Пассат

24

— процитировал Эмори Фрост, жестикулируя рукой, 8 которой держал стакан. — Любопытно, что сказал бы Мильтон об этих райских фимиамах, если б хоть раз вдохнул запах Маската в жаркую ночь. Или этого целебного места!

Он поднял голову и потянул носом воздух.

— Ветер сменился. Завтра будет дождь — пришел муссон.

Маджид облизнул указательный палец, поднял его и через полминуты опустил руку со словами:

— Тебе померещилось. Никакого ветра нет, ни малейшего дуновения. Ты пьян, мой друг.

— Может быть. Но не настолько, чтобы не заметить перемены в воздухе. Ветер скоро задует, и через день-другой твой город-клоака станет вновь пригодным для проживания.

Маджид, пожав плечами, сдержанно сказал:

— Видимо, у белых очень чувствительные носы. Нас дурной запах на улицах особо не волнует. Он проходит, не принося вреда.

Вот тут ты ошибаешься. Вред от него большой. Он порождает болезни.

— Ерунда! Ты такой-же, как доктор-англичанин, добрый полковник Эдвардс и новая американка, похожая на мальчишку в женском платье. Она не дает покоя моим бедным министрам жалобами на мусор, который люди выбрасывают на улицы или на пляжи. А куда еще его выбрасывать? Не держать же дома — с таким запахом! Вот пойдут дожди, и все смоют.

— А потом прекратятся, и вновь начнется сухой сезон. Я знаю! Все вы лодыри и негодники.

— Ты хочешь, чтобы я транжирил доходы на снос старых строений и строительство канализации? Или содержал целую армию рабов для ежедневной уборки мусора?

— Господь с тобой! Я не жалуюсь. Вернее, не очень. Иногда эта вонь меня донимает, но она лучше, чем смрад Прогресса и Карболки. К тому же, доходы ты уже истратил. Или я ошибаюсь?

Маджид горестно вздохнул.

— Увы, ты прав. Но даже если б они были целы, люди подняли б меня на смех за трату денег на уборку грязи. И не поблагодарили б за вмешательство в их образ жизни. Английский доктор говорит, что если бы я только заставил своих подданных держать улицы чистыми, стало б меньше болезней и смертей, больше детворы доживало до зрелости, больше мужчин и женщин — до старости. Лечить больных — дело хорошее; но вмешиваться таким образом в планы Аллаха глупо, поскольку Всевышний является и Всемудрым. Если б не было болезней и все дети доживали до зрелости и старости, то в мире поднялось бы черт знает что, ведь любому дураку ясно, что со временем для всех просто не хватит места.

— Аллах, — сказал Рори, — несомненно, способен изобрести другиё способы избавлять мир от перенаселения. А если не захочет, люди наверняка позаботятся об этом сами. Это у них всегда хорошо получалось.

Маджид воспринял шутку с кривой усмешкой.

— Верно. Потому что не научились воспринимать мир такими как его создал Аллах, и вечно пытаются что-то в нем изменить; как будто Аллах и Пророк не знали, что лучше всего для них и для мира. А хуже всех тут постоянно сующиеся во все люди с Запада. Ты можешь не поверить мне, но знаешь, чем занялась эта рослая племянница американского консула?

— Прекрасно знаю! — ответил Рори с усмешкой. — Она сочла своим долгом помогать твоему брату Баргашу в надежде, что он окажется более просвещенным правителем, чем ты и согласится положить конец работорговле.

— Баргаш? Но ведь он бы… Она не может знать, что у него на уме!

— Она и не знала. Наверное, твои сестры и Баргаш внушили ей эту мысль, руководствуясь своими планами.

— Видно, бедняжкане в своем уме. Я знаю, что она интересуется этим делом, но думал, из симпатии к Чоле, нашей красавице. Но я не об этом вел речь. Нет. Она покупает рабов через садовника своего дядюшки, пса-лого негра по имени Бофаби. Этот человек — освобожденный невольник, и, видимо, поэтому она считает, что он будет относиться к ним с большим сочувствием, чем араб, думает, что как только он купит негров, они получат свободу. Ей невдомек, что у Бофаби есть за городом небольшая ферма, и что на деньги, взятые для покупки и содержания негров, он прикупил земли, заставляет купленных рабов трудиться там, не разгибаясь, и вскоре разбогатеет. Ей говорит, что якобы платит высокие цены, покупает рабов больше, чем на самом деле; и платит ее служанке, Фаттуме, чтобы та расписывала, как довольны и счастливы негры, которых Бофаби купил и «освободил». Должно быть, ее действительно поразил Аллах!

— Ошибаешься, — сказал Рори. — Поразило желание помогать своим собратьям, исправить несправедливости этого мира. У нее дух крестоносцев. Очень похвально — и чертовски досадно!

— Бофаби и служанка так не считают, — заметил Маджид. — Они всем довольны. А рабы вряд ли. Африканцы — поклонники дьявола и понятия не имеют, как обращаться с рабами. Кто-то должен сказать ей о том, что творится.

— Бесполезно. Она верит лишь тому, чему хочет верить.

В таком случае родственники должны подыскать ей хорошего мужа. Сильного, который бил бы ее за глупости. Всем женщинам нужны мужья.

— Она не женщина. Она замечательная статуя, и ей нужен Пигмалион.

— Это что? Я не понимаю.

— По мифам древних греков, скульптор, носивший это имя, влюбился в прекрасную статую из слоновой кости и уговорил одну из богинь — кажется, Афродиту — оживить ее. Потом женился на оживленной и назвал ее Галатея. Но красавица, о которой мы говорим, пожалуй, обречена оставаться статуей до конца жизни. Сомневаюсь, что мистер Клейтон Майо будет очень стремиться превратить ее в Галатею. По-моему, он гораздо сильнее стремится к ее состоянию; хотя, возможно, я ошибаюсь. Знаешь, коньяк у тебя вполне терпимый. Слишком сильно пахнет, но мне доводилось пить и похуже. Твое здоровье!

Султан и Эмори Фрост находились в одной из маленьких приемных дворца, высокой белой комнате, ее сводчатые дверные проемы были завешены шелковыми портьерами, из широких окон открывался вид на море. Ажурные бронзовые светильники свисали с потолка, отражаясь в зеркалах с золочеными рамами и привлекая из темноты за окнами крылатых и ползающих существ. Мотыльки, жучки, другие ночные насекомые кружились и порхали в золотистом свете ламп, а дюжины ящериц-гекконов носились по потолку, раздуваясь от съеденной мошкары. Но кроме них в жаркой ночи ничто не двигалось: силуэты пальм неподвижно чернели на фоне темного неба и тусклых немерцающих звезд, дверные портьеры не шевелились.

Оба они, небрежно одетые, возлежали в расслабленных позах, Маджид на низком диване среди подушек, его гость для прохлады на полу. Рори уже почти целый час потягивал ароматизированный коньяк и хотя ощущал от выпитого приятную беззаботность, язык его не заплетался, сообразительность не притупилась. Поглядев на султана полуприкрытыми глазами, он вернулся к прежней мысли и неторопливо спросил:

— Почему приближающиеся дожди беспокоят тебя? Не дожди, — уныло ответил Маджид.

— Тогда что же?

— Ветры, которые их принесут, и мысль о том, что они могут принести еще — о дау этих шайтанов, этих чертей с Персидского залива.

— Они могут не появиться, — беззаботно сказал Рори. — В прошлом году ведь не появлялись.

Маджид раздраженно дернулся.

— Потому-то я и боюсь. Значит, в этом году непременно появятся — и будут вдвое жаднее.

— Может быть, и нет. Британский военный флот им не по душе, а «Нарцисс» последнее время торчит здесь подолгу.

Султан вздохнул и расслабился.

— Да, верно. Он стал настигать много работорговых еудов. В прошлом месяце ему попались шесть.

— И все забиты рабами сверх всякой меры, — весело произнес Рори.

— Насколько я понимаю, да. Лейтенант очень удачлив. Или же получает очень точные сведения. Всегда оказывается в нужное время в нужном месте.

— Не всегда, — усмехнулся Рори.

Султан бросил на него косой взгляд и нахмурился. — Будь осторожен, мой друг, а то кто-нибудь даст ему сведения и о тебе. Какой-нибудь слоняющийся у гавани бездельник шепнет твое имя идущему мимо лейтенанту, и он будет поджидать в нужное время в нужном месте твое судно. Ты ведешь опасную игру.

— Знаю. И потому веду ее осторожно.

— Правильно. Лейтенант многое бы отдал, чтобы схватить тебя. Может, у меня даже возникнет искушение самому продать тебя. Как думаешь, сколько он заплатит?

Султан хихикнул. Рори рассмеялся и ответил:

— Боюсь, слишком мало, чтобы стоило тратить на это время.

— Пожалуй, потому я этого и не делаю. Но мне хотелось, чтобы «Нарцисс» сейчас находился здесь.

— Лично для меня, чем реже я вижу Ларримора, тем лучше. У него бульдожья хватка, черт возьми. Вцепится зубами и не выпустит. Он уже вцепился в меня, и его никак не стряхнешь. Сулейман добрался благополучно?

— Как будто. Официально я, разумеется, ничего не знаю. Но слышал, что он выгрузил сто пятьдесят рабов в превосходном состоянии и получил за всех хорошую цену. Не могу понять, почему полковник Эдвардс поднимает такой шум из-за нескольких невольников. У нас, арабов, всегда были рабы; без этого мы не можем представить себе общество. Сам Пророк не запрещал рабства — запрещено только дурное обращение с рабами. Однако полковник ежедневно донимает меня жалобами, мне это уже надоело. Не мог бы ты распустить слух, что через несколько недель повезешь рабов на продажу в Персию?

— Господи, зачем?

— Чтобы полковник велел всем канонеркам вернуться и ловить тебя. Признаюсь, мне будет спокойнее при мысли, что они поблизости, и пираты, узнав об этом, не сунутся.

— Почему не поручишь своему флоту отогнать пиратов? Ему это вполне по силам.

— Ты смеешься над мной, — сердито сказал Маджид. — Прекрасно знаешь, что мои моряки на это не пойдут. Эти черти-пираты необузданы, своевольны, вооружены пушками и ножами, никого не щадят, а мои люди не хотят умирать.

— Горожане тоже не хотят, чтобы у них похищали детей и женщин, угоняли рабов, чтобы их дома грабили и поджигали. И если пираты появятся, нужно будет либо допустить все это, либо сражаться с ними. Или ты надеешься опять от них откупиться?

Султан с отчаянии замахал руками.

— Чем? Сам знаешь, денег у меня нет. Прошлый раз я отдал пиратам целое состояние. Состояние! Но казна сейчас пуста, я в больших долгах, не знаю, где раздобыть хотя бы одну золотую монету, так что если эти шайтаны явятся, они разграбят город и, может быть, сожгут, поскольку я не могу ни сражаться, ни откупиться. Будут творить в городе все, что вздумается, и уплывут, лишь набрав столько товаров, рабов и женщин, сколько смогут увезти. Ты не знаешь, что это за хищники! Тебя с твоим судном не бывало здесь, когда они приплывали, твой дом находится под сильной охраной, поэтому его не трогали. Но другие не были так счастливы.

Рори пожал плечами и вновь наполнил стакан из стоящей рядом бутылки. Да, его ни разу не было во время ежегодных налетов арабских пиратов с берегов Персидского залива на Занзибар. Он предусмотрительно уплывал. Северо-восточный пассат, приносящий дожди, гнал пиратские дау к берегам Африки, пираты набрасывались на остров, как саранча, похищали детей и уводили рабов, располагались лагерем возле города, будто вражеская армия, вызывающе бродили по улицам, дебоширя, грабя и убивая. Ни один ребенок или раб, ни одна привлекательная женщина не могли чувствовать себя в безопасности, потому что пираты захватывали все, что не собирались покупать. Завидя их паруса, все, кто мог, спешили отправить детей и молодых рабов в надежные укрытия. Однако несмотря на все предосторожности, многих ежедневно хватали и уводили на дау. Страдали больше вбего самые бедные кварталы города, потому что пираты зачастую врывались в неохраняемые дома и уводили людей силой; требовалась немалая смелость, чтобы выйти из дома с наступлением темноты, пираты никому не уступали дороги и даже султанская стража старалась не связываться с ними.

Маджид сердито сказал:

— Тебе легко пожимать плечами. Говорю, ты не знаешь этих хищников! — Он и ходят по городу вооруженными, поэтому мои стражники, боясь за свою жизнь, не делают ничего. А если б не боялись сражаться, могло быть еще хуже, тогда пираты пошли б в атаку всеми силами и сожгли б весь город, может, даже и мой дворец. Их сотни! Тысячи! Сильных, необузданных, своевольных людей, которые…

Рори поднял руку, успокаивая султана:

— Знаю. Я все слышал о них в прошлый раз. И в позапрошлый — и в тот, что был до него.

— В этом году они будут еще хуже, — уныло сказал султан, — так как узнают, что я не могу откупиться. Всем известно, что мне даже нечем оплачивать строительство нового дворца в Дар-эс-Саламе.

— Разве ты не используешь на строительстве рабов? И каторжников?

— Использую. Но даже их надо кормить, а я столько задолжал тем, кто поставляет продукты, камень и мрамор, что они не дают мне покоя. Потом еще налог, который по договору я обязан платить Тувани. Если не заплачу — да и как то можно? — он тоже устроит мне неприятности. Деньги… деньги… деньги! — Маджид поднял к небу сжатые кулаки. — Как я ненавижу это слово! Поверь, друг, и днем и ночью я думаю только о них, поэтому не сплю, аппетит совсем потерял. Как быть правителем, если не можешь платить за свои развлечения, тем более за покой? Куда мне обратиться? Куда? Скажи!

Рори внезапно сел, опрокинув при этом бутылку.

— Пемба!… То-то мне казалось, я что-то забыл!

— Причем тут Пемба? — угрюмо спросил султан. — Если ты имеешь в виду доход от последнего урожая гвоздики, то он был очень мал. И я его уже истратил!

— Нет-нет. Я кое-что слышал от одного человека на окраине Момбасы, когда мы остановились взять воды для тех лошадей. Не знаю, почему не вспомнил об этом раньше — правда, я был тоща пьян, и все показалось мне чепухой. Но, возможно, кое-что в этом, есть.

— В чем? Как это связано с Пембой? О чем ты говоришь?

— Надеюсь, о деньгах, — ответил Рори. Он поглядел на упавшую бутылку, словно не видя, потом поднял ее и поглядел на просвет. Но остатки коньяка впитались в ковер. Фрост беззаботно выбросил пустую посудину в окно и обхватил руками колени. Его белесые брови в задумчивости сошлись на переносице, взгляд застыл на большом жуке, ударившемся о лампу и бессмысленно кружащемся с жужжаньем на полу у края ковра.

Молчание, нарушаемое лишь этим негромким, пустым звуком стало действовать султану на нервы, и он раздраженно сказал:

— Перестань таращиться на этого жука. Ты забыл, что хотел сказать что-то о деньгах?

Рори поднял голову. Глаза его были уже не пустыми, невидящими, а оживленными, блестящими, в голосе слышалось волнение.

— Что бы ты мне предложил, если б я мог сказать тебе, как получить в руки целое состояние? Достаточно денег, чтобы уплатить налог Тувани, откупиться от любого количества пиратов и быть при средствах еще лет двадцать?

Маджид оставил свою непринужденную позу, неловко сел, глядя на Фроста с таким видом, будто не верил своим ушам.

— Думаешь, тебе это удастся?

— Не уверен. Но возможно.

— Половину, — с готовностью сказал султан. — Если сделаешь это, половина твоя.

— Обещаешь?

— Клянусь. Я не верю, что тебе это удастся, но если да, то клянусь бородой Пророка и головой покойного отца, ты получишь половину.

— Справедливо, — сказал Рори. — И может, я даже ее потребую. Тот человек в Момбасе…

Он помолчал, словно собираясь с мыслями, а потом неторопливо заговорил:

— Дело было Ночью, тот человек наткнулся на меня и упал Ничком к моим ногам. Я решил, что он пьян в стельку, и обругал его. Но он был ранен ножом. Старик, вся спина его была в крови. Я думал, это вышивка, пока не коснулся его рукой, чтобы поднять. Потом перевернул его и устроил поудобнее. Ничем больше я помочь ему не мог, но он держал меня за рукав и бормотал, поэтому я оставался с ним до самого конца. Очевидно, он вмешался в уличную драку, и кто-то его пырнул. Сказал, что приехал с Пембы, что его брат знаменитый мчави колдун, с которым советовался твои отец по поводу засухи, вызванной мвении мкуу, и что кроме него никто не знает тайны. Я спросил — какой, Просто, чтобы не молчать, а старик усмехнулся и ответил, что той, какую хотят знать все. Тайны имама Саида. И понес чушь о том, что брату его легко говорить, будто от этого золота никому не будет пользы, и ему лучше лежать в земле, но другие могли бы им воспользоваться, и лично он не презирает богатства. Потом, после нескольких нелестных замечаний относительно своей семьи, старик начал кашлять кровью и умер. Я оставил его там и вернулся на судно; наутро проснулся с головой, как чугунный котел. Когда вернулся сюда, твой брат вел войну с британским флотом, и я с тех пор не вспоминал об этой истории.

— А теперь вспомнил, потому что…

Маджид не договорил.

— Потому что мне пришло в голову, что тот человек имел в виду сокровища твоего покойного отца.

Наступило долгое молчание, в котором гневное жужжанье жука и биение крылышек мотылька о лампу слышались удивительно громко, потом султан резко вздохнул. Глаза у него блестели, как у Фроста, руки дрожали. Хриплым шепотом он произнес:

— Этого не может быть, не может!

— Почему? Ни один человек не верил, что твой отец спрятал сокровища тайком от всех. Кто-То должен был помогать ему, даже если количество золота преувеличено вдвое.

— Говорят, тех людей нет в живых. — Голос Маджида по-прежнему звучал не громче шепота. — По слухам, их было всего два человека, оба глухонемые и пораженные Аллахом.

— Сумасшедшие? — спросил Рори.

— Нет, просто недоумки. Физически сильные, но с младенческим разумом. Поэтому как нельзя лучше годились для той задачи. Говорят, им потребовалось двадцать ночей, чтобы зарыть сокровища, так они велики, и что когда все было кончено, отец отправил их в Маскат, но судно во время шторма выбросило на скалы острова Сокотра, и все, кто были на борту, погибли.

— Очень кстати, — заметил Рори. — Но все же не верится, что твой отец — да покоится он в мире — зарыл бы громадное состояние, не посвятив в тайну на всякий случай хотя бы одного человека.

Маджид покачал головой.

Мы думали, он хотел сказать о сокровища наследнику на смертном одре и не смог этого сделать, потому что умер в море на руках Баргаша. Отец понимал, что скажи он Баргашу или кому-то из его свиты, Баргаш захватил бы и сокровища, и трон. Если кто и знал эту тайну, то англичанин, бывший тогда консулом, отец был очень дружен с ним и, умирая, звал его. Но англичанин лгал, отрицая это, а теперь вернулся на родину, и если сокровища существуют, они у него.

Рори издал короткий смешок, поднялся и отшвырнул ногой пустой стакан.

— Не верь этому! Я знал того старого солдафона лучше, чем ты. Очень хорошо знал! Он говорил, что я позорю свою нацию, и пытался выслать меня с острова. Был еще хуже нынешнего моралиста, хотя ты сочтешь, что это невозможно. Может, тебе будет неприятно это слышать, но поверь, он был из тех честных идиотов, что скорее перережут себе горло, чем украдут шесть пенсов, даже умирая с голоду. Эту породу я знаю — и твой отец тоже знал!

— Но знать тот англичанин все-таки мог.

Рори презрительно отмахнулся.

— Если б знал, то сказал бы тебе. Твой отец мог бы посвятить его в эту тайну лишь затем, чтобы было кому открыть ее наследнику, если сам он умрет в Омане или на обратном пути. А раз консул не сказал, твой отец ничего ему не говорил. Это, по выражению дядюшки Бэтти, ясно как день. Однакб я готов держать пари, что в эту тайну некто посвящен, и этот некто — тот колдун.

Маджид потеребил губу, глаза его взволнованно блестели, лоб был наморщен в сомнении. Наконец он задумчиво сказал;

— Да, величайшие в мире колдуны живут на Пембе. Она всегда славилась чародеями и волшебниками. Отец верил в их искусство и беседовал с ними о заклинаниях, чарах, тайнах прошлого и будущего. Одного он посещал часто, тот колдун как-то приезжал в Мотони, и если отец кому-то доверил тайну, то этому человеку. Но зачем?

— Не спрашивай меня. Может, хотел заклясть сокровища.

Маджид торопливо закивал.

— Конечно! Да, конечно… заклясть от обнаружения и воровских рук. Я слышал, этот человек умеет вызывать демонов и славится своими заклинаниями. Ты прав, мой друг. В эту тайну некто посвящен.

— Ну вот, — сказал Рори. — Тебе нужно только найти этого человека, узнать, был ли у него брат, недавно погибший в Момбасе, а потом, заставить говорить.

— Но как? Как? Маджид ударил в ладошикна его взволнованном лице заблестели капли пота. — Найти его будет легко. А вдруг он не захочет говорить?.. Это вполне возможно, иначе почему он молчит? Знает, что мой отец умер, что я султан, и все же помалкивает. Это может только означать, что он не хочет никому говорить. Как быть, если он не захочет открыть мне тайну?

Рори неприятно засмеялся.

— Пригрози ему дозой его собственного лекарства. Увидишь, что он предпочтет выложить все свои тайны, чем подвергнуться действию снадобья, которым такие, какой, лечат своих несчастных пациентов многие годы. Или ты боишься угрожать колдуну?

— Было б глупо не бояться, — вздрогнув, ответил Маджид. — И тебе не советую относиться пренебрежительно к таким людям.

— Пренебрежения к ним у меня нет, — сказал Рори.

— Но и к деньгам тоже. В данном случае надо сделать выбор. Рискнем оскорбить силы тьмы или откажемся от сокровищ? Другими словами, чего ты больше боишься? Проклятья колдуна или налета пиратов и гнева Тувани, когда не сможешь выплатить ему ежегодную дань? Хотя если б ты послушался моего совета, то не платил бы ему ни гроша, несмотря на договор!

— Ты мне это часто говорил, — недовольно сказкл Маджид. — Но тебе бояться нечего, он не твой брат.

— И слава Богу.

Маджид криво улыбнулся.

— Тут есть за что быть ему благодарным. В таком случае, выбираем деньги.

— Хорошо. Действуй, как сочтешь нужным, только напоминаю, что если надеешься откупиться от пиратов, времени у тебя мало. Смотри.

Он указал подбородком на портьеру. Маджид повернулся и увидел, что тонкий шелк наконец зашевелился от ветерка, проникшего в жаркие комнаты и закачавшего пламя светильников.

— Дует с северо-востока, — сказал Рори. — Я же говорил тебе, что завтра пойдет дождь. Если эти мерзавцы намерены явиться в этом году, отплывут они скоро и при попутном ветре быстро доберутся.

Маджид секунды две смотрел на раздувающуюся портьеру, потом встал с дивана, подошел к окну и выглянул. Звезды были еще видны, но пальмы уже зашелестели, и дальние шумы города слышались то громче, то тише, потому что ветер дул порывами.

Султан повернулся к Рори и резко спросил:

— Если он откажется приехать, доставишь его сюда?

— Нет, — ответил тот незамедлительно. — Деньги мне будут нелишними, но нуждаюсь в них я не так остро, как ты, и хотя мало перед чем останавливаюсь, на похищение колдуна не пойду. Я навел тебя на след, и будет справедливо, если остальным займешься ты сам. А раздобудешь сведения, помогу тебе завладеть добычей.

— Откуда ты знаешь, что если я раздобуду, то скажу тебе? Могу заявить, что тот человек ничего не знает — так вполне может оказаться! — и затем тайком забрать все Сокровища.

Рори засмеялся.

— Во-первых, ты дал клятву. Во-вторых, я буду следить за тобой, как ястреб.

— Вот как? — Маджид пристально поглядел на рослого капитана с легкой завистью. — Мой друг, как ни прискорбно мне это говорить, ты негодяй. Да, безжалостный, дерзкий негодяй. Родись ты арабом, то стал бы великим царем или командующим армией, а не просто капитаном пользующегося дурной славой судна, которое, вне всякого сомнения, твои соотечественники когда-нибудь расстреляют из пушек. Итак, договорились; я займусь… э… остальным для тебя.

— Для нас обоих, — поправил Рори. — И ты ошибаешься, потому что у меня нет желания становиться царем или командовать армией. Я вполне доволен тем, что имею.

— Столь малым?

Свободой, а это не пустяк. Могу отправляться, куда захочу, делать все, что угодно, устанавливать и нарушать собственные законы. И чужие, если возникнет такое желание.

— Ты романтик, мой друг.

Возможно, если быть романтиком значит любить приключения и опасности, ненавидеть правила, ограничения и гнусность жизни на так называемом «цивилизованном Западе». Ты не представляешь — не можешь вообразить — чопорного самодовольства тех, кто живет там. Плодов Прогресса, способного превратить зеленую страну в отвратительную мусорную кучу. Бесконечных законов, которые издают напыщенные дураки из парламента, превращающие любой пустячный проступок в преступление. Назойливого вмешательства в чужие дела!..

Рори умолк и хохотнул.

— Извини. Кажется, я пьянее, чем думал. Пожалуй, пойду, а то начну стучать по столу кулаком и высказывать тебе свои взгляды на общества, единственной целью которых является подавление человеческой свободы. В этой части мира их еще нет, но они появятся. Непременно! Куо-то постарается навязать вам западный Прогресс, хотите вы того или нет. Если воспротивитесь, вам вобьют его в горло ружёйным прикладом.

Маджид поглядел на него с вялой улыбкой и негромко сказал:

— Это не все правда. В прогрессе есть и кое-что другое — смысл. Что ты делаешь с деньгами? Которые не тратишь?

— Пересчитываю, — ответил Рори. Что же еще? Надеешься взять в долг? Если да, то должен с прискорбием сказать, что денег ты не получишь. По крайней мере, от меня.

— Нет-нет. Я не так наивен. Ты хочешь сколотить состояние, так? А что будешь делать с ним, когда сколотишь? Что движет тобой?

— Обыкновенная жадность. Я по натуре скряга. Или лучше сказать — болтун! Коньяк твой делает меня словоохотливым, поэтому желаю тебе очень доброй ночи. Куа-хери! Я сиди.

Он пожал султану руку, нетвердо спустись по ступенькам, вышел в беспокойную ночь, и промолчал, когда по освещенному месту у боковых ворот дворца, где охрана коротала время за картами, мелькнула тень верного Бэтти.

Ветер усилился, но по-прежнему дул неровными порывами, море негромко плескалось о стену гавани, отражения судовых огней превратились из неподвижных золотистых полос в мерцающие пляшущие огоньки. Воздух стал заметно прохладнее, улицы опустели. Рори прислушивался к звуку собственных шагов, легкой кошачьей поступи Бэтти и размышлял о том, что коньяк заставил его высказать. О постоянной тяге к приключениям и опасностям. О желании преступить закон только потому, что это закон. О стремлении нарушать условности и уходить — всегда уходить…

Ему было шесть лет, когда мать сбежала с учителем танцев, и жизнь его внезапно переменилась. София была красивой, беспутной, эгоистичной, но избаловала б его, если бы ей позволили. Не верилось, что она навсегда оставила его сердитому, властному отцу, которого он всегда боялся. Он был уверен, что мать когда-нибудь вернется и нескоро понял, что ждать не имеет смысла.

Следующие два года были безрадостными. Отец уволил няню с гувернанткой — их выбрала жена, поэтому он считал их ненадежными — и взял на их место пожилого гувернера. Тоттерпетьне мог детей и проявлял это множеством мелочных, подлых способов. Рори питал к мистеру Эли Соллету беспомощную жгучую ненависть и думал, что хуже него людей нет. Потом отец простудился на болоте во время охоты и умер от воспаления легких, оставив сына на попечение единственного брата, Генри Лайонела Фроста, с которым не разговаривал после того, как Генри отпустил несколько критических замечаний о его жене…

Тогда отец Рори был убежден, что неприязнь брата к Софии коренится в разочаровании. Он считался убежденным холостяком, а Генри, отец двух сыновей, видел себя его наследником. Но побег Софии с учителем тайцев показал, что критика была вполне справедливой, и старший Эмори сделал на смертном одре то, что казалось ему должным подтверждением этого — назначил брата единственным опекуном сына. Начались годы зависимости.

Дядя Генри, его язвительная жена Лаура и двое их полных, чрезмерно избалованных сыновей заставили восьмилетнего Рори вспоминать время Эли Соллета как почти безмятежные дни. Двоюродные братья были постарше и немилосердно изводили его, но когда он дал им сдачи, не постеснялись побежать с ревом к матери. Та строго наказала племянника.

«Что я тут делаю? Как я оказался здесь? Почему?» — думал Рори, надолго запертый с куском хлеба и стаканом воды на холодном, темном чердаке; тело его ныло от порки, душа горела от сознания глубокой несправедливости. Эта мысль очень часто приходила ему в последующие годы, и ответа на нее он найти не мог.

Годы тянулись невыносимо медленно, с постоянными порками, гневными Нравоучениями и бесконечными днями взаперти у себя в комнате или на чердаке с заданием вызубрить наизусть урок — главу из какой-нибудь назидательной книжки или несколько страниц из сборника проповедей. Дядя Генри и тетя Лаура искренне считали, что сын Софий унаследовал ее безнравственность, и долг их — искоренять ее или хотя бы умерять всеми возможными средствами. Однажды они заперли его с Новым заветом, но больше этого не повторяли, потому что он вернул книгу, раскрытой на двадцатой главе евангелия от снятого Луки, и часть четырнадцатого стиха была жирно подчеркнула нестираемым карандашом: «Это наследник: пойдем, убьем его, и наследство будет наше». Рори взрослел.

Единственным утешением в те черные годы стало открытие, что не все книги содержат нудные проповеди или сухие трактаты, посвященные исправлению трешников, и он читал запоем; таскал из библиотеки книги и прятал под матрац или на шкаф, а потом жадно поглощал их. Он уходил в них из невыносимого мира, прожил с ними сотню жизней: Ланселота и Карла Великого, герцога Мальборо и Руперта Рейнского, Уолтера Ради, Дрейка, Джона Ганта и Генриха Мореплавателя. Он сражался вместе с римскими легионерами, переходил Альпы с Ганнибалом, уплывал в неизвестность с Колумбом, преследовал испанские галионы с Дрейком и шел в атаку вместе с гвардейцами при Ватерлоо. Ему едва исполнилось двенадцать, когда однажды он наугад раскрыл книгу и прочел четыре строчки, несомненно, написанные именно для него:

Он перечитывал их вновь и вновь, поражаясь, что стихи могут обладать таким пронзительным смыслом. Но хотя путешествия легко было совершать мысленно, в реальности они были трудны. Он уходил из дома пять раз, его ловили и с позором возвращали обратно. А потом наконец отправили в школу. Он провел три года в этом заведении, известном трудными мальчишками и ломкой духа упорных. По сравнению с ним дом дяди стал казаться раем.

Школа отличалась строгостью и жестокостью. Она больше походила на исправительное, чем на учебное заведение. Наставниками были сухие, злобные люди. Директор, читающий проповеди в школьной часовне, будто доверенное лицо Всемогущего, недоплачивал своим помощникам, экономил деньги на питании и удобствах и полагал, как дядя Генри, что несгибаемая строгость, жестокие телесные наказания и скудный рацион — единственный способ обращаться с трудными мальчишками. Но четыре года под дядиным кровом приучили Рори ко всему этому, и учился он с такой жадностью, которая возмутила бы его товарищей, если б он не научился работать кулаками с таким мастерством, что его оставили в покое, неукротимости, обуздать которую не могли никакие наказания.

Ему было пятнадцать лет, когда он решил, что с него хватит школы и дяди Генри, вылез ночью из окна спальни, спустился по водосточной трубе, перелез через два забора и ушел свободным человеком. На сей раз его не поймали…

Северо-восточный пассат, поднимающий зловонную пыль Занзибара и шелестящий в пальмах, очень отличался от того северо-восточного ветра, что хлестал ледяным дождем в лицо мальчика, плетущегося в ночной темноте к ближайшему порту. Но вспомнив ту далекую ночь и прожитые будто в тюрьме годы, Рори вновь ощутил яростную решимость, которая тогда им овладела. Решимость уйти и жить своей жизнью так, как хочется ему, не позволяя другим указывать, что он должен делать, и наказывать за неповиновение.

Он жил с тех пор по девизу своей семьи: брал, что хотел и когда хотел. И никогда не давал чувству раскаяния, сомнению становиться на пути его желаний, не позволял никому заявлять на себя права. Любовь, дружба, привязанность, если позволишь им овладеть собой, опасны, и он старался, чтобы этого не случилось. Очаровательная, эгоистичная мать преподала ему незабываемый урок — боль, причиненная теми, кого любишь и кому веришь, острее, невыносимее жестокостей тех, кого ненавидишь и к кому относишься безразлично. Он не хотел позволять своим чувствам превращаться в оружие, которое можно обратить против него, или в узы, способные удержать вопреки его воле. Временами он негодовал на Бэтти, Ралуба, Зору и маленькую Амру, потому что они так или иначе притязали на него, а он не признавал никаких притязаний, особенно основанных на его привязанностях. На верного Бэтти, надежного Ралуба, любящую Зору и Амру — свою родную дочь…

Появление ребенка было ошибкой, его ошибкой и притом серьезной. Он никогда не задумывался о последствиях своих случайных любовных связей и никоим образом не думал о ребенке, когда испуганная, голодная девочка, купленная от нечего делать у негра-работорговца, превратилась в красивую, желанную женщину. Взял он ее потому, что так захотел.

У Рори были другие любовницы, возможно, и дети. Но Зора отличалась от других тем, что принадлежала ему. Была такой же частью его окружения, как Бэтти и Ра-луб, слуги, судовая команда и белый попугай Мураши. У нее не было никакого другого дома. Он пытался отыскать ее родных, но задача эта оказалась непосильной. Потом девочка выросла и, сама толком не сознавая этого, отняла управление Домом с дельфинами у ленивой, толстой негритянки, а через год после того, как стала его любовницей, родила Амру.

Он помнил то потрясение, которое испытал, когда она, сияя от гордости, сказала, что ждет ребенка. Тот внезапный приступ отвращения.

— Будет мальчик, — сказала Зора. — Непременно, потому что я молилась о сыне, делала пожертвования, и мои молитвы должны быть услышаны.

Но он не хотел сына, не хотел видеть ее беременной. Беременной его ребенком; ребенок будет притязать на него, вырастет и понесет его кровь в будущее, на которое он мог взирать только с недоверием и враждебностью. Ребенок возложит на него ответственность и узы — будет ждать советов, любви, безопасности.

Если б он мог отослать куда-то Зору, то отослал бы. Но такой возможности не было, и он отлучался с острова как можно чаще, — ; ребенок родился без него. Амру он увидел впервые уже трехмесячной, и хотя Зора очень огорчалась, что родилась дочка, Рори ощутил странное облегчение. Девочка — меньшее из двух зол, она больше принадлежит матери, будет меньше его связывать. Но маленькое существо удивительно походило на него, с возрастом это сходство усиливалось, и трудно было не допустить ее завладеть его сердцем.

«В мир неистовых фантазий, где я всем повелеваю, с огненным мечом заклятым, на своем коне крылатом» в дальний путь я отправляюсь…»

Эти слова, открывшие ему очарование поэзии, до сих пор звучали у него в голове. Он все еще был сумасшедшим, распевающим их на улицах Занзибара. «Где я всем повелеваю…» Вот в чем еекрет! Полностью распоряжаться своим сердцем, принадлежать самому себе, отвергать тиранию и собственнические притязания других, бродить в диких, беззаконных уголках мира, в котором скоро не останется диких мест, а будут только стены, законы да фабричные трубы. Он видел, что это время близится, ощущал его дыхание так же ясно, как ощутил легкую, еле заметную перемену в жарком, душном затишье и понял, что скоро поднимется ветер. От этого никуда не деться, на земле не останется места, где человек сможет дышать — и идти к черту своим путем!

— Бэтти, — внезапно спросил он, — что ты делал бы, окажись у тебя громадная куча денег?

Ответил Бэтти не сразу. А поразмыслив, сказал задумчиво:

— Даже не знаю, нужна ли мне она. Избыток, на мой взгляд, ни к чему. Что делать с ним в моем возрасте?

— Значит, не можешь вообразить себя плутократом с каретой и домом, полным дворецких и лакеев? И тебе вполне достаточно того, что имеешь?

— Что ж, врать не стану, иногда мне хочется снова увидеть Лондон, услышать перезвон колоколов в Сити, пройтись по Чипсайду. Но на кой человеку вроде меня лакеи с дворецкими? К тому же, эта публика чванливая, я предпочту им этого старого плута Джуму. Дам ему тумака, когда сочту, что он заслужил, Джума легонько ответит, и никто не в обиде. Видно, я уже слишком долго веду такую жизнь, чтобы думать об особняках с лакеями. Пока у меня достаточно денег, чтобы на старости не идти в работный дом, я не скажу, что хочу намного больше, чем имею сейчас.

— Дядюшка, ты разумный человек. Едва ли не единственный, какого я встречал в жизни!

— Хочешь сказать, я не круглый дурак, — фыркнул Бэтти и задумчиво добавил: — Будь я помоложе, то, может, решил бы, что при больших деньгах можно иметь целый гарем красоток и столько рому, чтобы пить, как герцог. Но свою долю женщин я уже получил, и хотя не прочь иной раз позабавиться с какой-нибудь бабенкой, сейчас уже не то, что было раньше. Жратвой и питьем вполне доволен. И все же в деньгах есть что-то такое — пусть они и «презренный металл», но все же притягательны; предложи мне кто-то на тарелочке большое состояние, отказаться б я не смог.

— В том-то и дело, — сказал Рори и рассмеялся.

— А что? Тебе кто-то предложил состояние? — с любопытством спросил Бэтти.

— Можно сказать — да. Притом на тарелочке.

— Должно быть, тут какой-то подвох, — решил Бэтти и с сомнением покачал головой. — Никто не раздает состояния просто так. Знаешь, в чем твоя беда, капитан Рори? Ты опять напился, вот в чем. Утром проснешься с тяжелой головой и безо всякого состояния — хотя я не знаю, что тебе делать с ним.

— А я знаю! То, что давно собирался — вернуться в Англию и притянуть к суду дражайшего дядю Генри.

— Ну вот! Я так и знал, что ты пьян. Он тут же напустит на тебя полицию. Получишь десять лет. А то и все двадцать.

— У него нет никаких доказательств. К тому же, он не посмеет предъявить мне обвинение.

— Ты так надеешься. А со мной что будет? Я же не его любимый племянник.

— Дядюшка, не будь ослом. Он ничего о тебе не знает.

— Может, и нет. Зато знают полицейские, а память у них отменная, черт побери! Не сомневайся — опыт у меня есть, чего нельзя сказать о тебе, раз хочешь сдуру сам лезть на рожон. Ты, вправду, намерен его притянуть?

Голос Бэтти вдруг зазвучал встревоженно, и Рори издал короткий, неприятный смешок.

— Я много лет только об этом и мечтаю! Когда-нибудь непременно притяну — если он не обведет меня вокруг пальца, умерев, прежде чем я получу такую возможность. Но потребуется много денег, чтобы тягаться с дядей Генри в суде, потребовать отчета за управление моей собственностью и вернуть родовые поместья, которые он и мои дражайшие кузены прибрали к рукам. Правосудие дорого стоит в нашей свободной стране!

— Ничего не выйдет! — с горечью сказал Бэтти. — Он наверняка возбудит против тебя дело за кражу ложек и побрякушек твоей тетушки!

— Пусть попробует! Но тебе нечего волноваться, Бэтти. Я пока что ничего не предпринимаю. Это просто мечта, она может подождать. Видит Бог, ей не занимать терпения!

Он стал негромко насвистывать сквозь зубы, но вскоре оборвал свист посреди такта.

— Знаешь, Бэтти, нам пора отправляться куда-нибудь отсюда. Этот остров становится чересчур цивилизованным. Куда ни глянь, всюду иностранцы с кислыми рожами; гавань кишит английскими канонерками, и чертовски навязчивый английский консул сует нос в частные дела людей. На площади толкутся янки, лягушатники и прочие, вскоре сюда еще нагрянут тучи миссионеров. Остров уже не прежний. Он начинает смердеть законом и порядком, а для меня предпочтительней запах сточных канав.

— Хмм, — протянул Бэтти, потирая нос узловатым пальцем. — Ты прав, пожалуй. И куда думаешь податься?

— В Персию, в Аравию, на Борнео, в Китай. На Лунные горы! Какая разница? Может, в Центральную Азию.

— «Фурию» туда не возьмешь, — рассудительно заметил Бэтти. — Мне не хотелось бы расставаться с ней, я привык к этой старой стерве. Осторожно, ступеньки — мы уже дома. И на твоем месте я бы намочил перед сном голову. Может, слегка протрезвишься. Состояние, надо же!

Как и предсказал Бэтти, капитан Фрост наутро проснулся с головной болью и отвращением к жизни. Но и его предсказание тоже сбылось, потому что ставни были закрыты от дождя, и над островом ревел северо-восточный пассат.

Дождь барабанил по балконам и крышам, смывая пыль жарких дней, низвергался водопадами на улицы, где потоки несли по канавам многомесячные грязь и мусор, растекался по узким переулкам, унося в море нечистоты и отбросы города.

Час спустя улицы стали чистыми, через день-другой пляжи, неделями представлявшие собой громадные, зловонные свалки, вновь блистали чистыми галькой и песком, а вода в гавани пахла только морем.