Пассат

26

— Какое красивое! — прошептала Зора, глядя на свое отражение в зеркале и зачарованно касаясь филигранного ожерелья тонкими пальцами с накрашенными хной ногтями.

В просторной, высокой комнате с мавританскими арками она казалась еще меньше, тоньше. Рори поглядел на нее и нахмурился; подумал, что, несмотря на ее раннюю зрелость, полную власть над его слугами и четырехлетную дочь, по западным меркам она еще почти ребенок.

Фрост не знал, сколько ей лет, когда покупал ее, она была испуганным, тощим существом с лицом старухи и ростом пятилетнего ребенка. Работорговец-негр сказал, что девочке лет десять-двенадцать, и если ее холить и хорошо кормить, она «скоро превратится в женщину»; сама Зора сперва сказала, что ей как будто четырнадцать, а потом, что она, видимо, года на два младше. А может, старше? Она не знала. Но работорговец-негр оказался прав относительно благотворного воздействия холи и хорошей пищи, а поскольку на Востоке женщины созревают раньше живущих в более холодном климате и зачастую становятся женами и матерями в том возрасте, когда их сверстницы на Западе носят фартучки и учатся в школе, трудно было решить, кто прав в определении ее возраста — сама Зора или работорговец. Или Рори, дающий ей значительно меньше.

Глянув на ее отражение в зеркале, он подумал с чувством вины, что, возможно, его самая первая догадка была правильной. Зора казалась ребенком в маскарадном костюме. Красивым ребенком в шальварах из изумрудно-зеленого шелка под платьем из серебряной парчи лунного цвета. На ее тонких запястьях и лодыжках красовались золотые браслеты со стекляшками, а вокруг шеи мерцали мелкие жемчужины, топазы и турмалины.

Зора повернулась к нему с улыбкой, лицо ее сияло радостью, пальцы ласково поглаживали украшение, словно живое.

— Какое красивое! — повторила она.

— Оно заимствует красоту у той, кто его носит, — сказал Рори, отвел ее руку от ожерелья и легонько поцеловал.

На лице Зоры вспыхнул яркий румянец, теперь оно сияло не радостью, а полнейшим счастьем.

— Неправда, мой повелитель, оно украсило бы даже королеву. Но мне приятно слышать это от тебя. В последнее время я думала… боялась…

Ее негромкий голос утих, ресницы опустились, будто темные шторы.

Рори взял ее за подбородок, приподнял голову, но теперь она не хотела смотреть на него.

— Что же ты думала, моя птичка?

— Что ты… что твоя рабыня лишилась твоей благосклонности.

— Глупости, сердечко. И с каких это пор ты рабыня?

Черные ресницы взлетели, большие глаза смотрели преданно, обожающе.

— Я всегда твоя рабыня! G того первого часа — и до последнего. Дай мне свободу десять раз, десять тысяч раз — это ничего не изменит. Все равно я буду твоей рабыней, мой повелитель и моя жизнь, и если я лишусь твоей благосклонности, я умру!

Рори разжал пальцы, наклонился, чтобы чмокнуть Зору в щеку, но она вскинула руки, обняла его за шею и прижалась к нему всем благоухающим, нежным, дрожащим телом с неистовой страстью и отчаянием. Двигало ею не только желание его любви, но еще стремление родить ему сына и стыд, что ей этого не удалось, что после рождения Амры не могла больше забеременеть. Она понимала, что вины ее здесь нет и все же винила себя; ведь, значит, она лишилась чего-то — красоты, изящества, обольстительности, — раз он переменился, раз на смену страсти пришли нечастое желание и небрежная ласка?

Она знала, что у него бывают другие женщины, поскольку он и не пытался этого скрывать, а в мире Зоры, как и на всем Востоке мужчины были полигамны. Может, втайне она жалела об этом, но ждать от них иного противоречило традициям и природе, да и кто она, чтобы роптать, если ее повелитель уделяет благосклонность другим женщинам? Даже белым?

По слухам, белые женщины холодны и несведущи в способах любви, однако она больше всего опасалась их. Хотя Рори может говорить и жить по-арабски, он их крови, и Зору страшило, что когда-нибудь он найдет среди них себе жену и уедет на родину. Но если бы только она могла родить ему сына, эта опасность исчезла. Все мужчины хотят сыновей: сильных, смелых, красивых мальчиков, которые станут продолжателями рода и гордостью своих отцов. Дочери — это любимицы, игрушки, если они красивы, их ценность и права на отцовскую привязанность увеличиваются. Но они никак не могут заме нить сыновей, а Амра, по представлениям Зоры, не была красавицей. Слишком похожа на отца, ей нужно было родиться мальчиком. Ах! Если б Всемудрый счел нужным создать ее мальчиком, каким бы она стала сыном!

Зора, обожавшая, ребенка, знала, что хотя Рори искренне привязан к дочери, в его привязанности есть что-то странное, какая-то непонятная сдержанность, осторожность, словно он боится ее или страшится любить очень сильно. И поскольку понять этого она не могла, то с помощью философии бесчисленных поколений женщин, считавших себя низшими существами, созданными для утехи мужчин, для рождения им детей, объясняла себе его поведение тем, что Амра девочка. Будь она мальчиком, он бы любил ее, гордился ее силой, смелостью и живым разумом. Зора была уверена в этом. И в том, что лишь разочарование придает его лицу такое странное, замкнутое выражение. Зора часто видела эту замкнутость, которая внезапно появлялась, когда он играл с девочкой или просто смотрел, как та дразнит белого попугая или со смехом радостно гоняется за котенком. Потом он резко вставал и уходил из комнаты — или из дома и не возвращался целый день — или неделю, а то и месяц.

Такое выражение появлялось у него всякий раз, когда Амра обращалась к нему по-английски. Услышав от нее впервые английские слова, он очень рассердился на бвана Бэтти, который учил девочку читать по книжке с цветными картинками, и на Зору, потому что она целый месяц, пока ее повелитель был в море, водила дочку изо дня в день к миссионерке, проводящей на острове отпуск по болезни, чтобы Амра могла обучиться языку отца у этой необычайно терпеливой старой девы, мисс Дьюласт, трудившейся над спасением душ во имя Бога Белого Человека и умершей, не успев вернуться в Англию.

То был первый и единственный раз, когда Рори разгневался на нее. Зору сокрушило его недовольство. Она хранила эти уроки в тайне до тех пор, пока девочка не заговорит на этом варварском языке более или менее бегло, хотела удивить своего повелителя. И удивила; правда, совсем не так, как хотелось, и если б не Бэтти Поттер, Амра могла забыть все, что выучила. Но если Зора раскаивалась в этом, то Бэтти нет. Та часть сердца мистера Поттера, что не принадлежала капитану Эмори Фросту, хаджи Ралубу и «Фурии», была безраздельно отдана Амре, и он любил ее, как никого в своей долгой неправедной жизни — в том числе, разумеется и собственных отпрысков от разных матерей! Привязанность его к девочке была свежим, неожиданным цветком на весьма сомнительной почве, но цветок этот пустил крепкий корень; и пока Зора плакала, Бэтти возмущался.

— В жизни не слышал такой ерунды! — заявил он. — И чем скорее ты закроешь пасть, тем лучше. Зла на тебя не хватает! Почему ребенку не обучиться говорить на христианском языке? Насколько я понимаю, она твоя дочь.

Рори гневно возразил, что именно этот факт дает ему право воспитывать ее по собственному усмотрению, на что Бэтти ответил неприличным словом.

— Мне понятно, — проницательно добавил он, — ты хочешь воспитать ее полностью арабкой и сказать себе, что она целиком принадлежит Зоре, а с тебя взятки гладки. Не выйдет! Ребенок имеет полное право решать, с кем ему быть, и об этом его праве я позабочусь. Не любишь ты Амру по-настоящему, вот что. А если думаешь сказать, чтобы я не совался, лучше передумай!

Бэтти одержал верх, и Амра с одинаковой легкостью говорила на английском, арабском и суахили, правда в первом сбивалась на просторечное произношение. Но Рори по-прежнему старался не любить ее, как Зора и Бэтти, шарахался от этого чувства также инстинктивно и яростно, как необъезженная лошадь от человека с сахаром в одной руке и уздечкой в другой. А Зора по-прежнему думала: «Если б она родилась мальчиком!..» и мечтала о сыне, который привязал бы Рори к ней.

Фрост подержал в объятиях стройное, страстное тело Зоры, погладил по шелковистым, пахнущим жасмином волосам, но его устремленный вдаль взгляд был рассеянным, мысли его, покинув Дом с дельфинами, Занзибар и даже золото под стеной Кивулими, устремились к материку, Дар-эс-Саламу — «Мирному приюту», где хаджи Исса ибн Юсуф, богатый, почтенный землевладелец-араб жил с роскошью среди кокосовых плантаций и апельсиновых садов и мог быть или не быть другом или пособником пиратов с Персидского залива.

Прижавшаяся к нему Зора, утешенная объятьями и медленным поглаживанием по голове, все же ощущала его озабоченность, и поняв, что Рори думает не о любви, прижалась к нему покрепче и спрятала лицо, чтобы он не увидел слез, которые она старалась проливать лишь тайком, но теперь не могла удержать. Он не видел их, даже не замечал, что она плачет. А когда наконец она нашла силы оторваться от него и встретить его взгляд, он молча выпустил ее, и она увидела, что взгляд его устремлен на далекий горизонт, на лежащий за открытыми окнами морской простор, и он едва замечает, что больше не держит ее в объятьях.

Рори провел ту ночь на борту «Фурии», а на следующий вечер отплыл в западном направлении — потому, что Дар-эс-Салам лежит в южной стороне, а капитан Эмори Фрост взял за правило не раскрывать своих маршрутов — даже в тех редких случаях, когда не занимался сомнительными сделками;

Амра просилась с ним и, получив отказ, топнула ногой и бросила сердитый взгляд, который могли бы мгновенно узнать двадцать поколений Фростов. Он был точной копией взгляда Рори в дурном настроении. Бэтти подметил это, хохотнул, сказал, что она вся в отца, и когда-нибудь он сам возьмет ее в плавание, даже если придется пронести ее тайком на борт в морском сундуке, а пока что привезет ей самый лучший подарок, какой только можно купить.

Зора ответила на небрежный прощальный поцелуй Рори со страстной пылкостью и заверила, как всегда, что будет ежечасно молиться о его безопасности и скором возвращении. И лишь поворачиваясь к двери, он осознал, что на ней надето филигранное ожерелье и непонятно почему встревожился. К предостережениям Бэтти Фрост отнесся весьма раздраженно, но тут оказалось, что он сам не совсем свободен от предрассудков, потому что подошел к ней, взяв за щуплые плечи, повернул кругом, расстегнул застежку, снял ожерелье и швырнул в дальний конец комнаты.

— Оно недостойно тебя, — лаконично ответил Рори i на протестующий вскрик Зоры. — Привезу тебе что-нибудь получше. Не надевай его больше, моя жемчужина.

Он поцеловал ее снова, и на сей раз какой-то охранительный инстинкт побудил его покрепче прижать ее к себе, стиснуть так, что у нее перехватило дыхание, и поцеловать с грубостью, скрывающей внезапный страх. Это доставило ей счастье, какого она не знала много месяцев, и когда Рори ушел, Зора отыскала ожерелье и попыталась снова застегнуть на шее, оно было не только подарком Повелителя и, следовательно, доказательством его любви, но и слишком красивым, чтобы валяться в шкатулке. Но ожерелье оказалось хрупким. Зора обнаружила, что один из топазовых цветочков отлетел, а застежка сломалась. Связав подарок Рори шелковой ниткой, она решила на другой день отнести его к Гаур Чанду, ювелиру, и отдать в починку.

Полковние Эдварс, бодро гулявший вечером по берегу, увидел, как шхуна Фроста лавирует между стоящими на якоре дау, остановился, поглядел ей вслед и подумал: «Интересно, что задумал на сей раз этот тип?» А десять минут спустя Маджид ибн Саид, султан Занзибара, выглянув в окно городского дворца, увидел, как паруса «Фурии» наполняются ветром и, поскольку знал кое-что о намерениях ее владельца, с улыбкой отнесся к тому, что она взяла курс на запад.

Геро тоже воспользовалась перерывом в дождях, чтобы погулять по берегу с Клейтоном и, видя, как «Фурия» отплывает, решила, что воздух стал чище. Очевидно, Клейтон разделял эту мысль, так как язвительно произнес:

— Одним источником вони в городе меньше! Если дождь будет непрерывно лить всю неделю, а шваль вроде Фроста и его команды уберется из города, эта дыра станет менее гнусной. Скорее бы увезти тебя отсюда.

Но сегодня город не выглядит мерзкой дырой, подумала Геро; и хотя день-два назад согласилась бы с ним, однако теперь, глядя на подернутое рябью море, на розовый горизонт, не испытывала желания уехать. Скоро вновь зарядят дожди, может быть, уже завтра. Но сейчас небо было ясным, громада туч на востоке пламенела в лучах заката; золотисто-абрикосовое сияние окрашивало море, белый город и серые стволы кокосовых пальм казались коралловыми в нежно-аквамариновой синеве вечера.

Единственная звезда мерцала капелькой бриллиантовой росы над розово-синими вершинами далеких деревьев. По мере того, как эти краски угасали и сумерки окутывали Занзибар, в домах и на темных силуэтах больших дау зажигались огни; там, где только что сверкала; одна звезда, появилось множество огромных, спокойных, ярко блистающих. С минарета послышался голос муэдзина, высокий, чистый, с навязчивой модуляцией, чуждой и экзотичной для западного уха, подобно тому, как зеленый коралловый остров с темными рощами гвоздичных деревьев, шелестящих пальм и ароматных апельсиновых садов был чужд и экзотичен для западных глаз. Когда последние отсветы заката погасли, а паруса «Фурии» растаяли в темноте, Геро выпустила руку Клейтона и, отвернувшись от темнеющей гавани, пошла с ним обратно по темным улицам.

Жасминовое дерево перед консульством серебрилось в быстро сгущавшейся ночи, увядающие цветы его наполняли теплый воздух ароматом. Раньше Геро считала его назойливым, но в тот вечер он показался ей странно нежным и почему-то удивительно волнующим. Она остановилась, взглянула на дерево, и ей показалось, что низкие звезды запутались в его густых ветвях, и что раньше она не имела понятия о красоте.

Геро глядела на него так долго, что Клейтону надоело, и он, взяв ее за локоть, повел в дом. А на другой день опять полил дождь, он не прекратился и на третий, и на четвертый, теплые струи его сбили с дерева последние белые цветы, и оно стояло черным, уродливым на полуакре жидкой грязи.