Первые перелеты через Ледовитый океан

По знакомой дороге

Мы продолжали лететь над облачностью. Иногда она редела, появлялись окна, сквозь которые чернели воды Баренцева моря, знакомого по прошлогоднему полету. Мелькнуло какое-то морское судно. И снова бескрайняя облачность, точно занесенная снегами сибирская степь во время долгой зимы.

Между тем наступило 14 часов — конец моей вахты на месте пилота. Бесцеремонно бужу Чкалова, и мы вновь фокусничаем, меняясь местами. Сон освежил командира, у него хорошее настроение.

— Ну что, видно там бороду Отто Юльевича и белых медведей? — шутливо кричит мне Валерий, когда я между летчиком и правым бортом фюзеляжа пробиваюсь назад, будто сквозь заросли кустарника или бурелома в лесу.

— Не спеши, может, еще встретим их,— отвечаю я.— Семь часов не видим земли, а у Саши, как назло, выбыл секстант. А помнишь, тебе штурман рассказывал, что без астрономии в Арктике много не налетаешь... . .

— Да ну тебя, Егор! Валяй к Сашке, он, поди, совсем ухайдакался...

Беляков, устало наклонив голову, силился принять радиограмму. Его посиневшие губы и резко очерченные морщины говорили об утомленности. Александр Васильевич старше Валерия на семь, а меня — на десять лет. Но его жизнестойкость повыше нашей. Вот что значит строго следовать режиму!

Внимательно рассматриваю бортжурнал и вижу, что за последние часы полета нет записей астрономических измерений, и поэтому, куда нас снесло, какой дует ветер на высоте полета нашего «АНТ-25», неизвестно. Слегка поругавшись на этот счет со штурманом, я в 14 часов 25 минут принял от него вахту. Саша, не теряя ни минуты, укладывается на постель, но его длинные ноги не умещаются на койке-подмостке, и неуклюжие унты смешно выглядывают из-за радиостанции, изредка пошевеливаются и кажутся забавными куклами-зверьками.

Беляков обычно засыпает быстро, а уж в этом случае — мгновенно.

Я взял секстант и, убедившись, что пузырек его уровня катастрофически мал, положил умирающий прибор на трубу внутреннего отопления машины, чтобы разогреть его.

Чкалов перестал оборачиваться назад и показывать мне жестами, как наш чапаевец использует досуг. Впереди командир увидел темнеющее небо, значит, Циклон Циклонович — так мы дружески прозвали Альтовского — правильно наворожил: вторая область низкого давления широко расставила сети, чтобы захватить в облачный плен наш краснокрылый корабль, который летит на высоте 3000 метров, при температуре минус 10°.

Через полусферический фонарь солнечного указателя курса я тоже увидел, что впереди нас поджидает циклон. Нужно было торопиться использовать солнце: ведь почти восемь часов продолжается наше неведение точности маршрута. Тем более, что сомнерова линия в данный момент должна лечь вдоль меридиана, а это и даст ответ, куда и насколько унесли всесильные ветры наш воздушный корабль.

Я пролез к Чкалову, чуть не зацепив за лицо Белякова, который спал кротко, как ребенок.

Попросив командира точнее держать курс и горизонтальное положение самолета, вернулся к столику штурмана и взял разогревшийся секстант в руки. Видимо, даже Ньютон, открыв закон тяготения, так не радовался, как я, увидев, что пузырек уровня секстанта расширился до нужных размеров и теперь можно измерить высоту солнца. Это мною было проделано трижды подряд, и в 14 часов 42 минуты я записал в бортовой штурманский журнал, что нас снесло вправо и, можно предполагать, мы пройдем через западную часть архипелага Земли Франца-Иосифа.

Чкалов уже забрался на высоту 4000 метров. Наружная температура упала до минус 24°. В кабине стало холодновато, несмотря на включенное отопление. Наш командир часто оглядывается назад, знаками показывая, что погода ухудшается. В 17 часов наступила моя смена. Я понял, что снова предстоит слепой полет, и разбудил Сашу.

На высоте 4000 метров, скорчившись в три погибели — не так легко было в тесноте пробраться на пилотское место,— мы быстро и ловко сменились с Валерием.

— Подыши кислородом...— прокричал я ему.

Но Чкалов остался рядом и стал немедленно подкачивать давление в бачке антиобледенителя воздушного винта. Я подобрал температуру подогрева карбюратора, включил все гироскопы на питание от мотора и, развернув самолет точно на север, полез в темную облачную муть циклона, постепенно повышая высоту. Решаясь пробить циклон напрямую, мы все трое надеялись, что при температуре минус 24° обледенения бояться не следует. В 17 часов 30 минут все скрылось из поля зрения, и, точно отрезанный от мира, заэкранированный облаками, наш «АНТ-25» шел на подъем.

Первые минуты спокойствия вскоре сменились тревогой. Мы увидели, что самолет стал быстро обледеневать, интенсивно покрываясь прозрачным льдом. Вскоре мы начали ощущать тряску и сильные вздрагивания. Чкалов, все еще находившийся позади, тормошил меня и торопил воспользоваться антиобледенителем. Я открыл кран до отказа, и биение воздушного винта быстро стало уменьшаться.

— Вот молодцы цаговцы! Какой простой и хороший способ очистки придумали,— не удержался Валерий Павлович, чтобы не похвалить творцов антиобледенителя винта.

Но плоскости, стабилизатор и антенна самолета леденели бешеными темпами, а их-то очистить было нечем.

«Ах, как скверно, когда вот так становишься игрушкой у природы,— много позже говорил Чкалов, сетуя на судьбу летчиков.— Никто не поймет, что ощущаем мы, пилоты, в такой момент. До слез обидно и до жути страшно подумать, что вот сейчас твой самолет превратится в льдышку и ты безмолвно подчинишься стихии, слепым силам природы...»

А сейчас мы с Валерием думали: лезть выше или спускаться к земле?

— Нет, Егор! Только вверх! Набирай, дорогуша, высоту, царапайся, но лезь выше! — кричал командир мне над самым ухом.

«АНТ-25», еще очень загруженный, невзирая на то, что мотор работал на полную мощность, буквально скреб высоту метр за метром, и казалось, вот-вот, как обессиливший альпинист, вдруг сорвется с крутого подъема и полетит в пропасть. Метр за метром, все выше и выше, при лихорадочной раскачке хвостового оперения, на предельно возможных оборотах мотора летел наш много испытавший самолет.

Двадцать минут набирали 150 метров, и — о радость! — облака уже кипят под нами. Нас обдают щедрые лучи солнца.

— Вот это да!..— восторженно кричит Чкалов и обнимает меня.— Надо же, счастье — рукой подать, а дотянуться до него — не вдруг...

— Еле-еле старушка вытянула из болота,— отшутился я.

— Хороша лошадка, Ягор! Зря не греши и не хай ее! — Командир экипажа заступался за любимую машину.

Вновь напряжение спало, и усталость брала свое. Боясь уснуть за рулем, прошу у Валерия трубку покурить.

Наш бдительный и пунктуальный штурман не дает покоя и требует вести самолет по тени от штыря, который он установил перед фонарем пилотской кабины. Это самый простой вариант солнечного указателя курса. Задачу, связанную с астрономией, выполняю с интересом.

Валерий не уходит спать, о чем-то думает и затем, подползая ко мне на коленях, кричит на ухо:

— Вот когда чувствуешь, как важно не перегружать машину! Набрали жратвы почти десять пудов, а все же бедняга вылезла через силу...

— А я думаю, Валерий, для таких полетов нужна машина, способная лететь километрах на десяти.

— Об этом скажем, когда вернемся домой,— серьезно и уверенно обещал Чкалов. Он, летчик-испытатель, бесконечно верил в могущество людей науки и труда, никогда не сомневался в том, что мы одолеем все преграды стихии.

А между тем наш самолет и под солнцем за полные два часа никак не может избавиться от обледенения. Передняя кромка крыльев и рамка пеленгатора словно покрашены свежими белилами — на них образовался лед толщиной до полутора сантиметров.

— Подумать только, какая же должна быть влажность, чтобы так обледенеть в течение двадцати минут при температуре минус двадцать четыре градуса,— не успокаивался Валерий.— Вот тебе и прелести Арктики...

Поговорив со штурманом и чувствуя, что оснований беспокоиться нет, командир забрался в спальный мешок и уснул.

Масломер показывал, что пора добавить в рабочий бак масла из резерва. Для этого я бужу Валерия, хотя мне его очень жаль. Чкалов поднялся, быстро оглядел самолет и, довольный установившейся погодой, начал подкачивать масло ручным насосом.

— Здорово Евгений Карлович устроил масляные термоса,— кричит мне,— качаешь и не чувствуешь труда: масло до сих пор горячее!

Кончив эту процедуру, командир меняет меня на пилотском месте. Я обращаю его внимание, что нужно беречь антиобледенительную жидкость для винта, осталось ее мало.

Уже 18 часов без устали летит на север «АНТ-25». Сейчас он идет не колыхаясь: равномерный гул мотора и пропеллера успокаивает экипаж и наполняет душу блаженством и предчувствием победы, может, и очень-очень трудной, но столь желанной. Солнца так много, что штурман не может долго усидеть на своем месте. Он часто встает и через астролюк, пользуясь четким очертанием естественного горизонта, берет высоты солнца, производит сложные расчеты и прокладывает сомнеровы линии на полетной карте.

У Саши Белякова на каждый этап полета заготовлены навигационные карточки: на них записаны все сведения, которые могут потребоваться штурману. Из карточки можно всегда узнать, где находится ближайшая радиостанция, ее позывные, длина ее волны и мощность, каков рельеф местности, где расположена ближайшая техническая база на случай вынужденной посадки, названия наиболее удобных звезд для астрономических определений местоположения.

Я вижу, что штурман все время вращает рамку радиокомпаса и ждет каких-то сигналов.

— Пока не услышу сигналов радиомаяка Рудольфа,— говорит Саша,— будем держать один и тот же курс.

Убедившись, что последние часы полета приблизили наш маршрут к меридиану острова Рудольфа, я пробрался к койке, лег в спальный мешок и силился представить себе, что делают наши семьи. Сейчас полночь. Кажется, маленькая дочь видит во сне петушка, а может, медвежонка, жены тревожно ждут сообщений о нашем полете.

А в самолете становится все прохладней — термометр сполз до минус 6°. Уснуть сейчас легче сидя за рулем, чем на койке, так как солнце круглосуточно щедро льет свои лучи. Видимо, я все же задремал, так как Валерию пришлось прибегнуть к разбойничьему свисту, чтобы привести меня в чувство.

— Земля! Земля! — услышал я громкий голос Чкалова и заторопился вылезти из спального мешка. Но, как часто бывает, торопливость подвела, и я еще долго не мог освободиться от спальных принадлежностей.

Пробираюсь к Белякову и вижу запись в бортжурнале: «20.00 (по Гринвичу) — мыс Баренца на острове Норбрук архипелага Земли Франца-Иосифа». Через окно кабины блестят, ослепляя, ровные и чистые снега и ледяные поля, из которых таинственно и молчаливо вылезают острова архипелага. Валерий качает «АНТ-25» с крыла на крыло, привлекая наше внимание к редкостной красоте первозданной природы Арктики.

Я пролез к командиру и, просунув голову между правым бортом и головой Валерия, любуюсь панорамой безмолвия в блеске горящего солнца.

— Старые, знакомые места! — улыбаясь, говорит мне на ухо Чкалов.— Не изменились с прошлого года.

— Но выглядят они так, словно недовольные жизнью...

— А ты заметь, Егор, как надетые на острова ледяные колпаки маскируют их. Только тени от густых лучей солнца вычерчивают берега...

— Конечно, ледники скрадывают землю и неопытный глаз не сразу различит, где какой остров,— соглашаюсь я с Валерием.

Самолет спокойно и величаво шел на высоте 4310 метров, и перед экипажем все более и более торжественно раскрывалась панорама архипелага.

Вскоре показался остров Луиджа, и Саша, окончательно уточнив наше местонахождение, спешит дать сведения штабу перелета. Изумительная чистота и прозрачность воздуха, богатство переотраженного и прямого солнечного света создают в Арктике удивительную возможность видеть крупные картины на сотни километров. Но, по-видимому, какой-то ревнивец не дает нам длительно наслаждаться красотами Арктики: внизу появилась облачность и мы остаемся наедине с солнцем.

Мы с командиром, прижавшись лицом к лицу, сидим без молвно, ожидая возобновления величественной панорамы. Но скоро понимаем, что надежд на это никаких.

— Вот бы Левитана сюда...— говорю я другу для подначки.

— А что ты смеешься, чертов сибиряк! — ершится Чкалов.— Левитан бы сделал такое...

— Лучше, пожалуй, с этим миром безмолвия справился бы Айвазовский,— продолжаю я.

— Он видимое, осязаемое, трагическое бурление стихии писал, а тут, Егор, статика...

— Ошибаешься, Валериан,— в природе больше динамики. Слышал, у Папанина на полюсе пуночки летают! А льды? Это только в мгновенном взгляде они безмолвны и статичны, а куда уже унесло нашу четверку на дрейфующей льдине?

— Но как ни говори, великолепен Север! — заключает Чкалов.— Раз увидишь — запомнишь на всю жизнь...

Пока мы философствовали о красотах сурового края планеты, Александр Васильевич уточнил наш путь по зоне радиомаяка острова Рудольфа. Саша действительно услышал четкие сигналы маяка и от удовольствия улыбался, глядя в нашу сторону. Улыбки и шутки в полете — это не в стиле Александра Васильевича, а потому я поспешил к нему, чтобы понять причину столь необычного его поведения.

Беляков гордо поглядывал на карту центральной части полярного бассейна.

— Теперь будем двигаться к полюсу точно по намеченному меридиану. Рудольф выручил.

— Значит, летим к Папанину?

— Да, Егор Филиппович, к полюсу.

— А ты не спрашивал радиостанцию базы Рудольфа насчет возвращения воздушной экспедиции?

— На проводах в Щелково полярники говорили, что вся экспедиция, кажется сорок четыре человека, во главе со Шмидтом и Шевелевым на кораблях Водопьянова, Молокова, Алексеева, Мазурука и Головина должна была перелететь с полюса на базу острова Рудольфа восемнадцатого июня, то есть вчера. И они, не задерживаясь, будут добираться до Москвы, кроме Ильи Мазурука: он останется на всякий случай дежурить на Земле Франца-Иосифа.

Командир прервал наш разговор свистом и легким покачиванием самолета. Я понял, что Чкалов предлагает смену, хотя график вахт таких частых смен не предусматривал.

22 часа по Гринвичу. Я сел на пилотское место, командир направился к Саше, затем полез в крыло, открыл кран питания мотора бензином из очередного бензобака и после этого забрался в спальный мешок.

Через полчаса погода резко изменилась: ни вверху, ни внизу ни облачка. Вверху — солнце, обрамленное концентрическими кругами спектра. Внизу—бесконечные ледяные поля с длинными каналами-трещинами. Они чернеют, словно весенние дороги, и это вносит некоторое оживление в арктический пейзаж. Лучи солнца настолько щедры теплом и так навязчивы, что жгут тело и от них некуда скрыться. Хорошо, что глаза надежно охраняют светофильтровые очки.

Видимость стала еще лучше, чем была над архипелагом: сейчас, кажется, видишь одновременно полмира, все северное полушарие. Высота 4 километра, наружная температура минус 25°, в кабине плюс 1°.

Мы входим в район, где особенно сложна навигация. Компасы, как правильно сообщал нам с полюса Иван Тимофеевич Спирин, от креновой или килевой качки пляшут и крутятся точно пьяные. Поэтому наш шеф-штурман Саша Беляков придирается к любой мелочи, заставляет нас по тени солнца от какого-то штыря, очень похожего на обыкновенный большой гвоздь, держать курс к полюсу с неимоверной точностью. Правда, чтобы не очень оскорблять самолюбие летчиков-испытателей первого класса, Александр Васильевич в таких случаях говорит: «Ведите, Георгий Филиппович, самолет по вашему СУКу, да как можно точнее». А ведь настоящий солнечный указатель курса стоит позади летчика, в астролюке, и игривый световой зайчик, и сложный часовой механизм поворота пеленгатора солнца, и весь прибор инженера Сергеева в целом — это принадлежность штурмана, его святая святых, как и морской хронометр и секстант. Но что поделаешь, приходится изо всех сил стараться пилотировать «АНТ-25» так, чтобы Саша не писал официальных записок, которые фиксируются бортовым журналом.

Спустя двадцать минут внизу снова появились облака, закрыв льды.

Наступило 19 июня. Летим, только сутки, а устали основательно, и кажется, что прошло не меньше месяца. По-видимому; это влияние длительного пребывания на высоте и отсутствия аппетита. Ели мы только один раз и то плохо; бутерброды, куры, ветчина, апельсины и прочее — все лежит пока нетронутым в резиновых мешках.

С наступлением нового дня я сдал вахту летчика командиру, а сам полез за водой. Попить холодной простой воды, когда пересыхает горло на высоте,— нет ничего приятнее.

Утолив жажду, присел к штурману.

— Как, Саша, дела с полюсом? Когда?

— Очень сильный встречный ветер. Над полюсом будем не раньше пяти-шести часов,— ответил Беляков и уткнулся в кислородную маску.

Меня зовет Валерий Павлович. Просит подкачать свежего масла в рабочий бак мотора. Но за сутки масло в термосах охладилось, загустело и теперь с трудом подается ручным насосом. На высоте 4200 метров эта физическая работа ох как нелегка. Пульс стал высоким. Завершив начатое дело, я тут же прилег на постель и приложил к лицу маску, открыл вентиль кислородной магистрали. Дыхание стало ровным, пульс нормальным, и я незаметно уснул, забыв о полюсе и обо всем на свете.

А в это время Чкалову портил настроение появившийся справа очередной циклон.

«Ох уж эти циклоны в Арктике!» — думалось Валерию. Вопреки всем теориям, они бродят в большом количестве, развевая над собой космы высоких перистых облаков, желтоватых под действием лучей солнца. Они бродят, как призраки, по огромному воздушному океану, иногда продвигаясь с большой скоростью. Каждый раз они пугают нас обледенениями и часто крадут скорость продвижения вперед. Не удивительно, что и преградивший дорогу очередной циклон, ставший поперек маршрута, не понравился командиру «АНТ-25». Чкалов стал уклоняться от него влево, считая при этом, что тем самым будет немного скомпенсирован прошлый снос самолета вправо.

А у Саши Белякова в это время что-то случилось с радиостанцией. По всем приборам она исправна, но приема нет. Саша долго возился у радио, однако принять ничего не удалось. Он перебрал все лампы, но и это не помогло. Тогда он решил передать несколько радиограмм, без надежды получить квитанцию об их приеме.

Пока я наслаждался кислородом и дремал, Саша ремонтировал радиостанцию, Валерий удачно обошел циклон и не затратил ни литра антиобледенительной жидкости из остатка, предназначенного на крайний случай.

Друзья меня разбудили, когда самолет вел командир по СУКу строго на север при солнечной погоде и туманной пелене, прикрывавшей внизу льды. Это было 19 июня в 3 часа 25 минут. Чкалов просил его сменить.