, доставить тракторы, бульдозеры и буровую технику. Сезон дождей усугубляет трудности до невозможного, грузовики буксуют, люди проваливаются: чтобы добраться до вышки, уходит два часа скользкой грязи и мошкары. Но на баржах — двухместные комнаты с решетками, вентиляторами, душем и фильтрами для воды, столовая, движок, холодильники и аптека с фельдшером, постоянная радиосвязь с миром живых. Современный комфорт в доисторических условиях.

На буровой установлена круглосуточная восьмичасовая смена. Дома играют в карты, поглощают книги или ловят пиракуру. Врач и дантист наезжают один раз в месяц, письма и газеты приземляются два раза в неделю; руководство и специалисты каждые полтора месяца имеют десять дней отдыха, механики и администрация — каждые три месяца по 18 дней. Это не считая традиционных четырех недель ежегодного отпуска. Рабочие на буровой, набранные на месте, не пользуются этой возможностью, да и куда им ехать? Они ведь здешние.

«Петробраз» бесплатно довозит отпускников даже до Белена. Также бесплатно он кормит работников на баржах, бесплатно выдаются простыни, мыло, и, кроме того, простой бурильщик получает от 100 тысяч до 200 тысяч крузейро. 1200 долларов получает американский геолог, застенчивый человек, который не решился сам представиться, а затем с трогательной верой втолковывал мне, что Амазония является крупнейшим осадочным бассейном в мире. Не много ли? За пот, застилающий глаза, за пухнущие от мошкары конечности, за прыщи, выступающие мгновенно на губах и под мышками, за боль в животе и ватные ноги, за пустой звон в голове… это у меня, а ведь мне не надо по восемь часов в день бурить землю, к тому же сейчас зима… это даже мало. Даже если вспомнить, что половина плавучего квартала Манауса живет на то, что получают здесь 67 добровольцев нефтеразведки.

А что это за три домика на высоком берегу, укрытые от разливов? Это три женатых специалиста — остальные все холостяки — расчистили место, чтобы привезти свои семьи. Пока дети малы, еще полбеды, но, когда они подрастут к школе, семья переберется в Белен или в Байю, человек покинет Амазонию.

«Значит, на собственные деньги вам надо покупать только бритвенные лезвия?» Техник — здоровый, с бронзовым лицом и цепким взглядом парень — вычерчивает в воздухе арабеску, показывая куда-то вдаль: «…и это!»

Дождь кончается, но, несмотря на москитов, несмотря на быстро опускающуюся тьму, несмотря на рытвины и ямы разбитой дороги, проложенной в грозно шумящем лесу, я отправляюсь в указанном направлении и прохожу с километр.

За границей территории «Петробраза» у кромки реки — сарай с верандой, освещенной керосиновой лампой, привлекающей тучи мошкары.

Через неделю вслед за буровиками сюда прибыли четыре женщины под охраной двух громил. Еще через десять дней на берегу уже кое-как стоял рубленый домик; один из громил уехал. Хозяин. Он должен вернуться месяца через три с четырьмя другими женщинами взамен первых, которых он повезет в Манаус, а может, к следующей буровой. Хозяин? Француз, какой-нибудь беженец из Кайенны… или же просто авантюрист: доступность торговли живым товаром привлекает отщепенцев любой национальности.

Назавтра в четыре утра, сплошь искусанные москитами. мы сели на катер. В семь часов мы уже вышли к Амазонке.