Пик Доротеи

34

Такого Клаус не ожидал. Чтобы зачатие жизни грозило кому-нибудь смертью. Он почти убегал, задыхаясь от крутого подъема, велосипед понукая, словно живую лошадь. С отчаянной силой ноги упирались в педали.

Решать бесполезно, решил он. Воля человека — самая короткая из всех его способностей. Слепой червь вожделения. Пусть тело ведет его. Ему хочется вверх — пусть. Придет же когда-нибудь изнеможение. И все остановится. Успокоится. Прояснится.

Подъем сделался крут, и настолько, что пришлось сойти на асфальт и дальше толкать машину руками. Потом затруднилось и это. Он спрятал велосипед в кусты и поднимался один.

Он давно уже туда намеревался сходить. Из долины видна была белая часовня, ее черепичный купол с крестом. Оберхольцер ее вспоминал ради древности фрески. Дорога привела наконец к подножью ее, где деревянная стрелка отправляла еще дальше надписью источник.

Рассвело. Покой тишины усиливали печальные посвисты птицы.

Он вошел в облачко запахов: парафина, воска, приторно сладкого ладана. Образы теснились на стенах, и весь потолок покрыт маленькими картинами, сценками чьей-то жизни, святой и прославленной.

Посередине висела фигура ангела деревянного, с крыльями золотыми, а напротив прикреплена была на стене фигура тотчас узнаваемого Франциска. Он руки держал разведя. Он получил в этой позе стигматы.

Описания и иконы проявляют здесь неуверенность: то ли ангел то был, то ли сам Иисус. Неудивительно, что трудность разрешилась соединением того и другого: Иисус в образе крылатого серафима награждал святого кровавыми следами гвоздей и копья.

Для полной ясности протянуты были веревки от раны к ране, — они изображали мистические лучи.

Материя на службе у тайны. Только и всего. Однако повсюду.

Все, что мы видим, — сказал себе Клаус, — значит лишь то, что существует и другое, и это другое — главное по отношению к видимому.

Он сел на скамейку и охватил голову руками, помогая себе мыслить. Со стороны он казался охваченным отчаянием. Вот настоящая поза мыслителя, а вовсе не та, знаменитая, прославленный китч.

Люди науки не боятся. Они совершили вычисления и опыты тысячи раз, и результат получался все тот же. Почему это так, они не знают. Они запомнили последовательность операций. И нашли результату видимый в телевиденье образ. Их бога зовут Биг Банг.

Выйдя из часовни, Клаус увидел еще человека. Вероятно, пришедший подметать и чистить, поскольку рядом с сидевшим на скамейке мужчиной лет пятидесяти стояло ведро и швабра. Он оторвался от созерцанья долины и сказал, улыбнувшись:

— Грюци.

И показал кивком головы на пейзаж: лесистые склоны сбегали на равнину, там краснели черепичные крыши, и край озера поблескивал сквозь туман, в котором висело ярким кружочком солнце.

Их связывал этот миг, это место. Здание, посвященное событию восьмисотлетней давности.

Нас так настроили, подумал Клаус. Мы слышим одну и ту же музыку. Мы тут не при чем. Если б ручку настройки крутили меньше или быстрее, мы сейчас бы грабили банк. Или воображали себя заводилами вселенной. Какой же из всего этого вывод? По возможности, не шевелиться? Не говорить ничего?

— Не вызывать ни в ком страха, — сказал мужчина, повернувшись к нему. Он встал и простился. Взял ведро со щеткою и исчез за дверью часовни.

Страх убивает свободу, подумал.

И начал поспешно спускаться, зная, что пришел день разрешения лабиринта. Показался выход, светлый его квадрат. Никаким художником не нарисованный. Туннелю конец.