Пик Доротеи

18

Доротея просыпалась, лениво протягивая руку на соседнюю подушку, трогая волосы на голове и настораживаясь, — из-за жесткости их вместо шелковистой податливости шевелюры Клауса. Резко поднявшись, она увидела голову сестры и сказала:

— Фу.

И тут же соскочила с постели, – в ночной рубашке с красной каемкой. Нора следила за ней, притворяясь спящей, и только после ухода сестры спрыгнула на пол. Она сгибалась и разгибалась, размахивала руками, напрягала мышцы живота… покрытая ровным красивым загаром, словно булка, вышедшая из печки опытного пекаря. Трусики с оборками мешали сказать с уверенностью, практикует ли Нора нудизм.

— Ты будешь завтракать? — донесся спокойный голос. На него поспешила Нора, надев шорты и тишортку.

— Какая ты загорелая, — равнодушно сказала Доротея. — Я тоже хотела бы, но мне лень. Мне скучно лежать на солнце.

— Теперь есть мази… мазь для загара.

— От нее, кажется, рак.

— Преувеличивают. И не сразу.

Сестры родились от разных отцов, и поэтому темпераменты их не сходились. А мать была одна, и это наложило неуловимое сходство.

— Поедем в Рио, Доротея, — попросила Нора. — Ты побудешь недельку, другую. Или сразу уедешь, если не… Ты ведь летишь в Нью-Йорк?

— Осенью.

— А Клаус?

— Он хороший. У него своя жизнь. Он тебе нравится?

— А тебе?

— Очень. Мне даже хочется, чтобы он остался… — сказала Доротея, розовея.

— Он мог бы работать в Бразилии лесоводом.

Сестра засмеялась — нет, захохотала страшно и неожиданно. Впрочем, Нора знала эти приступы смеха, не вязавшиеся с ее обычной молчаливостью, доставшейся от ее отца. Норе этот смех — над нею — был неприятен.

Доротея вытирала слезы уголком бумажной салфетки.

— Клаус весь в литературе, — сказала она, еще фыркая.

— Вот и прекрасно: он напишет книгу о новом опыте, — с досадой отвечала Нора.

Они молчали, чтобы вполне помириться.

— После смерти Бернара я не привязываюсь к мужчинам. Бернар меня едва не утащил на тот свет.

— Какие мы разные… Мне хочется видеть радость людей благодаря моим усилиям. Ну, почему я не врач!

— На врача надо долго учиться, — усмехнулась Доротея.

— Не понимаю, что нас связывает?

— Главным образом, дом, который нам нельзя продать, — вызывающе сказала та.

— Сколько еще нельзя?

— По завещанию — восемь лет.

— Ох!

— Если у одной из нас родится ребенок…

— Ой-ой! — Нора закрыла лицо руками.

— И капитал: гадкие проценты!

— Есть где жить и что есть, но не с чем действовать.

— Мама знала, как нас беречь после смерти.

Они замолчали. Озеро переливалось солнечным блеском, отражая. Яхта стояла на рейде. Сестры слушали пение птиц. Зяблика трель повторялась во влажной тени рощи. Отсутствие Клауса объяснилось тем, что отсутствовал и велосипед на крыльце.

— А что говорят… врачи? — осторожно сказала Нора, отвернувшись к окну.

— Уклончивы. Да такой ребенок стоил бы много денег. А годы идут.

Доротея подошла к Норе совсем близко, и продолжала почти шепотом:

— Ты знаешь, я думала… Твоего ребенка я бы очень любила. Роди мне его, Нора.

Наступило молчание, — то, какое между ними бывало в отрочестве: полное соединение в родственности, слияние, когда одна уже не отделялась ничем от другой. И ни в чем не могла б отказать. А потом, когда собственные очертания каждой опять проступали, они переживали приступ взаимной ненависти, — словно только так они могли разделиться на два независимых существа и жить.

Нора шумно вздохнула.

— Пойду загорать, — сказала она твердо. — Ты со мной? Дора, пойдем! Помнишь, как мы вместе ходили, когда папá и маман еще жили вместе?

— Мне лень, — по-кошачьи потянулась Доротея, притворяясь. — Я буду читать. Кстати, прочти-ка на берегу распоряжение мэрии: здесь нудизм запрещен.

— И есть специальный часовой, который ходит и подсматривает, — засмеялась Нора.

Нарушителю постановление грозило ощутимым штрафом (разумеется, денежным). Берег казался безлюдным. Какой зануда в будний день будет выслеживать нудистку?

Поглощенная своими мыслями Нора пошла по тропинке, останавливаясь в рассеянности и вспоминая о своем намерении.