От Копакабаны до Амазонки

Глава XV НИЧЬЯ АМАЗОНИЯ

Плывя в предрассветной серости утра и глядя, как смотрят часами, месяцами люди этого водно-лесного континента на вздымающиеся и опускающиеся спины волн, я размечтался. Что еще остается? Как и они, я в плену ожидания, низведен до тупого созерцания, заперт в бездеятельности. Я больше не человек — выбор, воля, а предмет, недвижный объект. Я послушно повинуюсь законам внешней среды, превратностям бесконтрольного мира. Я просто теку вместе с водой.

При слиянии Мадейры с Амазонкой вода смешалась с небом, водяные струи туго сплелись на перекрестке, и я трижды отсалютовал из револьвера, который вот уже два месяца болтался у меня на поясе, приветствуя грандиозную реку. Я сделал это из самоутверждения: когда реальность уплывает из-под ног, разве не оружие и не бегство в мечты остаются уделом человека, брошенного богами?

Капитан, не желая вступать в единоборство с главным течением, свернул в один из многочисленных рукавов, что расслаивают реку-море, повторяют ее и несут рядом куски оторванных от земли островов; илистые воды, коричневые или желтоватые в заходящем солнце, баюкают куски прерий, колонны стволов или отдельные деревья, которые катер тщательно обходит, шарахаясь от одного берега к другому и стараясь при этом не попадать в течение.

И по-прежнему невозмутимо, монотонно, раздражающе — все тот же зеленый занавес леса и сеть воды. Иногда рукав разветвляется на три потока или образует озеро, а берега расходятся так широко, что исчезают из виду, в другом протоке нас схватывает стремительное течение и мчит меж двух неприступных барьеров. Как капитан обходится без Ариадны в этом лабиринте?

Но вот возникает травяная крыша, затем вторая, третья, наконец, четвертая на одном километре. Через десять километров еще три. А то вдруг — домик метрах в двухстах от воды посреди очищенного от леса клочка земли. Все хижины на сваях, все покрыты пальмовыми листьями, близнецы плавучих бараков Манауса, все того же линялого желтого цвета, но окружены то банановой рощицей, то полянкой джута или делянкой маниоки, бобов и кукурузы на мизерном, отвоеванном у леса участочке.

Навстречу пыхтит задыхающийся катерок с крытой палубой: «бакалейщик». Он везет сахар и соль, кофе и спички, чтобы обменять их на джут, бананы и латекс, если человек собирает сок гевеи. Раз в два месяца — праздник.

Заслышав хриплый стук двух наших моторов, на берег высыпают ребята и, предварительно вытащив утлую лодку, стоящую против каждого свайного домика, долго смотрят, голые и недвижные, как мы удаляемся.

В отверстиях, служащих окнами, показываются мужчины и женщины. Сегодня воскресенье: как и у горожан, у них отдых.

С палубы я делаю им знаки, дружески машу рукой. Никто не отвечает, а женщины тут же демонстративно скрываются в глубине. За спиной посмеивается экипаж. Какой неписаный закон нарушил я? Неужели взмах руки здесь считается вызовом? Я понял это, когда одинокая женщина, стоящая на берегу, отвечает мне. И убеждаюсь, когда мужчина, вышедший взять из воды лодку, оборачивается при моем приветствии к стоящей позади жене. Я прекращаю. Что за мучительная ревность снедает этих людей? Или, как во времена пионеров Дальнего Запада, женщина настолько редка в этих пустых местах, что ее кавалер так болезненно ревнив?

Отчеты гласят, что семь из десяти беременных женщин на этих берегах умирают при родах.

В Амазонии, не считая Манауса, на 1 584 230 квадратных километров, то есть на три Франции, 8 врачей, один на 800 тысяч жителей, и 34 койки для рожениц в частных больницах.

Разлив начинается через два месяца после конца сезона дождей. Притоки и Амазонка вздуваются, поднимаются на 15–20 метров, лижут сваи, штурмуют хижины, отгрызают куски берегов, съедают поля, затем скот, а бывает, что и людей, если они не успеют убежать или не выдержат сваи. Некоторые оказываются отрезанными на своих шатких платформах по шесть недель, другие уходят вглубь до сорока километров. От пятнадцати кур остается пять. Затем Тапажос, Мадейра, Рио-Негро возвращаются в свои русла, Амазонка сжимается, отдает назад поглощенные земли; семьи и скот возвращаются на залитые водой поля, покрытые жирными наносами, прелыми листьями, гнилой древесиной, трупами животных, которые начинают разлагаться под солнцем, рождают мошкару, червей. Мужчин, женщин и детей изнуряют паразиты, микозы, малярия, проказа, желтая лихорадка, тиф и язвы, нагноения и фистулы, названий которых не сыскать ни в одном медицинском словаре Европы. В Коакуалинья на 83 жителя 83 случая болотной лихорадки. И это у людей, ослабленных хроническим голодом…

Бывает, что, устав от регулярных подъемов реки, от этого ежегодного опустошения, семья не возвращается на место, а оседает в Манаусе, также на воде. Или перебирается в какое-нибудь селение, разнося привезенную с собой проказу. Отец нанимается на поденку, сыновья спускаются по Пресному морю, бродят по Белену, едут на северо-восток в Ресифи, попадают в Кокуе, добираются даже до Рио и множат фавеллы. Амазония теряет свои рабочие руки: в Тефе 5308 человек, 15 женщин на одного мужчину. Никакой специальности, они не умеют даже читать: 82 процента детей в Амазонии не ходят в школу. В Аталайе есть школа, но нет доски — учительница царапает что-то на двери, нет ни скамеек, ни парт — детишки пишут, лежа на земле.

Однако есть хорошие земли, куда не доходит вода, но их монополизировали 123 хозяина, владеющие в среднем 38 тысячами гектаров, так же как они монополизировали официально зарегистрированные 16 тракторов и 32 плуга. Взамен они платят батракам по 5 тысяч крузейро в месяц. Если платят! Уильям Прайс отмечает, что система хозяйской лавки, расходной книги и кабального долга действует по-прежнему. Кто сможет отрицать это? Кто сможет доказать? Кто сможет запретить ее, когда в 100 километрах от Манауса можно уже встретить ягуара, а в 500 — получить в грудь стрелу от индейцев, еще не забывших каучуковую лихорадку.

Г-н Сабба умеет выбрать поместье. Розариньо высится над рекой, отделенное неприступными кручами, и 100 гектаров сахарного тростника растут в безопасности между небом и водой. Зеленые, красные, желтые, белые трубки вытянулись то на шесть метров вверх, то на метр, одни толщиной с руку, другие тощие, как манаусский мальчишка, одни усыпанные пятнами, другие гладкие и в узлах: 52 вида, выписанные по дорогой цене с Явы, Кубы, из Индонезии и Индии. Здесь их скрещивают, гибридизируют, и в результате они растут в этой жаре и влажности, поднимаясь по три сантиметра в день, и дают по 150 килограммов сахара на тонну против 100 килограммов на образцовых плантациях Сан-Паулу. Г-н Сабба подает пример: он платит из собственного кармана. Я, как сейчас, слышу его пронзительный голос среди сахарного раздолья: «Здесь растет все. Через несколько лет мы перестанем ввозить сахар. Ведь на дорогу от Ресифи уходит целый месяц».

С нами вместе плантацию посетили двое подтянутых джентльменов — инженеры-поляки, прибывшие из Варшавы, чтобы смонтировать на месте завод по переработке сахара, спирта и бумажной массы, изготовленный на берегах Вислы.

Еще один раз мы пристали к высокому берегу. Друг капитана, оптовый торговец из джунглей, угостил нас кофе и специально для меня надрезал гевею, чтобы я мог обмакнуть палец в латекс, беловато-желтоватую жидкость. Он хранит ее в смеси с аммиаком, а затем перепродает в Манаусе. Оптовик скупает сок по 80 крузейро за литр у серингейрос, самый ловкий и опытный из которых надрезает в день 90 деревьев, бегая от ствола к стволу, и собирает за сутки шесть литров жидкого каучука — 480 крузейро. Торговец скупает также стручки какао у сборщиков в джунглях. Шоколадное дерево дает не больше двух килограммов зерен по 90 крузейро килограмм, и 300 деревьев, которые он успевает обобрать за три месяца беготни но лесным тропкам, приносят сборщику лишь 378 франков. Правда, кроме этих трех месяцев сбора, дерево какао не требует никакого ухода, его даже не надо сажать — этим занимаются обезьяны. Они срывают стручок, открывают его, съедают одно-два зерна, а остальные выбрасывают… Через три года на этом месте можно собирать урожай.

Г-н Сабба был прав: здесь может расти все. Но до сих пор в основном посадками занимались обезьяны. Да и как привить вкус к земледелию кабокло — метису индейцев и первых белых завоевателей, заброшенному на эти берега каучуковой лихорадкой? Как станет он расчищать джунгли, если агрономы все еще ищут способ сохранить плодородные почвы после того, как исчезновение зеленого покрова обречет ее на обезвоживание? Как ему отказаться сеять пищевые культуры, если высокие незаливные земли остаются заповедниками латифундистов, а транспорта не существует? Растить, но не находить сбыта либо же растить без земли — вот парадокс. На одного оптовика вроде нашего, осевшего на слиянии рек всего в 45 километрах от Манауса, столько селян в сотнях лье, заброшенных в такой глухомани, что стоит пройти случайному катеру, как там уже… карнавал. В Парантинсе, одном из самых больших поселков, доктор Висенте сошел с ума от тоски через три месяца после приезда. Молчаливые кабоклос, придавленные этим водопадом неразрешимых трудностей («не верящие в славу, честолюбие, богатство и красоту»), ловят рыбу и собирают плоды, пытаются выжить, зажатые водой, лесом, латифундистом и лавочником. Наш оптовик тоже держит лавку, где лежат рис, ткани, кастрюли. Может, и он прячет долговую книгу? Но ясно как день, что в результате обмена кабокло не уносит в кармане солидную кредитку. Монополия, если только она не государственная, наращивает богатство лишь на одном полюсе.

Кроме всего оптовик берет лишь то, что идет на экспорт, то есть редкие зерна и орехи богатейших зарослей.

Сборщики лишь слегка ощипывают Амазонию. Что ищут? Зерна укуубы — жирные орешки, которые индейцы завертывали в листья и использовали как светильники; бразильский каштан, который скупает и перерабатывает филиал «Инно», — его зерна по 15–20 штук заключены в твердых плодах до двух килограммов весом, способных убить человека, упав ему на голову; сухую скорлупу андироби, чье горькое масло предохраняло тела индейцев от насекомых, а сейчас бережет мебель от жучков и термитов; плоды пакеа, из которых извлекают тонкие белые семечки, благодаря стойкости запаха идущие в парфюмерию… Они доят копал: вначале просверливают две дырки — одну у вершины дерева, другую у основания, обе до сердцевины, затем затыкают их деревянными пробками, спустя какое-то время верхнюю вынимают, и из нижнего отверстия натекает десять литров сиропообразного, грязно-белого и терпкого на вкус сока, представляющего большую ценность для фармацевтики. Отверстия заделывают глиной до следующего раза. В чаще леса они собирают плоды ассайи, бакабы, патауны, сейбы, карнаубы, мурумуры, ойтисики, иассави, пупуньи… размерами с вишню, персик, сливу, куриное яйцо — фиолетовые, красные или почти черные, пурпурные, зеленоватые, серые, бархатистые и шершавые, липкие и гладкие, — на месте из них делают алкогольные напитки, пальмовое масло, а в США они служат основой для изготовления тончайших красителей, электроизоляции, рвотных и вяжущих препаратов… С чайной ложкой в величайший на земле питомник! Основная статья экспорта — марганец; недаром же генерал Маршалл, начальник генерального штаба США, торжественно заявил по окончании второй мировой войны, что она не была бы выиграна без помощи Амазонии, «помощи не только важной и ценной, но просто необходимой».

Оптовик не знал, как отблагодарить нас за визит. Он суетился, бегал. Что бы преподнести нам для души достаточно ценное, чтобы это осталось памятью, и достаточно благородное, чтобы не пасть в глазах? Он скрылся в доме и привел свою дочь, краснощекую молодую женщину с аккордеоном: «Позвольте угостить вас музыкой». Раз в неделю она ездит пароходом до Манауса (два часа пути) на урок музыки, затем возвращается. Она начинает фальшиво играть венские вальсы, но я не слышу неверных нот, я слушаю, как в переплетении лиан рождается музыка, как она несется над водным простором и хотя бы па несколько минут сливает нас в симфонии человеческой солидарности.

При слиянии Амазонки с Рио-Негро желтые воды реки-моря не сразу смешиваются с кофейной волной притока, настолько темной, что я погружаю в нее ведро, чтобы проверить цвет. В порту Манауса я с грустью расстаюсь с экипажем, особенно с коком, который радовал нас в пути острыми блюдами собственного изобретения, роскошными рагу и даже фаршированными яйцами. Но после акробатических вывертов, необходимых, чтобы выбраться на причал через горы разбитых ящиков и бунтов канатов, я еще жду сорок минут забытый в спешке чемодан. После того как все наконец выгрузились, кок приносит мне его и кидает к ногам; затем, не сказав ни слова, уходит. Я совершенно забыл: здесь все носят сами свои чемоданы и сами чистят себе башмаки. За исключением негров-безработных, ни один человек не согласится сделать что-либо хоть чем-то напоминающее рабство. В гостинице вы напрасно станете просить начистить вам туфли, никто не откажется, но никто и не сделает этого. Лучше уж самому купить ваксу или шагать в грязных, наплевав на все. Француз еще в силах это понять, но как воспринимает этот комплекс американец? Грумы берут у янки чаевые, заставляют их вволю ждать и еще ругают при этом.

В Манаусе в помещении «Петробраза» столпотворение: генеральный президент-директор объезжает места разведок и буровые вышки. Он уделяет мне время ровно на три вопроса:

— Ваша ближайшая задача?

— Открыть новые месторождения, повысить производительность. Из Сибири к нам прибыли два русских геолога — тамошняя геологическая структура близка к амазонской… Первые выводы благоприятны…[64]

— Следующий этап?

— Будем сами продавать свой бензин и мазут. Сейчас делаем первые шаги. До сего времени государственная монополия распространяется лишь на добычу… в то время как продажа гораздо выгоднее. Мы больше не хотим, чтобы иностранцы продавали свои и наши нефтепродукты по всей Бразилии. До сих пор мы терпели… Но они по-прежнему не завозят в Бразилию больше недельного запаса. Сегодня или завтра они могут вообще лишить нас горючего. Задушить нас. И потом, это прежде всего вопрос валюты: мы много теряем на закупках через их посредство, но главное не в том, — не касаясь «Петробраза», это вопрос национальной независимости.

— Ваши пожелания?

— Чтобы Франция не пошла по стопам США и согласилась бы продать нам по краткосрочным кредитам буровые установки, как это уже делают СССР и Румыния.

Два месяца никаких вестей из Франции. И вот наконец письмо, я отвечаю телеграммой. У окошечка ожидание затягивается: девушка мило беседует с мужчиной впереди, явно своим знакомым, на тему о погоде. Я легонько постукиваю по прилавку, имитируя нетерпение. В результате ловлю недобрый взгляд. Вздыхаю, барабаню пальцами по дереву… Он уходит. Моя телеграмма составлена не по форме. Переписываю. Да, но ее уже нельзя послать по ночному тарифу, слишком поздно. «Хорошо, я оставлю, вы пошлете ее завтра?» — «Ничего не выйдет, придется вам прийти еще раз». — «Но я улетаю завтра в пять утра, примите ее сейчас». — «Не могу, пошлите лучше из другого места». Тон повышается: «Значит, вы отказываетесь принять ее по ночному тарифу?..» — и вот я повторяю историю, которая уже стоила однажды автомашины одному иностранцу, который слишком торопился пройти таможню. Закрывшись броней административных предписаний, девушка быстро сажает меня в лужу, заподозрив, хотя и ошибочно, в моем тоне нотки превосходства. Мне предъявляют счет за четыре века угнетения. Несмотря на то что я раздражен этим пустяшным происшествием, мне ничего не остается, как признать со временем правоту старика Толстого, что не следует отправляться в чужой монастырь со своим уставом.

Рано утром я уже поднимаюсь по ступеням Института по изучению Амазонии, открытого в Манаусе в 1955 году. Легкая неразбериха, много лабораторий, мало сотрудников, в отделе неорганической химии только один ассистент, да и тот вступил в должность два месяца назад, но вскоре к нему прикрепят двух начальников. Не лучше ли вместо них четырех лаборанток? Он качает головой. В лаборатории органической химии две молоденькие женщины довольно растерянно встряхивают оранжевую жидкость; тот, кто, похоже, руководит работой, переадресует им мой вопрос: над чем они работают? Определяют качество моркови в пищевой смеси с маниоком и соей. Ладно, идем дальше… Институту отпускается в месяц всего десять миллионов крузейро на все экспедиции и исследования.

На полках, в банках и на стендах выставлена вся местная фауна. Жуки размером с ладонь, осы толщиной с орех, кузнечики величиной с большой палец… все породы обезьян со дня сотворения мира; целая устрашающая коллекция рептилий, начиная с гремучей и кончая колокольчиковой змеей, хотя там и нет анаконды 30 сантиметров в диаметре и 18 метров длины, которой достигают ее лучшие экземпляры.

Витрины и плошки с минералами, карта, испещренная обозначениями: здесь — железо, там — марганец, в другом месте — бокситы, олово, титан, золото, свинец, берилл, каолин, гипс… одно из самых сказочных наследств. Иногда их ищут экспедиции на определенных маршрутах, но чаще всего образцы доставляют кабоклос и геологи «Петробраза». Институт составляет каталог по мере этих случайных находок, никакой системы нет: карта по-прежнему остается единственным указателем.

Когда Паоли отвоевывал Корсику у генуэзцев, семейство Антони уплыло от резни куда глаза глядят. А в Лиссабоне как раз снаряжался на край света корабль — так объясняет Рауль Аморин Антони появление своей династии в Амазонии. Геолог по образованию, он в 1934 году добрался до истоков Рио-Бланко и после сорокадвухдневного перехода осел в Арипуанане. Он первым обосновался там, не страшась лихорадки, и наладил добрые отношения с несколькими индейскими племенами. За четыре месяца он собрал 375 алмазов.

— Больше вы не возвращались туда?

— Нет, а зачем? На мою жизнь этого вполне достаточно.

— И с тех пор никто…

— Нет, никто… Можете отправиться туда…

— А бриллианты еще есть?

— Рассыпаны под ногами, дорогой мой, вам при желании не унести их!

У меня, наверное, скептический вид.

— Здесь можно найти все, кроме льда. Один мой приятель поднялся по Тапажосу до Тропаса. За год с 40 помощниками он выкачал оттуда 800 кило золота: с отрядом в 80 человек он взял бы две тонны. Надо двигаться, искать, не лодырничать. Я проверял отчеты геологов: вранье. Они потом сами признались, что составили их, не выходя из деревни, по рассказам кабоклос. Все надо начинать сначала. Единственно верная вещь — образцы, принесенные техниками «Петробраза» или местными жителями. Мы ходим по немыслимым богатствам, равных которым не найти в мире. Я, например, нашел сказочные залежи олова, да, сказочные… Через несколько лет Бразилия может стать первейшим экспортером мира.

Я упрямо молчу.

— Я шел пять часов кряду, да-да, месье, пять часов по сплошному марганцу, возле Мадейры. Почти твердый марганец. Феноменально!

— Была экспедиция?

— Да, правительственная, через посредство института. Немыслимые залежи — только на поверхности 1 миллион 200 тысяч тонн, а после зондирования установили — минимум 30 миллионов тонн. Целый марганцевый край.

— Но конечно, трудно эксплуатировать?

— Бросьте, что вы, — с современными средствами? «Рипаблик стил» все устроит.

— При чем тут американцы?

— Я купил землю. Она теперь моя. Я зашел в американское посольство в Рио, и они меня связали с несколькими фирмами в Штатах. Можно вывозить до миллиона тонн в год. Мы создаем компанию, как в Амапа, только с «Рипаблик стил». Они привезут оборудование… а институту я уступлю пять процентов, ведь он дал денег на экспедицию.

Разыгрываю удивление:

— Пять процентов, но ведь это солидная сумма!

— Я думаю! Почти двести миллионов в год!

Из сорока миллиардов концерна «Рипаблик стил» — Антони…

Последняя прогулка по Манаусу. Захожу в освещенные керосином лавки, гляжу на фантастические тени змеиных шкур, развешанных на низких стропилах. Дую в настоящий шестиметровый сарбакан, который на расстоянии 20 шагов вгоняет в дерево стрелу так глубоко, что только с трудом ее можно вынуть обратно. К сожалению, фирма не может доставить покупку в Париж. Приходится довольствоваться индейскими статуэтками и фибровой маской для свадебной церемонии: этим приторговывают католические миссии, живущие среди последних племен на «белых пятнах» на карте.

На затемненной улице по дороге в отель толпится народ. Группы мужчин входят и выходят из зала, откуда доносятся раскаты зычного голоса. Вхожу. Посреди на стуле стоит человек, обращаясь к тесно сбившейся толпе людей с тревожными осунувшимися лицами. Забастовка. Рабочие джутовой фабрики Банайона Сабба не в силах больше жить на зарплату в 10–12 тысяч крузейро (70–80 франков) потребовали переговоров. Отказ. Они пригрозили забастовкой, полиция арестовала профсоюзных руководителей, и вот теперь — забастовка.

За несколько месяцев до этого кабоклос в одной заброшенной деревушке высказали недовольство вечными предвыборными обещаниями и отказались избирать мэра. Уж если забытые в глухомани дети Амазонии начинают бунтовать…

Трудно дышать, я весь дрожу, стакан с оранжадом расплескивается у рта, никак не соберусь с силами. Целый день лежу под кондиционером в своем номере в Белене. Сон, прерываемый кошмарами, и несколько газет помогают скоротать время: «Ультима ора» (левая) обличает оппозицию Карлоса Ласерды и Адемара де Барроса[65] — губернаторов Рио и Сан-Паулу — учреждению национальной полиции типа ФБР, которой до сих пор не было создано из опасений, что она станет вмешиваться в дела различных штатов Федерации; «О глобо» (консервативная) высказывается против аграрной реформы, покушающейся на «священное право собственности», и сообщает об открытии 30 мая автострады Рио-Сальвадор более тысячи километров длиной, которая должна усилить туризм и товарообмен. «Жорнал до Бразил» (либеральная) печатает декларацию Луиса Карлоса Престеса, генерального секретаря запрещенной компартии, который «приветствует национальное собрание, требующее радикального изменения бразильского общества», и призывает к «совместным усилиям за проведение подлинной социалистической аграрной реформы, а не нынешнего компромисса, пытающегося примирить прямо противоположные интересы». Штат Сан-Паулу «протестует против существования Бразилии», этой «фараоновой фантазии», этой «головы, лишенной тела», «этих «современных висячих садов Вавилона». Архиепископ Жуиз де Фора осуждает включение твиста в празднование страстной недели; полиция Сан-Паулу арестовала некоего Лусио Родригеса Перейра, который добровольно распял себя на самодельном кресте, попросив приятеля прибить гвоздями руки и ноги.

За то, что я спустился обедать без пиджака, меня загоняют за ажурную изгородь, которая отделяет строптивцев от основного зала. Это позволяет завязать знакомство — обычное дело в Бразилии, где царит панибратство, — с адвокатом из Рио и экономистом из Сан-Паулу. Адвокат бредит американцами, кровавыми стычками, общей чисткой, обвиняет коммунистов в мягкотелости и признает только одного выдающегося человека — Жулиана и его вооруженных крестьян. «Куда мы катимся?..» Экономист не подхватывает фразы. Зато он буквально напичкан фактами и цифрами: в 1962 году поступило всего 350 тысяч заявлений о налогах за прошедший год — и это по всей Бразилии, включая фирмы, банки, короче, все физические и юридические лица. Отсюда надо исключить 90 тысяч государственных служащих, ибо они заявляют о доходах, но не платят их. Из оставшихся 260 тысяч налогоплательщиков 80 тысяч внесли менее 5 тысяч крузейро (35 франков), 15 тысяч — свыше 100 тысяч крузейро (700 франков), с полдюжины — 15–20 миллионов и лишь один человек — около 100 миллионов. После объявленной фискальной реформы началось изымание банковских вкладов, ловкачи пытаются упрятать доллары в Швейцарию[66], исчезают внешние признаки богатства: яхта оформляется на имя старшего сына…

Из трех тысяч бразильских муниципалитетов около сотни примерно не существует. Поймите правильно: они есть, но там нет ни мэрий, ни чиновников, а главное — выборов. В далекой глуши есть только один мэр: местный фазендейро. Некоторые даже ухитрились превратить свое поместье в муниципалитет. Выгода? Ежегодная дотация Федерации. Один из таких фиктивных мэров в Мараньяне признался работникам «Судены»: «Получил от правительства 2 миллиона. Что было делать с ними? Купил себе джип!» Конечно, необходима административная реформа, предложенная палате правительством Гуларта.

— Зачем продают кандалы в скобяной лавке? Их используют на золотых приисках. Вербуют парней с северо-востока, загоняют их в глухую дыру в джунгли. Платят по вербовке 3–5 тысяч крузейро в день (21–35 франков), иногда больше, но их держит барракан, долговая книга; они вечно должны, поэтому иногда бунтуют, удирают. Их ловят, бьют, они продолжают намывать песок, но уже в кандалах. А кто узнает, кто докажет? И даже если докажет…

Проходя через бар, улавливаю обрывки французской фразы и поворачиваю к столу: два парижских инженера. Четыре месяца в Белене и Амазонии. Чувствуют себя высосанными, не способными ни соображать, ни двигаться. «А ведь мы хорошо питаемся: мясо, жареный картофель». Они медленно ходят, реагируют с запозданием, никак не придут в себя после французского фильма, показанного на той неделе, — такие быстрые жесты, стремительная речь, столько пылкости! Один жалуется на кишечник, второй — на печень, на нарывы здесь и там. Я подключаюсь к хору — ну прямо трое стариков ноют о своих хворобах. Демонстрирую дрожь — да, им уже это знакомо, у меня обезвоживание: два литра сегодня вечером, два литра завтра утром, оранжад и минеральные воды, завтра все войдет в норму. У одного из них на руке не хватает мизинца: пиранья, рыба-тигр. Генерал — покровитель индейцев Рондон вспоминает в своих мемуарах, как однажды он послал человека из своего отряда разведать брод, но лошадь вернулась одна. Они пошли по следам и нашли солдата в полной форме в воде, но без единого грамма мяса, только кости да одежда: пираньи. Один путешественник заснул в лодке, спускаясь по Чако, и опустил руку в воду. Проснулся от резкой боли, вытащил руку, но уже без мяса, рассказывает Уиллард Прайс. От потрясения он на мгновение потерял сознание и упал в воду. Через несколько минут спутники подняли в лодку уже голый скелет. Отдельные индейские племена пользуются пираньями, опуская в водоем тело покойника, затем раскрашивают скелет красной краской, подвешивают в хижине и возносят ему молитвы. Одним щелчком своей стальной челюсти рыба откусывает кусочек мяса; 200 штук за несколько секунд ликвидируют барана. Правда, можно проехать всю Амазонию и не встретить ни одной пираньи, так же как увидеть лишь здоровых специалистов «Петробраза» или же, наоборот, — желтые щеки и ввалившиеся глазницы кабоклос; запечатлеть в памяти кучи алмазов и лежащий на поверхности марганец, забыв о полчищах мошкары; спуститься в январе по Амазонке, умиляясь ее умиротворенной мощью и ликующей зеленью, или подняться по ней в июне, во время разлива, испуганно глядя на затопленные пространства… Каждый найдет в Амазонии множество миров и выберет наиболее приемлемый для себя.

Прохожу мимо приземистых строений, разрозненных групп людей, мимо стайки молчаливых женщин, сгорбившихся над тщедушными младенцами: я разыскиваю в беленской больнице молодого врача-женщину, рекомендованную двумя инженерами. Она отказывается от частной практики, но не должна по крайней мере отказаться поставить диагноз. В палате у нее два случая бери-бери за неделю, на одной из двадцати шести коек лежит мальчуган восьми лет с испуганными глазами — болотная лихорадка и кишечные паразиты. Двое молодых людей, свернувшихся калачиком, — одна треть кровяных шариков от нормы, оба съедены кишечными червями. По всей видимости, — и все симптомы подтверждают это — во мне тоже поселились паразиты. Быть может, это анкилостомоз или шистоматоз, они проникают через кожу, когда ходишь босиком, лежишь на песке, плещешься в воде, или присаживаешься под дерево, либо просто проведешь рассеянно ладонью по земле; оба забираются в организм, поселяются в кишечнике, паразитируют там и вызывают постепенную потерю энергии, поносы и рвоты, резкую апатию, ослабление нервной и психической деятельности; человек худеет, голова постепенно теряет способность мыслить, тело — двигаться.

По достоверным данным, 22–25 миллионов бразильцев страдают от анкилостомоза, 3–4 миллиона от шистоматоза и 8 миллионов от болотной лихорадки, тоже вызывающей прогрессирующую слабость.

Что у меня: анкилостомоз, шистоматоз или, возможно, начинающееся обезвоживание — все это выяснится после анализов; но завтра я улетаю в Бразилию. Потом…

Профессор Доминго Сильва, дерматолог, показывает мне 50 диапозитивов ада микозов и проказы: изъеденные до костей руки, фиолетовые раны, вздувшиеся, гноящиеся, красные, коричневые, словно на коже разорвалась граната… и пустулы, корки проказы…

В коридорах лежат сваленные, как кули, беглецы из инферну верде. В больнице нет коек, чтобы их принять, у них нет денег, чтобы вернуться назад, они ждут мест, принимая пока кое-какие лекарства, случайные процедуры. А в палате старики отказываются покинуть даже после выздоровления больницу, угрожая: «Если вы меня выгоните, я лягу под деревом и подохну». Некоторые так и поступили. Что выбрать из двух трагедий? Один миссионер, ехавший на пироге в поисках ночлега, нашел четырех детишек, которых он привез в беленскую больницу. «Где ваш отец?» — «Ушел в лес…» — «А мать?» — «Ушла искать его…»

Молодая женщина взрывается:

— Я согласна пять лет ходить босиком… носить одно платье… пусть только люди перестанут голодать… пусть Бразилия будет нашей, пусть будет хоть немного справедливости!

Я наполовину потерял способность сосредоточиваться, я слушаю, но не записываю; проглотить за обедом кусок — целое событие, и, случись сейчас светопреставление, я не в силах буду поднять руку. Я стал бразильцем, даже паразиты теперь во мне: человек в этой стране не ленив, а болен.

Президент Кубичек проложил от Белена до Бразилии дорогу длиной в 2 тысячи километров, прорубленную в девственном лесу, где грузовики в период дождей буксуют, падающие стволы перекрывают путь, а шоферы стреляют из револьверов по деревьям, чтобы не заснуть за рулем. Пролегла ось жизни для Амазонии, и вот уже вдоль дороги растут деревни и поселки, выходцы с северо-востока и кабоклос пробуют вести хозяйство. Но гриллейро, сфабриковав себе фальшивые титулы, предъявляют на квадратных пергаментах грамоты, пожалованные императором Педру, и требуют возвратить им расчищенные земли; они вербуют себе убийц, крестьянская молодежь вооружается… Я бы хотел, конечно, отправиться в Бразилию по этой магистрали, понюхать пороху, но не могу — приходится довольствоваться самолетом.

Вновь под крылом бескрайний лес и ощущение абсурда от мрачности картины. Безлюдье, нигде не отыщешь человека, это нагоняет тоску. В Императрисе, где «Петробраз» ищет и, конечно, найдет нефть, пока разгружается наш небесный автобус, москиты клубящимся облаком накрывают посадочную площадку. На следующей остановке я купил у двух индейцев охотничий рог; механик разобрал подозрительно гудевший мотор — к восьми часам лёта добавляются четыре часа починки.

Круглые и овальные проруби в покрове леса — индейские поселки; затем три домика на раскорчеванной прогалине; еще дальше, у кромки реки, селение; наконец, голое красноватое плато; каменные храмы с четкими углами, вырубленные ветром и твердой пылью; и, наконец, огни Бразилии, напоминающей готовый взлететь самолет.