Когда майор Серебренников снова приехал на заставу, ему доложили, что Бородуля боится границы. Теперь это ни для кого не было тайной. В наряд пограничники шли с ним неохотно. Да и капитан Ярцев старался поменьше посылать его на границу, а если посылал, то недалеко от заставы.
Беседы не помогали. Бородуля ушел в себя — и бесконечные «почему» перестали досаждать пограничникам.
Сержант Назаров теперь не мог особенно жаловаться на Бородулю: внутреннего распорядка он не нарушал, приказания выполнял точно, на занятиях старался вникнуть в смысл того, что говорил командир. Но подавленное состояние не покидало его.
Бородуля совершенно перестал реагировать на остроты Кошевника, хотя тот из кожи лез, чтобы расшевелить его, а если Никита слишком уж допекал,— просто отходил в сторону. Кошевнику вдруг надоел Бородуля, и он переключился на своего давнего дружка — Бегалина.
Вахид Шарапов, секретарь комсомольской организации заставы, по совету капитана Ярцева провел диспут на тему: «О воинском долге и храбрости». Говорили об Александре Матросове, Юрии Смирнове, о пограничнике-следопыте Карацупе, молодогвардейцах. Потом смотрели фильм «Подвиг разведчика». Бородуля, казалось, увлекся.
На следующий вечер Шарапов затеял викторину. Он поставил на бильярд огромный сверток, перетянутый красной лентой (никто не знал, что в этом свертке—пирожок), и объявил условия игры. Каждый говорит пословицу о храбрости. Считают до трех. Кто скажет последним — получит приз. Желающих оказалось много.
— «Где смелость, там победа!» — начал старшина Пологалов.
— «Где смелость, там победа!»... Раз! — подхватил Шарапов.
— «На печи не храбрись, а в поле не трусь!» — перебил Петр Ковалдин.
— «На печи не храбрись, а в поле не трусь!»... Раз! — повторил Шарапов.
— «На героя и слава бежит!» — вставил кто-то.
А другой тут же добавил:
— «Пуля в того метит, кто боится!»
— «Пуля в того метит, кто боится!»... Раз!— повторил Вахид.— «Пуля в того метит, кто боится!»... Два!..
— «Страх — хуже смерти!»— сказал лейтенант Пулатов.
— «Смелость города берет!» — вспомнил Никита Кошевник и обрадовался: мой приз!
Сержант Назаров усмехнулся: рано, мол, торжествуешь.
— У нас говорят: «Счастье и победа всегда на стороне отважных».
Шарапов повторил:
— «На стороне отважных»... Раз!.. «На стороне отважных»... Два!.. «На стороне отважных»...
— «У страха глаза велики!» — выпалил Никита и толкнул в бок соседа. Соседом, конечно, оказался Бородуля. Он надулся и ушел.
Всё это майор Серебренников выслушал внимательно, а потом сказал:
— Мне кажется, ваша ошибка в том, что вы действуете слишком прямолинейно. Ну, зачем без конца напоминать человеку о его слабости? Уверен, что это его тоже мучит. Ведь мучит? Сами говорите: изменился, ушел в себя Бородуля. А вы оставьте его в покое, дайте подумать... Окажите доверие. А если уж будете говорить о храбрости, так как-нибудь, знаете, невзначай.
В тот же вечер майор Серебренников беседовал с пограничниками. Он сказал, что на имя командира части пришло письмо. Незнакомая девушка просила сообщить, не случилось ли чего с пограничником, который, прощаясь с нею, обещал писать часто и вначале писал, правда всё реже, а потом замолчал совсем»
Никита сидел красный, хотя Серебренников не назвал имя девушки и не сказал, откуда пришло письмо. Но майор всё время смотрел на Кошевника, и тот ерзал, будто сидел на углях.
— Само собой разумеется,— задумчиво произнес Серебренников,— любовь проверяется не только письмами. Да ведь если по-настоящему любишь, разве заставишь страдать?
Он улыбнулся, вспоминая:
— Конечно, бывает и другая крайность. Вот служил у нас в батальоне солдат. Звали его Володей. Тезки мы с ним... Хороший парень, веселый. И девушкам, видно, нравился. Полевая почта только на него и работала. Когда он успевал отвечать — удивляюсь!.. Между прочим, в первый раз он влюбился, когда учился не то во втором, не то в третьем классе, словом было ему лет десять.
— Да ну? — не поверил Кошевник. А Бородуля даже рот раскрыл.
— Стояли мы тогда в резерве,— продолжал между тем Серебренников,— времени для рассказов хватало, и Володя старался.
Не знаю, какой была она, его первая любовь. Наверно, с косичками, как мышиные хвостики, и курносая, и острая на язык. Как-то вечером задержались в школе. Она жила далеко и попросила, чтобы он проводил. Он согласился. Важно взял ее за руку.
На улице было темно и безлюдно. Они петляли в переулках, всё ускоряя шаг. Где-то завыла собака. Ему стало не по себе, и он побежал. Девочка старалась не отставать.
Потом ее рука выскользнула из его пальцев. Он не сразу заметил это и продолжал бежать. На перекрестке остановился. Девочка отстала и заплакала. Он подождал ее и выругал:
— Эх, ты, трусиха!
Они снова побежали. Он впереди. Она сзади. Он время от времени оборачивался, подгонял ее. Наконец, она тяжело прислонилась к забору и, очень счастливая, засмеялась. Она была дома. А он, даже не попрощавшись, понесся назад, перепрыгивая через канавы и сбивая камни.
Пограничники смеялись.
Серебренников незаметно взглянул на Бородулю. Тот тоже улыбался. И тогда Серебренников рассказал еще случай из жизни своего фронтового друга.
Это произошло в поселке Верхнеисетского завода под Свердловском. Володе было лет пятнадцать-шестнадцать.
Сосед — старый мастер Бурдов — имел дочку, Юлочку, ровесницу Володи. Они краснели при встрече и спешили отвернуться друг от друга. А потом снова искали встреч и сталкивались будто невзначай. Это заметил старый мастер и однажды, схватив Володю за шиворот, поднес к его носу кулак. Володя убежал домой.
После этого он несколько дней не встречал Юлочку. Но вот надел праздничную рубаху и решительно вышел на улицу.
В тот вечер они сидели на скамейке перед ее домом и ничего не боялись, Юлочка сообщила, что у отца запой, и значит теперь он не скоро выберется из-за стола.
Они весело болтали обо всем и ни о чем, как вдруг в доме Бурдовых послышался крик. Юлочка затряслась и схватила Володю за руку. Он увидел ее испуганные, молящие глаза и неожиданно для себя распахнул калитку. Он вбежал на крыльцо и толкнул дверь.
Пьяный Бурдов волочил жену за волосы.
— Не сметь! — крикнул Володя.
Старый мастер икнул от неожиданности и отпустил женщину. Она воспользовалась случаем, юркнула в соседнюю комнату.
Глаза Бурдова налились кровью. Он схватил со стола бутыль и, замахнувшись, пошел на юношу. Володя прижался к стене. Ему было очень страшно, но он не подал вида. А Бурдов вдруг споткнулся и выронил бутыль, разлетевшуюся на множество звенящих осколков.
Володя неслышно выскользнул за дверь и увидел Юлочку. Она обнимала березку и плакала.
— Не бойся! — сказал он пересохшими губами.
— Ты храбрый! — сказала она сквозь слезы.
Ах, если бы она только знала, как ему было страшно!..
Слушают пограничники взволнованный рассказ майора Серебренникова. И Бородуля тоже сейчас — весь внимание, боится пропустить слово.
Не догадывается рядовой Бородуля, что это рассказ о том, как рождалась солдатская храбрость, и что этот рассказ посвящается ему.
— ...И вот в декабре сорок первого года двинули нас под Москву. Смотрю, сник Володя. Песен не поет, шуток не слышно. «Что приуныл?» — спрашиваю. Я тогда комсоргом был. Он молчит. Понимаю: страшновато парню. Да и мне, признаться, не весело: тоже первый раз в бой иду. Но дружка подбадриваю: «Смотри, Володька, всё твоим девушкам напишу!»... И, между прочим, он в том бою отличился: раненого спас. Комбат ему руку жмет, а он отворачивается. Потом сознался, как дело было...
Умеет рассказывать Серебренников, и будто видят пограничники скованный льдом канал Москва-Волга. На том берегу — Яхрома. В городе немцы. Приказ: освободить Яхрому.
Бежит по льду молодой солдат, плохо соображая, что нужно делать, в кого стрелять. Час ранний и до рассвета еще далеко. Немцев не видно, хотя по наступающей цепи бьют их минометы. Рядом кто-то упал. Ноги слабеют, и он тоже падает. Нет, он не ранен. Но силы оставили, не может бежать дальше.
А где-то впереди уже гремит «Ура!». И он вдруг вскакивает, бежит к берегу, туда, где сейчас рвутся снаряды и хлынул дождь трассирующих пуль. Мысль одна: только бы никто не заметил, что он отстал, что ему страшно!
Так бы, вероятно, он и пропал ни за понюшку табака, потому что сам лез под огонь, если бы не споткнулся о раненного красноармейца. Тот лежал с перебитой ногой и тихо стонал. Взвалил его молодой солдат на себя, потащил. Немцы засекли их.
— Брось меня, уходи! — шепчет раненый.
Володя лежит, вдавливаясь в снег. Немцы переносят огонь куда-то в сторону. И тогда он снова тащит на себе раненого, ползком, к берегу.
— Иди один,— стонет раненый.— Всё равно мне не жить!..
Этот стон придает силы. Молодой солдат начинает понимать, что обязан во что бы то ни стало спасти раненого. И страх за себя отступил. Теперь был страх за человека с перебитой ногой. Выдержит ли?
Не сразу отыскали они медсанбат в освобожденной Яхроме...
Серебренников останавливается передохнуть. Солдаты ждут, что будет дальше.
«Вот и хорошо»,— думает Серебренников.
— Между прочим, здорово мы подружились с Володей,— говорит он.— И я о нем знал всё. Он о своих недостатках больше любил говорить. А для этого тоже смелость нужна... В общем слушайте... На рассвете следующего дня немцы контратакуют. Их миномет бьет за церковной оградой. Нам приказано подавить огневую точку. Прикрываясь еще не рассосавшейся темнотой, подползаем к орудийному расчету и забрасываем гранатами...
И снова все, кто слушает Серебренникова, переживают за молодого солдата.
— ...Ура-а! — кричит он. Но взрывная волна подхватывает, швыряет на землю.
На мгновение он теряет сознание. А когда очнулся — пронзила страшная боль в ноге, возле лодыжки. Руки тоже были залиты кровью и судорожно сжимали винтовку с разбитым цевьем.
Потом он проливал пот в медсанбате, который размещался в жарко натопленной избе и не вмещал всех раненых. Оперировали только тяжело раненых. А ему разрезали сапог и перебинтовали ногу: медсанбат эвакуировался. Здесь, среди стонов и крови, ему показалось еще страшней.
По тряской дороге колонна грузовиков двинулась в путь, растянувшись, чтобы не стать мишенью для фашистских пикировщиков.
Рядом с ним — весь перебинтованный солдат, без ноги. Всё время просит:
— Пить, пить!
У Володи тоже ноет нога, и он с ужасом думает: вдруг отнимут?
Машины ползут медленно. А тут еще закрыли переезд, где на подъеме застрял поезд. Пришлось расцеплять состав, чтобы пропустить колонну.
Боль в ноге становилась невыносимой.
Наконец — госпиталь. Мест нет. Соседа Володи куда-то всё-таки потащили, а так называемых «легко раненых» погрузили в теплушки.
Тощая «буржуйка» тщетно старалась нагреть вагон.
Нога у Володи распухла. Боль притупилась. Им овладело безразличие и не сразу он услышал прерывистый шопот соседа:
— Братишка, пристрели... Слышишь, братишка!
— Что ты? — испугался он.
Освещенный бледным светом ночника рядом лежал солдат еще моложе его. Он был ранен в живот и, вероятно, случайно попал в число легко раненых. Лицо у него пожелтело.
— Пристрели, братишка! Не могу больше!— шепчут искусанные губы.
Володя забывает о своей боли и склоняется над солдатом:
— Всё будет хорошо, потерпи.
— Не-не могу... больше! — глухо стонет раненый.— Не могу...— Он сдерживается и вдруг истошно кричит: — Пристрели!.. Пристрели!.. А-а!
Под утро кое-как доплелись до станции Карабаново.
Раненый в живот успокоился. Когда стали выгружаться, Володя тронул соседа за плечо. Тот не шевелился: рука была твердая и холодная. Кто-то приблизился с фонариком. Луч света упал на изможденное лицо: солдат умер...
Володя лежит на операционном столе, стиснув зубы. Чувствует, как игла впивается в ногу. Хочется кричать. Но криком не поможешь. Он закусывает губу.
— Вот осколок,— говорит врач.
И кто-то другой говорит:
— А ему повезло, могла начаться гангрена.
Металлическое лезвие скоблит кость. Он молчит. Ни звука, Кто-то тревожно спрашивает:
Жив?
Он отвечает:
— Жив, конечно, не беспокойтесь...
Серебренников снова помолчал и заметил с легкой грустью:
— Так мы с ним и прошли всю войну. Где сейчас Володя — не знаю. Но если встречаю похожего человека, с орденской планкой на груди, обязательно подхожу, и горько бывает, что обознался...
Вот и всё. И ни о каких подвигах не рассказал Серебренников. А его рассказ тронул. И пограничники сидели строгие, молчаливые. И думали обо всем, что слышали. И видели три ряда орденских планок на гимнастерке Серебренникова. И, может быть, у них мелькала мысль, что он о себе говорил. А Бородуля почему-то даже был уверен в этом и чувствовал облегчение.
Вечереет.
Сидит Бородуля на завалинке, в стороне от всех. Думает. Вот бы сейчас подойти к майору Серебренникову и, как тогда, по дороге на заставу, обратиться запросто: скажите, мол, товарищ майор, а что мне делать, чтобы перестать бояться?
Он вздыхает и неприязненно смотрит на вспыхивающие звезды.
В это время старшина Пологалов замечает Бородулю. Куда это он уставился? И вдруг вспоминает, как однажды застал его в конюшне за странным занятием: Бородуля забрался на станок и вот так же, подозрительно, вглядывался в небо. А что, если Бородуля...верующий?
Он делится своим предположением с офицерами.
— Почему вы мне раньше не сказали? — говорит Ярцев, хмурясь.
Пологалов пожимает плечами.
Серебренников сводит брови. И он вспоминает: хотел однажды капитан-интендант прочесть лекцию на атеистическую тему, потому что у Бородули бабка верующая. «Нелепо!» — подумал тогда Серебренников. А ведь не пришло в голову, что Бородуля тоже может оказаться верующим — и отсюда все его страхи.
Он испытующе смотрит на Ярцева.
— Нет! — решительно говорит начальник заставы.— Молодой парень, сын известного механизатора... Здесь что-то другое.
— Надо выяснить,— говорит Серебренников...
... Бородуля удивился, когда на завалинку, рядом с ним, присел майор Серебренников.
— Красиво! — произнес он, разглядывая всё четче обозначающееся звездное небо.
Бородуля не ответил.
— А ведь где-то, среди этого множества звезд, затерялся наш искусственный Спутник,— заметил Серебренников.
Бородуля возразил:
— Почему затерялся? Он вертится на своей орбите и сигналы подает.
Майор улыбнулся.
— Я не точно выразился: хотел сказать, что нам с вами его отсюда не видно.
Бородуля промолчал. А Серебренников заметил, словно рассуждал вслух:
— Вот ведь раньше считали, что есть какое-то седьмое небо, и там обитают ангелы. А как же это наши Спутники проходят сквозь седьмое небо, или, скажем, космические ракеты?
Бородуля поддержал:
— Что верно, то верно. Я, товарищ майор, все время с бабкой своей воюю: мол, нет никакого бога.
— А сами-то вы не верите в бога? — осторожно спросил Серебренников.
На лице Бородули появилось такое неподдельное удивление, что Серебренников всё понял. Он вытянул вперед руку и, желая отвлечь Бородулю от неприятного разговора, сказал:
— Смотрите, на юго-востоке, высоко-высоко над горизонтом, зажегся четырехугольник ярких звезд. Вы знаете, как они называются?
— Нет,— ответил Бородуля.
— Это — созвездие Пегаса. Если, примерно в час ночи, вы посмотрите на небо, увидите к северо-востоку от него две яркие звезды— созвездие Персея. А вот блеклое пятно между Пегасом и Персеем — Туманность Андромеды — относится уже к другой звездной системе...
И тогда Бородуля спросил с плохо скрываемым волнением:
— А Большая Медведица, товарищ майор... Где она сейчас?
— Что это вас вдруг заинтересовала Большая Медведица?
Бородуля решился:
— Выхожу я, товарищ майор, на границу, и творится со мной неладное. Даже страшно становится. Звезды какие-то непонятные. А потом — нету Большой Медведицы... Знаю, что она должна быть: семизвездный ковш. А его нет... У нас дома Большая Медведица всегда над головой.
— Когда же вы ее ищете? — спросил Серебренников.
— Ночью, конечно.
— Я понимаю, что ночью. А в какое время?
— Когда бываю в наряде.
— Всё-таки? — допытывался Серебренников.
— Больше под утро.
— И не видите Большую Медведицу?
— Не вижу.
— А разве вы не слышали, что каждая звезда появляется на небе и исчезает в определенное время? — спросил Серебренников.— Это, между прочим, зависит и от времени года и от того места, откуда мы будем наблюдать звездное небо. Большая Медведица, например, появляется здесь, у нас, в первой половине ночи (вот сейчас она появится), а вы ищете ее под утро и не находите... Наконец, звезды, говорите, непонятные... Так ведь звездное небо в разных частях земли выглядит неодинаково. Ну, вот, скажем, у нас, здесь, хорошо видна самая яркая звезда в созвездии Южных Рыб... Смотрите сюда... А на Украине ее не видно совсем.
На следующее утро Кошевник был страшно удивлен, когда Бородуля вдруг снова назвал его ефрейтором.
— Старший матрос,— поправил он.
Старшина Пологалов окликнул Бородулю:
— Поедете с водовозкой!
— А зачем? — сказал Бородуля и невинными глазами уставился на старшину.