Пассат

35

Форт представлял собой мощное строение с зубчатыми стенами из желтого кораллового известняка, возведенное в давние времена для обороны гавани. Теперь там размещались казарма султанской стражи и тюрьма. Стоял он в отдалении от дворца и домов богачей, фасадом на море, в нем было несколько комнат с выходящими на море зарешеченными окнами-бойницами. Но капитана Фроста ни в одну из них не поместили. Британский консул, несмотря на данное Фростом слово, потребовал, чтобы заключенного посадили туда, откуда он не будет виден людям, проходящим по улице или по берегу возле гавани. И таким образом лишили б городской сброд возможности общаться с ним.

Его Величество султан, считавший возвращение своего друга в город безумием, пожал плечами и согласился Два дня спустя он прислал Фросту пришедшихся очень кстати свежих фруктов и пообещал присылать еще для увеличения скудного тюремного рациона. Но больше от Маджида не поступало ни фруктов, ни вестей. Рори не мог знать, что лавочник, которому было поручено поставлять фрукты, умер от холеры, и что Маджид — тоже не знавший об этом, но услышавший, что холера достигла города — поспешил уехать в небольшое уединенное поместье за Бель-эль-Расом, приказав свести контакты с городом к минимуму из опасения, что гонцы или гости могут принести с собой заразу.

Его друг-англичанин в соответствии с желанием британского консула был помещен в камеру без окон на первом этаже форта, дверь ее выходила на веранду, окружавшую внутренний двор. Железная решетка в верхней части двери пропускала недостаточно света и воздуха. Днем маленькая камера казалась довольно прохладной, толстые стены ес служили защитой от жгучего соли ца. Но по ночам она превращалась в душное чистилище, ветерок не мог проникнуть в нее, десятки москитов заполняли жаркую темноту жалобным нытьем.

Сквозь решетку Рори открывался вид на столб веранды и часть двора, где солдаты, тюремщики, слуги и несколько привилегированных заключенных собирались праздными труппами, болтали, дремали и ссорились. Хотя ему предоставили такие дополнительные удобства, как бритва, мыло и немного воды для мытья, покидать камеру не разрешалось ни в коем случае. Чтобы он не воспользовался бритвой как оружием, ее передавали через решетку, когда дверь была надежно заперта, потом он тем же путем возвращал ее и лишь после этого получал еду.

Очевидно было приказано, чтобы никто не приближался к его камере на расстояние, позволяющее тайком поговорить, солдаты держались от нее поодаль, и Рори общался всего с тремя людьми: Лимбили, угрюмым негром, приносившим еду и воду; Бхиру, неряшливым парнем-недоумком, убиравшим его камеру, и громадным немым нубийцем, стоявшим утрами и вечерами с заряженным ружьем у двери, когда она отпиралась, а по ночам сидевшим за ней, дополнительно вооружась кривой саблей и древним мушкетом.

Бхиру, индус низкой касты, выполнял свои обязанности под строгим присмотром Лимбили и боялся разговаривать; Лимбили и нубийца невозможно было втянуть в разговор, последний в ранней юности стал жертвой несчастного случая и лишился языка, а первый был продан в рабство португальцами, бежал от французских плантаций на Ла Реюньоне и питал жгучую ненависть ко всем белым.

Лимбили очень хотелось отвести душу на заключенном. Но он знал, что у англичанина есть сильные друзья — говорили, что Bjix числе и сам султан; хотя, видимо, дружба их уже распалась, так как белого посадили в форт по султанскому повелению. Все же от жестокого обращения с ним следовало воздержаться, пока положение его не станет понятнее, а тем временем негр довольствовался тем, что демонстративно портил большую часть принесенной еды, проливал воду, отказывался отвечать на вопросы и разрешал парню-индусу не выносить (а иногда умышленно опрокидывал) ведро, заменявшее собой уборную.

Однако жару и вонь, испорченную еду и недостаток воды, неподвижность и скуку долго тянущихся часов Рори воспринимал как обычные в его положении неудобства и относился к ним философски. Они были ему не в новинку, все их он так или иначе уже испытывал раньше. Единственно, чего Рори не предвидел, и что невыносимо раздражало его, было полное отсутствие новостей. Он не мог добиться ответов на свои вопросы и не знал, что делается в городе, распространяется ли холера или остановлена. И слышно ли что-нибудь о прибытии «Баклана».

«Фурия» должна уже достичь Сейшельских островов; в Доме с дельфинами, наверно, остались только сторож да горсточка пожилых слуг, живут они там очень долго и вряд ли захотят покидать его, будут с надеждой ждать возвращения хозяина. Возможно, Амра возвратится когда-нибудь и станет его владелицей. А может, Бэтти увезет ее в Англию, они поселятся в каком-нибудь мрачном, сером доме возле лондонской гавани, вид судов будет напоминать старику о прежних днях, а девочка забудет Занзибар, Зору и работорговца-изменника, бывшего ее отца.

После ясной, жаркой недели пассат пять дней гнал над островом гряды дождевых туч, и двор форта превратился в грязный пруд с квакающими лягушками и плавающим, словно обломки кораблекрушения мусором из канав. Пол и стены камеры Фроста повлажнели, но температура почти не изменилась. Сырость переносилась хуже сухой жары. Еца стала отдавать плесенью, в щелях между камнями буйно росли поганки, к москитам Прибавились стаи летучих муравьев.

Еще два дня, думал Фрост, глядя на дождевые струи, застилающие видимую часть двора. Если «Баклан» ничто це задержит, он должен прийти семнадцатого — необходимость принять на борт освобожденных рабов и конвоировать захваченные дау, неполадки в машинном отделении и болезнь членов команды. «Баклан» может появиться и через неделю, и через месяц, а если положение в городе не вызывает тревоги, Эдвардс вряд ли будет долго задерживать «Нарцисс» в гавани, отрывая его от патрулирования. Дэну придется вскоре отплыть, и он, видимо, возьмет на борт заключенного. «Баклан» увезет его отсюда или «Нарцисс» — произойдет это скоро. Через два дня или через три, или через четыре?

Но семнадцатое число наступило и прошло. Потом девятнадцатое, потом двадцатое. Ни Дэн, ни полковник не появлялись.

Дождь прекратился, с прояснившегося на время неба палило солнце, оно высушивало грязь, влагу и поднимало над городом вместе с паром отвратительную вонь. В смраде, заполнявшем камеру Рори, дурные запахи города не ощущались. Парень-недоумок не появлялся три дня, и никто не принял на себя его обязанностей. Лимбили, к которому Фрост обратился по этому поводу, оскалился в неприятной ухмылке и сделал невыполнимое, гнусное предложение. Рори мучительно захотелось двинуть кулаком по этой ухмыляющейся роже. Однако за спиной негра стоял немой нубиец, здоровенный, немигающий, настороженный, с пальцем на спусковом крючке старого ружья, из которого на таком расстоянии промахнуться не мог.

Неестественно маленькая голова нубийца говорила о недостатке сообразительности, но однажды усвоенная мысль засела в ней; и хотя ему сказали, что этот заключенный помещен сюда на время, и его надо будет передать белым живым-здоровым, Лимбили постарался внушить немому, что если белый выкажет намерение бежать или применить силу, в него нужно немедленно стрелять, только не в голову и не в сердце, это будет слишком быстрая и легкая смерть, притом можно и промахнуться. Живот представляет собой мишень получше.

Перспектива эта представлялась Лимбили приятной, но белый вел себя с огорчительной пассивностью, и даже самые изощренные оскорбления пока что не могли пробудить в нем гнев. Иногда казалось, что он либо слишком труслив, либо слишком хитер, чтобы выказать злость, однако подобное оскорбление несомненно заставило б любого нормального человека броситься в драку, не думая о последствиях.

Рори ясно видел отражение этих мыслей на его ухмыляющейся роже и был доволен, что не поддался внезапному бешеному порыву. Он давно понял, что Лимбили с радостью воспользуется любым предлогом убить его, не выпустить живым из форта.

Капитан расслабил руки. Он понимал, что сделав вид, будто не понял оскорбления, лишь заставит негра повторить его, и заставил себя широко улыбнуться, словно в одобрение грубой шутке. Обычно такая реакция погружала Лимбили в угрюмое молчание. Но в тот день она неожиданно привела его в ярость, он стал выкрикивать резким, хриплым голосом непристойные оскорбления, тощее тело его дрожало от ярости, глаза с желтыми белками выкатились.

Рори попятился к дальней стене, подальше от готовых вцепиться в него рук, размышляя, не случился ли с негром припадок, и как быть ему в случае нападения. Даже нубиец, одобрительно усмехавшийся живописным непристойностям Лимбили, насторожился и в страхе, что этот шум привлечет внимание охранника-белуджа, дернул негра за рукав, издавая успокаивающие, каркающие звуки.

Лимбили повернулся и ударил его по руке. Нубиец от неожиданности торопливо попятился, оступился и выронил ружье, с лязгом упавшее на каменный пол веранды. Черное лицо его смешно исказилось в испуге, он боялся оставить негра беззащитным против белого человека. После секундного колебания немой бросился вперед, обхватил беснующегося Лимбили поперек туловища и поспешно оттащил, захлопнув дверь камеры.

Рори слышал шум борьбы, поток оскорблений. Потом, когда шаги обоих затихли вдали, сел на узкую койку, чувствуя себя странно обессиленным. Несколько секунд спустя потянулся к принесенной негром кружке теплой воды, стал пить жадно и нерасчетливо — поскольку день стоял удушливо жарким, ночь не сулила прохлады, а до утра он питья больше не получит. Жалкую порцию воды, которую он почти прикончил, надо было растянуть почти на сутки, так как глиняная миска, служившая умывальным тазом, была довольно грязной еще три дня назад, когда парень принес ее, а теперь там оставалось лишь несколько дюймов дурно пахнущей мути.

Но Лимбили, видимо, решил проучить его. На другой день никто не подходил к камере, не приносил ни еды, ни питья. Когда с зубчатой стены исчез последний отблеск солнца, и двор стал заполняться тенями, Рори осознал; что ему ничего не принесли, а жажда превратилась в мучительную пытку. Он смягчил ее тошнотворными остатками мыльной воды в умывальном тазу. Но облегчение оказалось недолгим. Когда наступила ночь, жажда не давала ему спать, он прижимался лицом к решетке на двери в попытке вдохнуть больше свежего воздуха и в надежде — уже очень слабой — увидеть идущего с кувшином Лимбили.

Снаружи воздух был таким же скверным, как в камере, и нисколько не прохладнее; впервые ни со двора, ни из караульных помещений не слышалось голосов, и форт казался удивительно тихим. Рори поймал себя на том, что пытается услышать знакомое астматическое дыхание нубийца, которому полагалось находиться по ту сторону двери. Но ни возле нее, ни во дворе никого не было слышно.

Звездный свет по сравнению с полной темнотой камеры и густыми тенями под арками веранды казался очень ярким. Глядя на него, Рори заметил легкое движение в дальней стороне видимой ему части двора. Потом что-то промелькнуло и скрылось из его поля зрения.

Очевидно, бродячая собака в поисках объедков. Город полон этих голодных, робких, блошивых существ, они с надеждой роются в мусорных кучах, устраивают шумные ссоры из-за кости или дохлого котенка. Но к воротам форта их приучили не приближаться, солдаты часто стреляют по ним ради забавы или для проверки меткости, и видеть собаку во дворе было странно.

Рори подумал, что часовой заснул на посту, и какое-то дерзкое животное, привлеченное запахом отбросов, прокралось мимо него в поисках еды. Притом не одно, по освещенной звездами земле опять что-то промелькнуло. Прислушавшись, он услышал легкое постукивание когтей по нагретым камням веранды и негромкое сопение принюхивающихся носов. Собак тут не меньше дюжины, подумал он, значит, ворота открыты и не охраняются.

Где-то в дальней стороне двора послышалось рычанье, в ответ раздался отрывистый лай, затем последовала недолгая яростная драка, окончилась она визгом, раскатившимся под темными арками. Рори ждал мушкетного выстрела и голосов, бранящих собак, зовущих часового, чтобы он их прогнал. Но ни того, ни другого не последовало. В тишине, наступившей после драки, снова послышалось осторожное постукивание когтей; только теперь оно было уже менее осторожным, и вскоре стало более частым и уверенным. Он услышал, как когти нетерпеливо заскребли о закрытые двери, как жадно стали принюхиваться у порогов носы. Вскоре снова раздалось рычание, темнота в дальней стороне двора наполнилась лаем и тенями дерущихся из-за еды собак.

Неприятные звуки не умолкали, однако никто не обращал на них внимания, никто не просыпался. И Рори внезапно понял, что просыпаться некому…

Он мог бы догадаться и раньше, если б жажда, голод и дурной воздух в камере не заставляли его думать только о физических неудобствах. Пришло еще одно подтверждение его догадки. Ветер, свободно задувающий в открытые ворота, нес с собой нечто жирное, противное, не оставляющее сомнений. Запах, который вот уже неделю пропитывал город и скоро пропитает форт. Рори уловил бы и узнал его давно, если б не вонь в камере.

В городе мертвецы. Их слишком много, поэтому тела невозможно толком похоронить. Ножной ветер, так часто несший навстречу судам ароматы гвоздики и пряностей, теперь несет в море запах этих тел: предупреждение всем людям не приближаться и приглашение всем поедате-лям мертвечины собираться на пир.

Значит, холеру не удержали, подумал Рори. Она пришла, как он и предупреждал полковника с Дэном. Может, они воспользовались его предложением и отправили миссис Холлис с дочерью и племянницей на борт «Фурии», пока еще было время. Однако, вспомнив резкие заявления Дэна, он усомнился в этом. Но ведь Дэн влюблен в Крессиду Холлис, он мог передумать, остыв и узнав правду про «россказни о холере». Только времени, пожалуй, ему не хватило. Ралуб конечно не стал задерживаться, а отправлять женщин на других судах было небезопасно. Моряки султанских судов живут в городе с семьями и вполне могли заразиться. Может, Дэн сам увез их на своем шлюпе? Вполне возможно, едва смертоносность болезни стала ясна, служащие консульств и европейских торговых фирм должны были принять срочные меры для вывоза своих семей, а «Нарцисс» — единственный корабль, где можно было не бояться заразы. Должно быть, они все уплыли давным-давно…

Эта мысль вызвала на изможденном, небритом лице Рори мрачную улыбку. Как, наверно, Дэну не хотелось отплывать без него! Но места на шлюпе мало, вряд ли он мог поместить опасного преступника среди взволнованных женщин, вопящих детей, гор багажа, дополнительных припасов и личных слуг, которых пассажирки должны были взять с собой. Дэн вынужден был отказаться от удовольствия лично передать капитана Эмори Фроста в руки правосудия и довольствоваться сознанием, что вместо него это сделает командир «Баклана». Если только «Баклан» не получил предупреждения держаться подальше от Занзибара, пока не кончится эпидемия; а она может продлиться несколько месяцев.

Раз холера началась, ее не обуздать. И не спастись от нее, теперь даже и бегством. Она будет на каждой уходящей от острова дау среди перепуганных пассажиров, станет косить их с той же быстротой и жестокостью, как в трущобах черного Города — или камерах и караульных помещениях занзибарского форта. Рори устало подумал, почему стая бродячих собак открыла ему то, что он должен был понять по крайней мере три дня назад. Теперь понятно, почему камера не убиралась, почему он не получил воды и пищи. Парень, который выносил поганое ведро, должно быть, умер в тот день, когда впервые не появился. Лимбили тоже, наверное, уже мертв — или перетрусил и удрал.

Ночной ветер и бродячие собаки открыли ему, что мертвецы есть не только в городе, но и в форте, а тишина и Неохраняемые ворота означают, что живые разбежались в панике, забыв о своих обязанностях. Но ведь должны быть и другие заключенные. Они все не могли умереть! Или же испуганные солдаты освободили их перед бегством, надеясь, что Лимбили с нубийцем выпустят и его? Эта мысль почему-то казалась более неприятной, чем та, что они все умерли, и Рори не хотел в это верить. Однако по его спине пробежала холодная дрожь, и он понял, что в первый раз за много лет испытывает страх — леденящий, ужасающий страх. Ухватясь за прутья решетки, он громко крикнул.

Голос его жутко раскатился по двору, заставив притихнуть грызущихся собак. Но никто не отозвался, и что-то в отзвуках его голоса сильнее, чем наступившая тишина, говорило о безлюдье, подтверждало первую догадку, что в форте никого нет. Кроме бродячих собак, мертвецов — и Эмори Фроста, работорговца, паршивой овцы, проходимца, который скоро умрет, если не от холеры, то более мучительной смертью от голода и жажды, потому что заперт в одиночестве, и в душной, тесной камере нет ни пищи, ни воды. И нет никого в живых, чтобы принести ему то или другое.

Охвативший его страх сменился Неудержимой паникой. Он бросался на дверь, ушибаясь о неподатливые доски, со слепой яростью животного, крушащего прутья клетки. Потом приступ прошел, к Рори вернулось здравомыслие, он нащупал в темноте край жесткой деревянной койки, лег на нее, положив под голову руки, и заставил себя спокойно обдумать положение…

Нет оснований полагать, что утром никто из солдат не вернется в форт. Если не похоронить мертвецов, то хотя бы забрать брошенное перед бегством. А если солдаты не вернутся, придут грабители. Смерть и несчастья кормят их, как падаль червей, и распахнутые ворота форта привлекут не только бродячих собак. Рано или поздно кто-то появится, и если нет, значит, он через день-другой умрет медленной смертью, а не быстрой от руки палача. Самый мягкий приговор, на какой он мог рассчитывать — это долгое тюремное заключение; оно могло оказаться гораздо хуже нынешнего, и через несколько лет он, возможно, пожалел бы, что не кончил жизнь на виселице.

Эта мысль утешила его, поскольку даже теперь, когда пересохшее горло и распухший язык предвещали еще худшие муки, смерть от жажды казалась предпочтительней двадцатилетнего или пожизненного заключения. Будь у него выбор, он бы выбрал первое — если только существует возможность выбора. По философии хаджи Ралуба ее нет. Ралуб и большая часть команды слепо верили, что судьба человека предопределена, и ее избежать невозможно: «Что предначертано, то предначертано». Во многих отношениях эта философия удобна, временами Рори жалел, что не разделяет ее. Но вообще он предавался сожалениям очень редко.

В темноте ему вспомнилось много разных случаев из своей жизни. Казалось, стоя на вершине горы, он оглядывается на дорогу, по которой шел. Длинную дорогу, она спускалась в темные низины и вновь поднималась на плато и холмы, но с этой высокой точки казалась радостной и ровной.

Пусть жизнь сдала ему неважные карты, но он играл дерзко, выигрывал и радовался каждому ходу в этой игре!.. Успехи и неудачи, хорошие времена и плохие… Волнения, опасности, виды, звуки и драки в незнакомых портах и затерянных городах… Покойный великий султан и его дружелюбный, слабый сын Маджид. Бэтти и Ралуб. Дэн Ларримор и Клейтон Майо. Джума и Хадир, Зора…

Рори поднял голову и уставился в темноту, пытаясь воссоздать в памяти лицо Зоры и обнаружил, что не может. Вспоминались цвет и черты его, но они не оживали. А она много лет жила в его доме, любила его, была любовницей и родила ребенка — Амру. Он расправил плечи, откинулся назад, коснувшись затылком стены, закрыл глаза и задумался о дочери.

Странно, что единственным наследством, какое он оставит будущему — единственным подтверждением, что он жил на свете — будет ребенок-полукровка, родившийся от рабыни, купленной за отрез ситца и горсть монет. Ребенок, который унаследовал его черты лица и характер, но вырастет без воспоминаний о нем, увидит новый век, будет свидетелем сужения мира, неудержимого роста промышленности и подавления личности, которые он мысленно представлял себе с такой ненавистью, и от которых бежал, как можно дальше.

Если ему и есть о чем пожалеть, то об Амре. Он бездумно зачал ее, отяготил двойным бременем незаконнорожденности и смешанной крови, оставил одну защищаться от жестокости сурового мира. Но теперь беспокоиться об этом поздно. Есть надежда, что она многое унаследовала от него и станет принимать опасности жизни как невысокую плату за радость жить. По крайней мере, он рад, что детей у него больше нет. Во всяком случае, насколько ему известно. Разве что… Да, такая вероятность есть, больше, чем вероятность…

" Лицо Зоры не возникало перед ним в темноте, но лицо Геро возникло. Геро, высокомерно глядящая на него с презрением в серых глазах, с пренебрежением в изгибе алых губ. Геро с опухшим лицом, обезображенном царапинами и синяками, с короткими волосами, похожими на мокрую щетку, плачущая Из-за нескольких комариных укусов. Геро, смеющаяся над рассказами Бэтти, улыбающаяся Амре, хмурящаяся из-за порочности султанского режима; страдающая из-за положения рабов и несправедливости мира. Геро гневная, Геро вызывающая, Геро спящая… Дюжины разных Геро, но среди них ни одной испуганной или побежденной.

Рори ощутил надежду — пылкую, эгоистичную — что у нее будет ребенок. Сын, зачатый в необычной, неожиданной страсти и блаженстве тех ночей в Доме Тени, который унесет в будущее кое-что от них обоих, передаст своим сыновья, внукам и правнукам; им перейдут красота и смелость Геро и его любовь к морю и шуму пассатов, к незнакомым городам, нецивилизованным уголкам мира. Жаль, он никогда не узнает…

В камере понемногу светлело. Повернув голову, Рори увидел, что прутья решетки резко чернеют, хотя недавно были всего лишь тенями на ночном фоне. Должно быть, взошла луна. Скоро она осветит двор, и станет видно, пуста ли камера напротив.

Где-то за стенами форта, на окраине города закричал петух, откуда-то издали ему ответил другой. Рычание собак превратилось, калитка в воротах уже не скрипела на петлях, потому что ветер прекратился. Мир был до того тихим, что Рори слышал, как в гавани плещет о берег вода, как медленно поскрипывает якорная цепь колеблемой приливом дау. Потом закаркала ворона, и Рори понял, что начинается рассвет. Значит, он все-таки спал, потому что ночь прошла, и наступило утро.

Закукарекали другие петухи, вскоре проснулись птицы и мухи. Легкую прохладу ночи рассеяло жаркое дыхание занимающегося дня, на открытом пространстве между фортом и гаванью хрипло закричал осел, крик его казался воплем отчаяния, безответно бьющимся о стены тихих домов. Но обычных шумов города не слышалось, а в форте раздавалось только жужжание бесчисленных мух.

Рори вновь ощутил, как его овевают черные крылья паники, и содрогнулся, будто от холода. Неужели все горожане бежали от холеры, и город опустел, как и форт? Нет, это нелепость. Кто-то, может, и бежал, но только вглубь острова, в гавани стояло всего несколько судов, а в Африке свирепствует эпидемия. В городе должны быть люди — много людей. Необычная утренняя тишина означает лишь, что люди просыпаются и выходят с испуганными лицами, с опасливыми взглядами на соседей и не смеют расхваливать на рынках свои товары.

Однако подозрение, что город пуст, оставалось, будто тревожащая тень, видимая уголком глаза. Вскоре оно заставило Рори с усилием подняться, встать лицом к решетке и напряженно вслушиваться, не донесется ли из-за стен какой-то звук, говорящий, что в городе еще есть люди. Живые.

Во дворе был по крайней мере один человек, но мертвый. Это вздувшееся тело и терзали ночью бродячие собаки, лежало оно как раз за границей видимой Рори части двора. Он был доволен этим, так как и то немногое, что видел, было отвратительно. На глазах у него возле трупа опустилась ворона и принялась клевать, по всей видимости, руку. Фросту пришло в голову, что, если ему суждено умереть в этой камере, труп его все же не станет никому пищей, вороны и собаки не доберутся сюда. Хотя в форте, наверно, есть крысы…

Во двор опустилась еще одна ворона, и Рори с гадливостью отвернулся. Но отойти от окошка не смел из страха, что в форт могут войти люди, а он их не заметит. У него хватало сил ждать смерти с известной долей самообладания, но причин оставлять надежду он не видел.

Рори не представлял, сколько простоял там, но в конце концов до его ушей донеслись радующие звуки просыпающегося города: призывающий правоверных к молитве голос муэдзина, скрип тележных колес и далекие неразборчивые голоса. Вполне обычные звуки, правда, слишком редкие и далекие. Но тем не менее приятные, они доказывали, что город не мертв и не покинут. Мышцы Рори слегка расслабились, стало легче дышать. Однако долгое утро кончалось, день становился все более жарким, тягостным, а в форте никто не появлялся.

Рори, чувствуя, что ноги его больше не держат, опустился на койку, привалился к стене и закрыл глаза. О том, который час, он не имел представления, после того, как прокричал первый петух, казалось, прошло много часов… эпох! Или солнце остановилось в небе. Он ничего не пил больше суток, и хотя при обычных условиях это было терпимо, в гнетущей, влажной жаре, выжимавшей потом воду из тела, отчего юн в конце концов стал казаться себе иссохшим, ломким, будто пустой стручок, жажда представляла собой невыносимую муку. Желание пить из острого беспокойства превратилось в дикую, нестерпимую потребность, горло его жгло, язык с трудом умещался во рту. Странный стук в ушах сливался с идиотским жужжанием мух, заполнивших тесную камеру, бесцельно кружащих возле него, ползающих по лицу и шее, мешающих думать ясно — да и вообще не дающих на чем-то сосредоточиться.

Ритмичный стук становился все громче, и Рори наконец стало ясно, что барабаны бьют не у него в голове, а где-то снаружи. Вот они уже во дворе и стучат все громче, а воздух стал прохладнее.

Он с неимоверным усилием открыл глаза, кое-как поднялся на ноги, ухватился, чтобы не упасть, за ржавые прутья решетки и увидел, что идет дождь.

На миг зрелище крупных капель, разбивающихся об иссохшую землю и образующих блестящие лужи на краю веранды, показалось ему чудеснейшим на свете. Потом он понял, что пользы от них не больше, чем от миража в безводной пустыне. Косые струи создавали непрозрачную стену, охлаждали воздух и превращали двор в озеро. Но двери камеры не достигали. Рори дергал прутья решетки, пока не содрал с ладоней кожу. Железо слегка погнулось, но не сломалось. Он жадно слизнул с рук кровь, взял снятую рубашку, привязал ее к самому слабому пруту и повис на ней всей тяжестью. Но ржавый прут оказался неподатливым. Вскоре он разжал пальцы и прислонился к двери, тяжело дыша и отчаявшись.

Разорванная рубашка свисала с прута, и Рори уставился на нее, потому что она представляла собой светлое пятно на фоне темного дерева, и потому что смотреть было больше не на что. Потом вдруг понял, что она может обеспечить его водой.

Он быстро разодрал ее на полосы, связал их друг с другом, чтобы конец, завязанный узлом для тяжести, можно было добросить до края веранды, куда лил дождь. С первой попытки узел ударился о столб, Рори втащил его обратно, обвязал платком и бросил снова. На сей раз он упал, куда нужно.

Ни платок, ни рубашка отнюдь не были чистыми, а дождевая вода на веранде смешалась с грязью и пылью сухих дней. Но Рори высосал промокшую ткань с наслаждением, какого ему не доставляло ни одно вино, опять бросил узел за решетку и втянул обратно, чтобы хоть слегка утолить жажду, эту процедуру пришлось проделать не менее дюжины раз. В конце концов он стал выжимать про запас воду в жестяную кружку и пустую глиняную миску, пока они не наполнились.

Голода, пока язык и пересохшее горло взывало о глотке воды, Рори не ощущал, но теперь, когда жажда его уже не мучила, двухдневный пост напомнил о себе. Правда, голод казался пустяком в сравнении с желанием пить, превращавшим последние примерно сорок часов в ад. Рори знал, что без еды сможет обходиться в десять раз дольше, прежде чем дойдет до состояния, в которое так быстро повергла его жажда. Мрачные предчувствия, головокружение, отчаяние с ее утолением прошли, и Рори понял, что было безумием сдирать кожу с рук о неподатливые железные прутья, если б даже он смог раздвинуть их, то все равно не протиснулся бы между ними. А колотиться о дверь — еще большим, стенобитное орудие из человеческой плоти неспособно проломить ее или сорвать толстые дверные петли.

Он поглядел на нес, чувствуя боль в плечах, и удивился, как мог дойти до такой бессмысленной истерики. Потом взгляд его упал на большей замок, и в мозгу словно бы что-то щелкнуло.

Рори долгое время не шевелился и, казалось, даже не дышал, тело его напряглось, взор застыл на замке, по небритому лицу струился холодный пот, мухи беспрепятственно садились на его покрытые синяками плечи и спину. Минуты медленно тянулись под громкий, мерный плеск дождя во дворе. Наконец он осторожно, словно боясь разбудить спящего, встал и протянул неудержимо дрожащую руку. Грубая дверная ручка наощупь показалась тугой, неподатливой, но повернулась довольно легко, и дверь, разбухшая от сырости так, что пришлось, не обращая внимания на боль в содранных ладонях, нажать на нее изо всех сил, отворилась.

Когда нубиец тащил из камеры выкрикивающего угрозы Лимбили, уже пораженного холерой, тот позабыл запереть дверь висящим на поясе ключом, и Рори отшибал о нее плечи, обдирал ладони, хотя мог открыть в любое время.

Он выбежал со смехом во двор и встал под проливной дождь, смывающий с него пот, грязь и вонь последних дней, усталость и страх.

Рори стоял, запрокинув голову, чувствуя, как струи хлещут по лицу, заполняют открытый рот, возвращают силы, а с ними жизнь. Он широко раскинул руки и захохотал в этом залитом водой безлюдном месте, где ливень не мог утопить запаха смерти, или погасить опьянение волей после долгих недель нестерпимого заключения в полумраке тесной, вонючей камеры. Теперь даже серый дневной свет казался ему сияющим, а загрязненный воздух свежим и чистым. Рори вдыхал его полной грудью, с наслаждением, будто благовоние, не думая о том, что его может увидеть каждый, вошедший в форт или оставшийся здесь.

Стоял так Рори не меньше десяти минут, покуда какой-то новый звук не вывел его из этого экстаза. Он стер воду с глаз и быстро отступил к ближайшему столбу. По веранде кто-то неуверенно шел в башмаках, подбитых железными гвоздями, сквозь стук дождя слышался лязг металла о камень и неторопливое шарканье, оно все приближалось и наконец замерло в ярде от него по ту сторону столба.

Рори неподвижно стоял, напряженно прислушиваясь. Форт заполнял шум падающей воды, и несколько минут он не слышал ничего другого. Потом внезапно его испугал вздох, долгий, безутешный, нечеловеческий. До того исполненный отчаяния, что у Рори по коже побежали мурашки, шевельнулись волосы, он невольно шагнул из-за столба и увидел на веранде усталую, забрызганную грязью лошадь с обрывком веревки на шее.

Вид животного немедленно вернул его к действительности. Раз подобные животные бродят без присмотра, значит, не только ворота в форт распахнуты, но и положение в городе гораздо хуже, чем ему представлялось. Чистокровная арабская кобыла была залита кровью из нескольких ран, явно нанесенных зубами. Рори задумчиво поглядел на них и, вспомнив бродячих собак, внезапно отрезвился. Если эти обычно раболепные и трусливые существа стали нападать на отбившихся лошадей, значит, они осмелели и ожесточились от свежего мяса, поэтому чем скорее он уберется отсюда и подальше от города, тем лучше.

Рори пока не думал, куда держать путь, но при виде лошади ему пришло в голову, что судьба решила этот вопрос за него, послав скакуна. «Фурия» уплыла, возвращаться в Дом с дельфинами или просить у султана убежища невозможно. В городе есть другие друзья, но им сейчас хватает своих забот. Остается Кивулими. Там он будет в безопасности, а верхом добираться туда гораздо легче и быстрее, нем пешком.

Рори погладил нос кобылы и, взяв за веревку, повел животное по веранде мимо распахнутых дверей темных камер и трупа в углу зубчатой стены. Дверь в караульное помещение у ворот была открыта. Он остановился и после долгого колебания привязав лошадь к засову, вошел внутрь — и был вознагражден тем, что обнаружил кусок серовато-коричневой деревенской ткани, очевидно служивший простыней. Проведя торопливый обыск, Рори не обнаружил ничего другого, пригодного для маскировки. Но сойдет и простыня, нельзя быть особенно разборчивым, так как сейчас все его одеяние — это грязные, мокрые брюки явно европейского покроя.

Рори надеялся, что последний владелец простыни не умер от холеры. Идти на такой риск приходилось, и он не тратил времени на колебания. Быстро принявшись за дело, он оторвал длинную полосу ткани, потом обмотал ею голову и нижнюю часть лица на туарегский манер. Затем закатал штанины до колен и обвязал оставшуюся ткань вокруг пояса, так, что она закрывала его от талии до лодыжек, как у моряков с дау. В углу помещения стояла пара тяжелых кожаных сандалий, он с удовольствием присвоил их и, отвязав беспокойную кобылу, вышел с ней под падающий серой завесой дождь.

Внутрь форта ветер не проникал, дул он с северо-запада, поэтому стены и высокие городские дома задерживали его. Однако на открытом пространстве маскировочное одеяние Рори влажно захлопало его по ногам, послышался грохот прибоя.

Несмотря на дождь, у берега оказалось множество птиц, воздух был наполнен хлопаньем крыльев, пронзительными криками чаек и хриплым карканьем ссорящихся ворон. Кобыла всхрапнула и дернулась в сторону, когда с полдюжины бродячих собак пробежали мимо к пляжу, но людей на улицах было немного, судов в гавани еще меньше, запах мертвецкой, несмотря на дождь, проникал сквозь мокрую ткань, прикрывающую нос и рот Рори. Он с признательностью думал о Кивулими.

В саду Дома Тени — зелень и множество цветов, в бухте — чистый песок и прозрачная вода. Сторож, старый Дауд, преспокойно живет в своей пристройке, не боясь холеры, потому что до ближайшей деревни добрых две мили, и посещать ее нет нужды, покуда в саду и огороде есть фрукты и овощи, кокосовые орехи и маис, в море полно рыбы, а у Дауда — кур и коз.

Никто не станет искать там пропавшего заключенного, власти будут заняты более важными делами, чем судьба капитана Эмори Фроста. А через день-другой опознать мертвецов в форте, даже определить, был ли один из них белым, будет невозможно. Что до честного слова, то Рори не испытывал угрызений совести по этому поводу, так как побега не замышлял. Просто был покинут тюремщиками и ушел. Даже консул Ее Британского Величества на Занзибаре, черствый педант, вряд ли мог рассчитывать, что он останется в незапертой камере покинутого форта и уморит себя голодом! Правда, Рори подозревал, что Дэн Ларримор на его месте отправился бы в консульство, объяснил бы ситуацию и сдался.

Но ведь Дэн из породы честных дураков, подумал Рори. Формализма и высокопарности он терпеть не мог, но к Дэну давно питал некоторую симпатию. Гоняться за работорговцами в этих водах, где все против тебя, даже сами рабы воспринимают свою судьбу как непреложный закон природы и видят в своем избавителе сумасшедшего — задача неблагодарная. Награда за нее — жара, неудобства, удаленность от дома, тупое непонимание освобожденных и громкие обвинения в низких, эгоистичных мотивах со стороны представителей христианских государств, которым уж следует знать, что к чему.

Работа Дэна — отнюдь не синекура, и Рори мрачновато улыбнулся при мысли, сколько крови сам попортил лейтенанту. Он надеялся, что Дэн радуется краткой передышке, везя в Кейптаун мисс Крессаду Холлис и семьи европейцев.

Дождь заливал ему глаза, он приложил руку козырьком ко лбу, поглядел на гавань с немногочисленными судами, качающимися на якоре… И там — невероятно, немыслимо — находилась «Фурия».

Даже глядя издали сквозь косые струи дождя, в этом нельзя было усомниться. Он узнал бы ее с вдвое большего расстояния при любом освещении. Она не уплыла! Дэн с полковником обманули его! Или же… или же…

Он не стал додумывать эту мысль, а, ударив каблуками дрожащую кобылу, пустил ее галопом к ближайшей от шхуны точке берега.

Рори не помнил дня, когда район гавани был бы безлюден, на пляже не валялось мусора, а то и мертвого раба, сброшенного с дау. Но в тот день там нисто не прогуливался, и валялся не один мертвец, а двадцать — жертвы холеры, вместо похорон брошенные в ручей и вынесенные приливом на прибрежный песок. Берег был тих, пустынен, лишь чайки, вороны и бродячие собаки уничтожали мертвые тела.

Ни единой лодки в гавани не было. Все оставленные на пляже давно растащили бежавшие от заразы перепуганные горожане. Рори вошел в воду и, сложив руки рупором, окликнул шхуну. Но ему никто не ответил. «Фурия» покачивалась, стоя на якоре, призрачная в сером море за пеленой дождя, палубы ее были пусты, люки задраены, на вахте никто не стоял.

Рори крикнул снова, но ветер унес его голос, затерявшийся в грохоте прибоя и криках чаек. Он понял, что зря напрягает легкие. Услышать его некому; а если поплывет к шхуне, то потратит зря не только время, но и силы.

Фрост вернулся к лошади, снова сел на нее, повернул, резко дернув служившую уздечкой веревку, от гавани и от дороги, которая привела бы его в Кивулими, поскакал обратно, к Дому с дельфинами, не думая ни о том, что может сломать шею, ни о безопасности случайных прохожих.