Пик Доротеи

12

— Входите, пожалуйста, — церемонилась фрау Штольц, равнодушно принимая подарки Штеттера, — бутылку отборного вина и круг сыра в приятной восковой оболочке. — Пойду извещу мэтра о вашем приходе.

Они находились в салоне, окнами выходившем, конечно, на озеро. Дом дирижера располагался значительно выше по склону, и пейзаж открывался дальше, синий цвет воды был ярче. Легкий сквозняк вносил ноту гулкого эха горной местности. Главенствовал в салоне рояль. Рядом с ним вдруг возник человек среднего роста в темном свитере тонкой вязки. Он внимательно смотрел на гостей, даже, пожалуй, рассматривал одного за другим, и дружелюбно, а те, застигнутые врасплох, не знали, как себя повести.

— Простите мне эту неожиданность, — сказал Меклер. — Я услышал ваш приход и воспользовался секретным коридором…

Позади него в стене виднелась маленькая дверь.

— Лео, вы о ней не знали?

Клауса поразила живость глаз дирижера, быстрота движений крепких коротковатых рук. Устремленный с горбинкою нос вытягивал лицо вперед, придавая ему выражение птичье. Поспешно вошла фрау Штольц и не без досады произнесла:

— А! Вы уже здесь!

— Да, Элиза, — сказал Меклер с насмешкой, словно ему удалось ее обхитрить, и примиряюще добавил: — Здесь все свои… И своих мы умеем угостить, не так ли, гнедиге фрау?

Через минуту гувернантка вкатила длинный двухэтажный столик с бутылками, графинами и закусками. Возведя глаза к потолку, она проговорила вслух молитву, как еще водится в почтенных фермерских семьях, и сказала торжественно: — Просим не церемониться!

Лео налил себе виски, Клаус читал этикетки на бутылках, Грегор изучал надписи на подарке Штеттера. Дамы начали с соков.

— Спасибо вам за эту встречу, дорогой Клаус, — сказал дирижер потеплевшим голосом. — Вы знаете, я вижу людей много и часто, слышу их голоса — но они лишь приветствуют мое умение… Любой другой режиссер услышит те же аплодисменты. Мои личные рандеву тоже часть моей профессии… Ах, как приятны бескорыстные, теплые человеческие встречи.

Фрау Штольц отозвалась на это заявление шумным вздохом и звоном тарелок, довольно мелодичным. Меклер остановился и прислушался, и поморщился:

— Элиза, вы сыграли Дебюсси, но не самым успешным образом!

Гувернантка всхлипнула, прижала салфетку к глазам и вышла. Доротея и Нора переглянулись.

— У вас в доме говорят на языке посвященных, — сказала Доротея. Холодным тоном она как бы брала под защиту обиженную хозяйку дома, и к Клаусу обращалась, усиливая атаку.

— В самом деле, это почти эсперанто, — поддержал Штеттер, оглянувшись одобрительно и перемещаясь в ее сторону со стаканом в руке.

— Наше эсперанто, — подчеркнул Меклер, — уже ни на что не надеющихся. — Вы знаете, мне вспоминаются в вашем присутствии давно забытые вещи… Древние — и настолько, что я с удивлением спрашиваю, какое имею к ним отношение… Имею ли?

Он явно обращался к Доротее, хотя сестра ее стояла рядом, глядя на музыканта широко раскрытыми глазами, и это было бы неприлично, будь его известность поменьше. Клаус сидел на подоконнике с бокалом вина, с любопытством следя за развитием разговора, однако и оглядываясь на пейзаж, на синюю даль озера, чувствуя приятное томление в сердце: их всех посетило одно настроение дружественности, свободы и той мудрости возраста, которая не стремится схватить и приобрести навсегда, — будь то внимание другого человека или любовь.

Красотой облака можно насладиться, его розовым и золотым ободком (за ним спряталось солнце), но нельзя его остановить, приковать. Впрочем, можно сфотографировать… Клаусу не хотелось и этого, он просто смотрел и любил: седого музыканта, вальяжного винодела и потомка солдата, спортивную зеленоглазую Нору и, конечно, мечтательницу Доротею. И гувернантке, высунувшейся из кухни и прислушивавшейся к разговору, доставалась толика симпатии. Самого себя он видел объединяющей точкой, через которую прошел пучок лучей чужих жизней. Они этого не знали.

Штеттер прогуливался с тарелкой в руках и ел с видом завсегдатая. Он был привычен к приемам и фуршетам, и даже предпочитал их непринужденность чопорности званого обеда: — Госпожа, передайте, пожалуйста, соль… Господин министр, позвольте вам заметить, что число койконочей (nuitées…) в этом году несколько сократилось…

Меклер рассказывал о гастролях в Китае. Там в первом ряду сидели начальники во френчах, а во втором их секретари с бумагами в руках. Наклоняясь к уху руководителей, они что-то говорили, и те начинали хлопать размеренно и неторопливо, и простые слушатели вторили им. Шум аплодисментов напоминал работу мельничного колеса.

— Китаю далеко до демократии, — вздохнула Нора. — Увидите, они еще вставят свои палочки в наши колеса.

— Колесики наших часиков, — поправила Доротея.

— Зачем им демократия, когда у них есть Конфуций, — буркнул дирижер. Его что-то отталкивало от Норы, ему хотелось ей возражать во всем, но никак он не мог найти точек противостояния и борьбы. Доротею же он заведомо принимал во всех проявлениях.

Клаус рассматривал альбом «Барокко и его братья». Переворачивая страницы, он не заметил, как выскользнула из книги открытка и спланировала к ногам Доротеи. Она подняла ее и заговорила почти возмущенно, — все обернулись к ней и посмотрели.

— Ах, опять эта глупая скульптура!

На открытке изображен был Моисей Микеланджело. Нужно ли напоминать, что великан Ренессанса наградил рогами вождя исхода из египетского плена? Как ни странно, никто из ученых ими не заинтересовался.

— Лучи подлинника превратить в рога перевода! — взволнованно говорила Доротея. — И этот вздор пережил века.

Клауса удивила и тронула горячность Доротеи, так противоречащая равнодушию современного человека к великим событиям и даже идеям.

— Что за дело тебе до рогов, — усмехнулась Нора. — Ты ведь тут не при чем?

— Понимаю Доротею! — воскликнул Меклер, приближаясь к ней и осторожно касаясь ее руки. — Абсолютно согласен! То, что сделал великий скульптор, ужасно. Вообразите: великий композитор написал партию виолончели… а дирижер вычеркнул и указал: партия по барабану.

— Виолончель не лучи, а рога не барабан! — веселился Лео, обрадовавшись нечаянному фарсу.

— Вы, Нора, неправы, — добавил Меклер, не довольствуясь похвалой по адресу ее сестры. — Искусство лишь то великое, которое бледнеет перед истиной.

— Бледное искусство? Как же так, мэтр?

— Да! Возьмите себе общепринятый смысл! А я имел в виду… смятение перед открывшимся… пиком!

Меклер прибегнул к запрещенному оружию пафоса, сверкая глазами, и Клаусу был симпатичен. Фрау Штольц поняла, что настало время ее гастрономической миссии и примирения сторон. Она вплыла со стопкой тарелок, а потом появилась и кастрюлькадолгожительница, распространившая аппетитный запах — несомненно, тушеного петуха-шаперона.

— Ваша судьба читает мою справа налево, — сказал Грегор Норе, стоя совсем близко к Доротее. Сестры посмотрели друг на друга, и Нора слегка пожала плечами. — Доротея… Дело в том… Ваше возмущение рогатым Моисеем мне пришлось по душе… дело в том, что среди моих имен есть и Нора… но прочтенное справа налево!

Все немедленно это проделали, и Доротея улыбнулась. Сестра же нахмурилась. Клаусу было интересно.

— Вот почему вы так взволнованы, — мягко сказал он. — Тот далекий, чье имя вы носите, видел сияние лица боговидца.

Излишне уточнять, что Клаус имел в виду Моисея.

Пришла пора заняться едой, ибо разговор достиг почти молитвенной высоты, где людям уже скучно разговаривать, и нужно молчать.