Пассат

28

Северо-восточный пассат, несший дожди и гнавший вдоль длинного африканского побережья вот уже две тысячи лет большие дау, принес и парную, обессиливающую жару. Геро иногда казалось, что все, чего она касается — влажное, и что несколько месяцев, а не недель, не надевала одежды, которую можно было назвать сухой.

Простыни, тонкое хлопчатобумажное белье и складки муслинового платья были волглыми, снятые на ночь туфли к утру покрывались белесой пленкой. Плесень поражала перчатки, обувь, корешки книг и все кожаное; металл ржавел, полировка на дереве тускнела, поганки росли в самых невозможных местах. Но портились в жаре и сырости не только неодушевленные предметы. Геро с ужасом обнаружила, что погода пагубно сказывается на характере и поведении белой общины, что она сама отнюдь не защищена от ее коварного воздействия.

Легко было чувствовать себя доброй и энергичной, критически относиться к праздности, апатии других, когда с ясного неба светило солнце, а ночи стояли прохладными. Но жаркие, сырые дни и ночная духота давали себя знать, теперь лень, туземного населения, его способность изобретать предлоги, чтобы отложить любое дело до завтра или до следующей недели не казались уже столь предосудительными, потому что она сама становилась ленивой. Ленивой и более терпимой.

Даже послеполуденная сиеста, которая некогда казалась ей постыдной тратой времени, настолько вошла в привычку, что Геро иногда задумывалась, сможет ли когда-нибудь от нее отказаться. Однако по размышлении ей все же казалось нелепым, что она способна спать днем по три часа, хотя каждый вечер ложилась рано и крепко спала до шести-семи часов утра.

Вмешательства ее требовала еще масса дел: злоупотребления правосудием, которые никто не собирался изживать, мерзости, с которыми надо покончить, вопросы санитарных условий, которые дожди лишь смягчили, но не разрешили. Работорговля процветала по-прежнему, и хотя полковник Эдвардс регулярно заявлял султану протесты, мужчин, женщин и детей все так же открыто привозили на остров и продавали на невольничьем рынке.

— Так ведется уже две тысячи лет, — сказал Натаниэл Холлис, — и если потребуется еще двадцать — или пятьдесят, а то и сотня — чтобы искоренить работорговлю, ничего удивительного в этом не будет. Обычай — штука стойкая.

— Пожалуй, — уныло согласилась Геро. И дала Фаттуме побольше денег для Бофаби на покупку и освобождение рабов.

— Скажи ему, — велела она служанке, — пусть покупает лишь тех, кого больше никто не берет. Чтобы их не увезли на дау.

— Они будут благословлять вас за вашу великую доброту, — заверила ее Фаттума, кладя деньги в карман и думая, что может спокойно оставить себе половину, поскольку сумма была крупнее обычной. Ну и дурочка эта биби! Какая жалость, что скоро она выйдет замуж за бвана Майо и покинет Занзибар…

До свадьбы было еще далеко; ее назначили на конец мая, когда масика, «долгие дожди», будут позади и начнутся пять месяцев прохладных солнечных дней и приятных ночей. Клейтон предпочел бы более близкую дату, но Геро не соглашалась, потому что не хотела начинать в жару и сырость столь тонкое, интимное дело, как супружеская жизнь.

Тетя неожиданно поддержала ее решение, но совсем по другой причине. Срок пребывания Натаниэла Холлиса на своей должности, уже и так затянувшийся на год, должен окончиться в середине лета, тогда они смогут вернуться в Штаты к сентябрю — задолго до того, когда путешествие сможет осложниться рождением ребенка.

— О таких вещах надо думать, — доверительно сказала она Миллисент Кили, супруге доктора, — а если Клей настоит на своем, и они поженятся на Новый год, то Геро может в плавании сделать меня бабушкой. А если подождут до конца мая или начала июня, то в крайнем случае возникнет просто деликатная ситуация.

Геро эти соображения не приходили в голову. Она хотела лишь отложить свадьбу до того времени, когда станет возможно думать четче, избавиться от этой неестественной душевной и физической инерции, которая, несомненно, вызывалась влажной жарой и долгими часами бездеятельности. Сейчас у нее не было сил принимать какие-то решения. А ведь она всегда гордилась тем, что твердо знает, чего хочет.

Ей пришло в голову, что, видимо, судя о жителях острова, следует принимать в расчет его климат, потому что он не мог не сказаться на них. Как за очень короткое время сказался на ней! И на Кресси — она заметно увядала. Правда, Геро была не совсем уверена, что вялость и бледность кузины вызвана только влажностью. Но и большинство европейских женщин тоже побледнело, даже ее собственный безупречный цвет лица стал портиться от жары, проливных дождей и вынужденного бездействия.

Терезу в последнее время они видели редко, но Оливия постоянно заходила в гости и принесла весть, что одинокая Салме виделась после наступления темноты с юным Вильгельмом Руете, и они полюбили друг друга.

— Разве это не романтично? — восторженно выдохнула Оливия, — Мы все так жалели бедняжку, поскольку никто из членов семейства не хочет больше общаться с ней, даже Чоле, потому что Салме сказала, что, кажется, зря они поддерживали Баргаша и… Но она каждый вечер поднималась на крышу Бейт-эль-Тани, а мистер Руете выходил на свою, и они могли разговаривать, так как дома находятся рядом. Он учил ее говорить по-немецки, они полюбили друг друга, и теперь он хочет жениться на ней. Разве не восхитительно?

— О да, — ответила Кресси, непонятно почему прослезясь.

— Онет! — сказала огорченная Геро. — Как он может жениться на ней? Этого не допустят. Руете должен знать.

— Он, разумеется, знает, она тоже, и поэтому ужасно расстраивается. Им иногда удавалось встречаться… у нас в доме. Но Хьюберт говорит, это очень опасно, и не хочет, чтоб они так рисковали, если станет известно, что они виделись, то, возможно, обоих… Ну, я не думаю, что их убьют, однако…

— Именно это я имела в виду, — сказала Геро. — Оливия, не надо их поощрять.

— О, но я уверена, что-то можно сделать. Любовь найдет выход, — заявила та с сентиментальной уверенностью и оказалась права, так как любовь нашла выход через неделю.

В гавань зашло британское судно, а Салме по случаю мусульманского праздника отправилась со служанками к морю совершить ритуальное омовение. Британские матросы схватили ее вместе с истерично кричавшей служанкой («Господи, как она визжала!» — вспоминал один из матросов в письме домой), втащили на борт, и через несколько минут судно отплыло в Аден, где Салме предстояло встретиться с возлюбленным, выйти за него замуж и принять христианскую веру.

Город воспринял это отнюдь не спокойно.

Антиевропейские настроения достигли такого накала, что белым стало опасно появляться на улице. Толпа возмущенных арабов толклась возле немецкого консульства, выкрикивая оскорбления и требуя мести, встревоженные европейцы благоразумно сидели в домах, запершись и затворив ставни. Но хотя большинство подданных султана считало, что поступок сеиды Салме навлек на правящий дом больше позора, чем поддержка Баргаша, Маджид не нахбдил в душе сил осудить ее.

— Должно быть, в нем все же очень много хорошего, — решила Оливия. — Вот не подозревала. Советники хотели, чтобы он наказал Салме задело Баргаша, но Маджид отказался. А Хьюберт говорит, что эта история гораздо хуже с точки зрения арабов, и все они ужасно возмущаются. Но, кажется, Маджид сам помог Вильгельму покинуть остров и отправил его к Салме в Аден. Он хочет послать ей в Германию приданое, множество драгоценных камней и прочего — хотя этого, конечно, делать не следует, и Хьюберт говорит, что все семейство просто вне себя!

— Очевидно, мы все ошибались в нем, — прошептала Кресси, утирая слезы. — Определенно, раз он способен на такое прощение и благородство.

— Да, конечно, — горячо согласилась Оливия. — И я так рада за бедняжку Салме. Для нее это, наверно, кажется волшебной сказкой… они очень любят друг друга. Подумать только, как для нее это будет замечательно. Жить в уютном, современном европейском доме, в богатой, цивилизованной стране после этого…

Она пренебрежительно повела вокруг рукой, Кресси и тетя Эбби согласно закивали. Но Геро пришло в голову, что, возможно, они ошибаются, и она задумалась, покажется ли Германия такой уж замечательной арабской принцессе, дочери султана Саида, Оманского Льва? Будут ли холодный климат Запада, серые каменные дома, газовые лампы, скользкие улицы и скучная одежда очень привлекательны для девушки, родившейся и выросшей в восточном дворце, окна которого смотрят через благоухающий зеленый сад на море с коралловыми островками и белыми парусами судов? Геро почему-то сомневалась в этом, и ей впервые пришло в голову, что некоторые черты западных городов и западной цивилизации могут показаться восточному глазу такими же безобразными, грубыми и ужасающими, как ей показался Занзибар и некоторые здешние обычаи. На острове ее потрясло очень многое. Но что подумает Салме о захудалых улочках, неотъемлемой части любого европейского или американского города? О грязных трущобах и перенаселенных домах, дешевых барах, борделях и уличных нищих? Неужели сытым черным рабам занзибарских арабов живется намного хуже, чем чахлым детям «свободных» белых, работающих на фабриках и рудниках? И сочтет ли Салме, что мрачный, туманный задымленный рынок в каком-нибудь промышленном городе намного предпочтительней жарким, многолюдным, красочным базарам ее родного острова?

Геро всегда казалось, что любое сравнение жизни на Востоке и Западе окажется в пользу Запада. Однако теперь она смотрела на это с точки зрения девушки, родившейся на Занзибаре и не знающей других стран, которая вскоре сменит яркие шелка и экзотические украшения на скромное платье из толстой, темной шерстяной ткани и сойдет на берег в суетливом промышленном Гамбурге, где доки полны судов, небо затянуто дымом фабричных труб, где наряду ехгазовым светом, оперными театрами и роскошными особняками богачей будут нищета, преступность и пьянство.

— Бедная Салме! — негромко сказала Геро. — Надеюсь, что она не будет очень тосковать по дому, что муж будет добр к ней и возместит все, чем она пожертвовала ради него.

— Пожертвовала? — в изумлении воскликнула Оливия. — По-моему, она не принесла никакой жертвы. Наоборот, много выиграла, бежав с этим славным юным немцем. Думаю, в Германии это вызовет большое волнение, потому что Салме принцесса, и она будет очень рада бегству с этого ужасного, жалкого, ничтожного островка. Я сама подумываю уехать отсюда, хотя когда-то он казался мне очаровательным и романтичным… правда, чрезмерно грязным. И вонючим. Потом, этим людям невозможно доверять. Мятежи, беспорядки и все такое прочее. Признаюсь, я буду рада уехать.

— Но теперь это позади, всё утихло, — утешающе сказала тетя Эбби.

— До появления пиратов, — скривилась Оливия.

— О Господи! — воскликнула тетя Эбби, лицо ее побледнело, пухлые плечи задрожали от страха. — Я совершенно забыла об этих хищниках! Да, видимо, они скоро появятся. А может, и не приплывут в этом году. По крайней мере, они никогда не причиняют вреда нам, так ведь? Хотя, конечно, ведут себя отвратительно с бедными горожанами. Но в первый год нашего пребывания здесь султан выплатил им крупную сумму денег, чтобы они уплыли. Многие, кажется, считают, что этого не стоило делать, однако лично я нахожу, что он поступил очень разумно.

— Может, он снова откупится от них, — с надеждой сказала Оливия. — Раньше я считала это очень малодушным с его стороны, однако теперь… После скандала из-за Салме — а до того из-за Баргаша, не имея возможности два дня высунуть нос по причине антиевропейских настроений, начинаешь думать, что если покой можно купить за деньги, то это, как выражается Хьюберт, «удачная покупка». Или с моей стороны это очень трусливо?

Нисколько, милочка, — пылко ответила тетя Эбби. — С этим, я уверена, согласится любая разумная женщина, и будем надеяться, что Его Величество откупится от этих отвратительных созданий. Если, конечно, они появятся.

«Никакого «если» не может быть», — подумала Геро с легкой беспокойной дрожью. Весть о том, что пираты приближаются, должно быть, уже достигла Занзибара.

В то утро они с Клейтоном, пользуясь перерывом в дождях, поехали на верховую прогулку и миновали толпы встревоженных людей, покидающих город. Детей, самых ценных рабов, а подчас жен и наложниц индусов-торговцев и богатых арабов уводили в надежные укрытия посреди острова.

Геро наблюдала этот панический исход с каким-то презрением. Несмотря на все, что она слышала о пиратах и их нравах, ей казалось совершенно нелепым, что султан и его подданные робко мирятся с этими ежегодными набегами, словно с явлениями природы вроде жары и дождей, которые никто не в силах предотвратить. В конце концов, сейчас девятнадцатый век, и пора положить конец такой средневековой дикости, как пиратство! Нужно лишь немного твердости и решительности. Но признаков того или другого не наблюдалось у этих торопливых, испуганных людей, ищущих спасения в глубине острова, и было совершенно ясно, что у них нет намерения дать отпор пиратам.

Ее тетя говорила:

— …А что касается озлобления против консульств, полковник Эдвардс только вчера заверил меня, что опасности антибелых выступлений уже нет, и мы опять можем ходить по улицам совершенно спокойно. Да что там, Клей взял сегодня утром Геро на верховую прогулку, а он ни за что не пошел бы на это, существуй хоть малейшая опасность. Мистер Холлис всегда говорит, что эти люди-совсем как дети; разволнуются, выйдут из себя, а потом все проходит, и снова они добродушные, веселые, будто ничего не случилось. И, конечно же, он прав. Это ввдно совершенно ясно.

Тетя Эбби, видимо, очень утешалась этим мудрым наблюдением, но Геро не могла припомнить ничего детского в грубых, хищных лицах арабских моряков, которых видела утром на улицах. И в испуганных лицах индусов, сомалийцев, негров и арабов, которых она и Клей встречали на проселочных дорогах за городом. Но говорить об этом, расстраивать тетушку не имело смысла; да и пираты никогда не досаждали ни единому члену маленькой белой общины на Занзибаре, так что им бояться нечего.

Месяц-другой назад такая мысль не пришла бы в голову Геро; или была б с негодованием отвергнута, как эгоистичная и бессердечная. Но апатия, в которой она винила климат, видимо, исподволь подрывала ее способность к негодованию. Девушка с удивлением обнаружила, что не особенно беспокоится о подданных султана, численностью они намного превосходят пиратов и должны иметь достаточно смелости, чтобы не мириться с такой ерундой. Гораздо больше ее волновала судьба дочери бесчестного капитана Фроста, Амры, хотя с какой стати ей беспокоиться из-за этого ребенка, объяснить бы она не смогла.

Фаттума рассказала какую-то путаную историю о внезапной смерти Зоры при подозрительных обстоятельствах, а Геро знала, что «Фурии» в порту нет. Это была не ее забота, все инстинкты побуждали ее не иметь больше ничего общего с тем домом и его обитателями. Но почему-то она не могла выбросить из головы мысль об одиноком ребенке. Мать умерла, отец в плавании, смотреть за девочкой некому, кроме слуг. Эта ситуация казалась ей трагичной, и, хотя она и знала, что Клей ни за что не позволил бы этого, нанесла в Дом с дельфинами еще один визит.

Геро слегка мучила совесть, ей не хотелось иметь секреты от Клея. Но, по крайней мере, она успокоилась, убедилась, что о ребенке заботятся хорошо и визита больше не повторяла. Амра встретила ее восторженно, но слуги были подчеркнуто необщительны и делали вид, что не понимают, когда она спрашивала о смерти Зоры. Геро надеялась, что она умерла не от заразной болезни, тогда Амру нужно было бы немедленно забрать оттуда, да и она сама могла бы заразить всех в тетином доме. Но Фаттума заверила ее, что то был несчастный случай. И все же, думала Геро, кто-то должен взять на себя надзор за девочкой, и очень жаль…

— Геро, ты не слушаешь! — с насмешливой суровостью сказала Оливия. — Мы говорим о твоем подвенечном платье!

— Прошу прощения, — торопливо сказала Геро, внезапно осознав, что пираты забыты ради более занимательного разговора о модах.

В течение двадцати минут она всеми силами проявляла должный интерес к жемчужным гроздям и расширяющимся книзу рукавам, но сознавала с чувством вины, что покрой и стиль ее подвенечного платья, и то, какой цвет больше подойдет Кресси и Оливии как подружкам на свадьбе, интересует остальных гораздо больше, чем ее, хотя понимала, что должна увлечься этим разговором. То, что она испытывала лишь рассеянное равнодушие и считала, что ни малейшего значения не имеет, будет ли платье муслиновым или шелковым, что она предпочтет — фату или шляпку, вовсе не значит, поспешила она заверить себя, что ей не хочется выходить замуж за Клея. Конечно же, конечно! Но пройдет еще много времени — дни, редели, месяцы — пока прекратятся «долгие дожди» и жара, пока настанет время ее свадьбы, и задумываться о ней еще не стоило. Сейчас достаточно откинуться назад и расслабиться, радоваться привязанности Клея и сносить жару.

Последнее иногда давалось с трудом; ну, а что до Клея, решила Геро, то лучшего мужа выбрать она не могла, он всегда был внимательным, любезным, но, как с облегчением она обнаружила, не считал, что помолвка позволяет ему нескромные выражения привязанности. Она знала, что не смогла бы вывести поцелуев и объятий как само собой разумеющихся, да и вообще, она всегда инстинктивно уклонялась от подобных демонстраций. Ее утешало и успокаивало, что будущий муж разделяет ее взгляды и не принадлежит к тем романтичным джентльменам, так часто встречающимся под обложкой романов, которые вечно прижимают возлюбленных к своей мужественной груди и душат страстными поцелуями.

Случайные поцелуи Клея отдавали больше привязанностью и почтением, чем страстью, и он вежливо запечатлевал их на ее руке или щеке, а не на губах. Это предвещало в будущем их совместное счастье. Геро радовалась, что она и Клейтон благоразумны, хладнокровны, предусмотрительны, и это самое главное для них. Не то, что бедная дурочка Кресси, оказавшаяся печальным примером неразумности позволять чувству возобладать над здравым смыслом!

Кресси, очевидно, сдуру влюбилась в Дэниэла Ларримора, не подумав, что когда первый пыл увлечения пройдет, она непременно обнаружит, что у английского моряка очень мало с ней общего, что он вряд ли сможет предложить ей что-то, кроме неустроенной, неуютной жизни, полной расставаний и временных пристанищ в иностранных портах. Геро искренно жалела свою юную кузину, но глядя на нее, слушая болтовню Оливии, невольно радовалась, что ее увлечение не привело к браку. И что было б замечательно, если б «Нарцисс» не возвращался, пока все Холлисы не уедут!

Она не могла знать, что меньше, чем через сутки отдала бы многое, лишь бы увидеть «Нарцисс» на якоре в гавани и Дэна Ларримора идущим по городу со своими матросами. Потому что на рассвете появились дау. Темные суда с высокими носами мало отличались от тех, что плавали вдоль побережья Африки за семь веков до Рождества Христова, возили рабов, слоновую кость и эолото из легендарной страны Офир.

Они налетели на остров, паруса их выгибались, будто полумесяц — эмблема Ислама, свирепые команды били в барабаны и размахивали зелеными знаменами Веры, менее древней, чем их суда. Они пронеслись по ветру, словно громадная стая стервятников, неудержимых, хищных, безжалостных, жадных до плоти. Заполнили гавань качающимся лесом мачт, а улицы чванливыми людьми с орлиными носами. Пираты угрожающе размахивали саблями и хранили в складках поясов острые кинжалы.

— Они не причинят нам вреда, — сказал Натаниэл Холлис, повторив слова жены, произнесенные накануне. — Они не решатся задевать белых.

Однако на сей раз он ошибся. Они решились.

— Не понимаю, — кипел от злости полковник Эдвардс, зайдя к своему американскому коллеге два дня спустя. — Это беспрецедентно. Возмутительно! Двух моих слуг избили, на нескольких европейцев набросились среди бела дня на улицах. Не представляю, что нашло на этих мерзавцев, и думаю, нам всем нужно сидеть дома, пока ситуация не будет взята под контроль. Я заявил Его Величеству самый решительный протест и потребовал стражей-белуджей для охраны консульства. Предлагаю вам сделать то же самое.

— Нет, — твердо заявил мистер Холлис. — Я не хочу напрашиваться на неприятности и, простите, считаю, что стража у дверей будет воспринята как признание, что я боюсь нападения — а я не боюсь. Они с нами не ссорились, — и я не хочу создавать впечатление, будто ссора имела место!

Жесткое лицо полковника негодующе побагровело. Эту тираду он воспринял как вежливо сформулированное сомнение в его смелости, с трудом сдержался и, холодно заметив, что пословица «Береженого Бог бережет» справедлива, вернулся в свое консульство.

Полковник всегда смотрел на ежегодное появление пиратских орд как на возвратную болезнь, столь же удручающую и подчас роковую для подданных султана, как чума. И хотя оно неизменно коробило и возмущало его, он стал принимать его как неизбежное зло, покончить с которым могут лишь время и продвижение цивилизации. Но теперь он жалел, что не потребовал, чтобы «Нарцисс» или другой военный корабль находился поблизости, так как в этом году поведение головорезов, струящихся толпами из темных судов с наклонными мачтами и заливающих все улицы и переулки, зловеще изменилось.

Пираты всегда были многочисленными и дерзкими, но теперь их количество и наглость возросли сверх всякой меры, и в противоположность предыдущим годам отношение их к европейской общине стало откровенно враждебным. Полковнику Эдвардсу это было очень неприятно — и непонятно. Казалось, за этим что-то кроется, какой-то мотив или план, что это не просто надменность и бахвальство, не просто зло ради зла.

Вечером того же дня полковник увидел на фоне алеющего неба знакомый силуэт и понял, что «Фурия» возвратилась. Почему? Эмори Фрост всегда покидал Занзибар на время пиратских набегов, поговаривали, что он платит пиратам за безопасность своего дома и слуг. Странно, думал полковник Эдвардс, что в этом году Рори решил вернуться; но может, он знает о перемене отношения к белым и боится, что запертые двери и зарешеченные окна не обезопасят на сей раз его собственность. Или его заставила вернуться смерть той рабыни (как ее звали — Зара? Зора?), кажется, у него есть от покойной ребенок, и можно предположить, что даже такой негодяй-изменник питает какие-то родительские чувства к своему отпрыску.

О смерти этой женщины полковнику сообщил его шпион, Феруз Али, обязанный знать все городские сплетни. И добавил нелепую историю, будто ее похитил кто-то из европейцев, и она поэтому покончила с собой, но это явно базарный слух, возникший из антибелых настроений, охвативших город после бегства сеиды Салме с юным Руете. Этим происшествием, как думал теперь полковник, может объясняться и нынешняя враждебность пиратов.

На другое утро полковник нанес еще один визит во дворец и остался недоволен. На улице ему показалось, что эскорт, дюжина вооруженных белуджей, слишком мал и не сможет защитить его персону от нападения толпы, которая выкрикивала оскорбления, угрожающе размахивала саблями и старыми фитильными ружьями. Султан пребывал в дурном расположении духа, однако, казалось, не сознавал опасности положения и не выказывал беспокойства. Готовности откупиться от пиратов — тоже.

— Это судьба, — беззаботно сказал Маджид. — Я ничего не могу поделать. Но поскольку в суре «Джинны» написано «Меня не защитит от Дллаха никто», эти собачьи дети непременно пожнут плоды своих преступлений и попадут не в Рай, а в Джеханум. Придется утешаться этим.

Легкомысленное безразличие султана, полное отсутствие страха удивили полковника еще больше, чем поведение пиратов, и он вернулся в консульство с ощущением, что где-то упустил ключ к разгадке. Этого б не случилось, будь он более внимателен и лучше чувствовал настроение города. Видимо, он уже слишком стар для своей должности; слишком утомлен и разочарован. Пора в отставку, пусть его место займет кто-то молодой, более оптимистичный.

Идя обратно сквозь толпу злых, враждебных пришельцев, заполняющих улицы, онувидел англичанина, капитана «Фурии», дружески беседующим с худощавым, серолицым арабом в черной, пышно расшитой золотом джуббе. Один из белуджей сказал ему, что это шейх Омар ибн Омар, в некотором роде пособник пиратов.

Бросалось в глаза, что к этому капитану, несмотря на его светлые волосы и европейскую одежду, толпа пиратов относится без враждебности, как к одному из своих. Эдвардс с отвращением подумал, что они оба одним миром мазаны, и довелись ему делать выбор между обществом араба-пирата и работорговца-англичанина, он бы отдал предпочтение пирату. Однако в тот же день он послал за Эмори Фростом, потому что двое европейцев — служащий торговой фирмы и молодой секретарь французского консульства были жестоко избиты пиратами, дома трех богатых, влиятельных торговцев (двое из них были индусами, британско-индийскими подданными) подверглись разграблению, и Фсруз принес с базара странный, тревожный слух…

У полковника не лежала душа к общению с капитаном Фростом, и он сомневался, что Фрост согласится разговаривать с ним. Подозревал, что тот ответит на его вызов отказом или не ответит ничего, и был готов отправить отряд белуджей, чтобы они силой доставили этого человека в консульство. Или же, если это окажется невыполнимым, сам отправится в Дом с дельфинами. Однако ни того, ни другого не потребовалось, поскольку меньше чем через час после отправки посыльного с письмом, капитан Фрост явился в сопровождении худого, морщинистого англичанина и высокого остролицего араба.

Полковнику с первого взгляда показалось, что Фрост изрядно пьян, потому что от него несло перегаром, и он словно бы старался идти, не шатаясь. Но соображал, видимо, ясно. Рори вызывающе заявил, что получить настойчивое приглашение в гости к столь высокопоставленной персоне — большая честь.

— Я не собирался оказывать вам чести, — сухо ответил полковник.

— Да? Весьма разочарован. Хотя, собственно, я сомневался, что это дружеское приглашение. В таком случае, что вам угодно?

— Я слышал, — сдержанно заговорил полковник, — что у вас есть друг — или лучше сказать «союзник» — среди капитанов стоящих в гавани дау. Шейх Омар ибн Омар.

— Да, мы с ним знакомы.

— Я так и понял, увидев утром в городе, как вы беседуете. Если б не видел, то, возможно, не поверил бы доставленному впоследствии сообщению, что вы, по причинам, о которых я могу лишь догадываться, объединились с этим человеком и поощряете беспрецедентные вспышки насилия, не прекращающиеся с прибытия дау. Если это правда, я обязан попросить вас употребить свое влияние и прекратить их, пока ситуация не вышла из-под контроля.

— А если я не соглашусь?

— Так это правда? Я не хотел верить… надеялся…

— Вот как? Можно узнать, почему?

— Потому что, — неторопливо ответил полковник, — вы, кем бы ни стали теперь, родились англичанином. И потому что мой отец был знаком с вашим.

Увидя, как изменилось лицо капитана, он понял, что совершил ошибку, напрасно потратил слова и время.

Рори засмеялся. Весело, однако полковнику не доводилось слышать ничего более злобного, издевательского. Потом насмешливо произнес:

— Предай проклятью их политику, сорви их плутовские планы, лишь на Тебя мы уповаем — спаси нас, Господи! Вот что, уважаемый сэр, я думаю о вашей стране, даже если мой покойный отец в какой-то мере и олицетворяет ее. Так что перестаньте взывать к сентиментальности. У меня ее нет.

— Почему вы это делаете?

— Кажется, вы сказали, что можете догадаться.

— Могу. Ради процента со сделок и доли награбленного. Другой причины не может быть. За исключением… — Полковник умолк, нахмурился, потом размеренно произнес: — За исключением мести. А поверить в это я не могу.

— Мести за что? — негромко спросил Рори.

— Феруз говорит…

Полковник не закончил фразу. Ему пришло в голову, что если в этом базарном слухе есть какая-то правда, нужно быть потактичнее. Возможно, Фрост любил эту женщину, Зору. Если так, ему можно посочувствовать. Прошло почти четверть века с тех пор, как девушка по имени Люси Фробишер умерла от лихорадки всего за десять дней до свадьбы с молодым лейтенантом Джорджем Эвадрсом, но он таки не забыл ни Девушку, ни потрясения, нанесенного ее смертью. И хотя, тут же подумал он, Люси нельзя сравнивать с наложницей-арабкой, память обо всем пережитом удержала его от упоминания о любовнице Фроста. Вместо этого он сказал:

— Думаю, нам не нужно обсуждать этот вопрос. Но Даже если у вас есть повод для… для возмущения, оно должно быть направлено против одного человека, а навлекать последствия на головы всех не только несправедливо, но и жестоко.

— А если я не знаю, кто этот человек?

— Нужно было б постараться выяснить, прежде чем отыгрываться на неповинных.

— Я выяснил, — угрюмо сказал Рори.

Полковник сузил глаза и плотно сжал тонкие губы.

— Правда? Тогда надеюсь, вы будете иметь дело непосредственно с этим человеком и велите своим друзьям-негодяям больше не запугивать город. Даю вам двадцать четыре часа, и если положение не улучшится, буду вынужден принять меры. Суровые меры!

Рори снова засмеялся, однако на сей раз просто весело.

— В одиночку, сэр? Полагаю, вряд ли вы добьетесь многого с дюжиной султанских белуджей, их верность и в лучшие времена сомнительна. Или собираетесь оказать нажим на Его Величество, чтобы он поддержал вас войсками? Вряд ли он пойдет вам навстречу!

Британский консул холодно посмотрел на него и сказал:

— Я это знаю. И скажу, что намерен сделать. Если вы не убедите шейха Омара и его пиратов вести себя сдержаннее, я отправлю с первого же английского корабля, какой придет в порт, отряд вооруженных людей для вашего ареста и тут же повешу без суда. Если поплачусь за это, то мне будет все равно и вам к тому времени тоже! Надеюсь, вы понимаете, что я не шучу?

— Конечно, — усмехнулся капитан Фрост. — Вполне готов поверить, что, если потребуется, вы вздернете меня собственноручно.

— Да.

— Не беспокойтесь; это сделает Дэнни. Он никому не позволит лишить себя такого удовольствия. Желаю всего доброго, сэр. Было интересно познакомиться с вами, но, честно говоря, не надеюсь, что мы увидимся снова.

Фрост отрывисто кивнул, широким шагом вышел из кабинета, забрал мистера Поттера с хаджи Ралубом, ждущих в коридоре, потом вышел под вечерний дождь, негромко насвистывая сквозь зубы «Боже, храни королеву».