Пик Доротеи

19

Клаус одолевал главный подъем длиною в два километра. На половине он уже изнемог, несмотря на чудесные свойства современного велосипеда с его переключателями скоростей, и так до самой медленной — но и самой сильной.

Пот полз каплями по лицу и спине, и колени вспотели. Брюки к ним прилипали, больно их терли и увеличивали трудность. Не проще ли сойти на асфальт и вести машину руками, говорил себе Клаус, каждую секунду собираясь сдаться, но вот еще метр он проехал, и еще, и еще вооон до того фонаря…

Так он и поднялся на перевал, а с него уже одно наслаждение мчаться, рассекая воздух и радуясь швейцарской прибранности, — в Галлии попался бы уже наверное камень под колесо, и он давно летел бы, молясь ангелам и сожалея об отсутствии каски.

Дорога стала пологой. Синева озера стояла за деревьями, просвечивала сквозь кроны, сливалась с небесной. Клаус въехал за ограду парка и начал спускаться по дорожке из гравия.

Особняк был на этот раз обитаем: в открытом окне стоял человек и рассматривал что-то в бинокль. Плечи его ходили, он шумно вздыхал, почти всхлипывал, — вероятно, он взволнован был зрелищем. Взгляд его, судя по наклону бинокля, направлялся в угол парка, там, где дорожка пролегала мимо ботхауса и перрона на сваях. Блеснули стекла на яхте, стоявшей на рейде: и оттуда смотрели, — смотрел в огромный бинокль седой капитан.

Подстегнутый любопытством Клаус туда и направился, — в угол, богатый тенью, затем открывавшийся сразу воде и солнцу. Лебедь сидела на яйцах и, утомленная, лишь вынула клюв из крыла, но не стала шипеть на него.

На горячем деревянном перроне лежала обнаженная женщина в черных очках. Замечательно ровный загар покрывал ее стройное тело; лишь вокруг черноволосого священного островка кожа осталась светлой.

Пораженный внезапностью и красотой картины, Клаус не двигался и не дышал. Не сразу он понял, что видит Нору, — кто не знает, что женщина без одежды совсем не похожа на себя одетую?

Он так бы стоял и смотрел, если б нечаянно не шагнул, потеряв равновесие, на ступеньку, и поручень загудел от толчка. Женщина встрепенулась и вскочила на ноги легко, прыгнула мимо него к деревьям, под защиту листвы и тени. Ветвями раздробленный солнечный свет покрыл ее пятнистою шкурой.

— Нора, постой… — пробормотал Клаус. — Мне нужно тебе много сказать…

Нора испустила восклицанье борьбы и встала боком к нему, в позу, готовая к схватке, выставив руку ладонью вперед. Клаус не сводил с нее глаз, оцепенев — от восхищения ли, от новизны положения… — От восторга я не могу пошевелиться, — сказал он себе. — И не хочу шевелиться. Я желаю быть пленником этой женщины.

Напряжение спало. Нора сняла очки и смотрела на Клауса насмешливо, не испытывая, по-видимому, никакой неловкости.

Разинув рот, созерцал Клаус голую Нору. В его желании дотронуться было больше детского порыва убедиться, что это не призрак, не голография голой женщины, а сама она — восхищающая прохладной кожей, упругостью груди и ягодиц, чувствительностью складок. Ему требовалось немедленно подыскать название — нет, имя — священному месту. Лобок, холмик, хохолок — все ему казались грубоватыми и несколько медицинскими.

— Ну, говори, — сказала она.

— Я боюсь, что эта встреча прервется…

— Разумеется. Ты сказал. Уходи, мне надо одеться, я не могу при тебе.

Клаус пошел прочь, ведя свой велосипед, и оглянулся малодушно, но той нагой женщины позади уже не увидел. А перед ним показалась другая, тоже нагая, однако, увы, бронзовая нимфа фонтана. Ее толкал сзади козлоногий ребенок-сатир, и она улыбалась, пытаясь сохранить равновесие. Львиная пасть держала кусок заржавевшей трубы, вода лилась из нее.

Клаус хотел облизать пересохшие губы, но и во рту было сухо. Сердце же билось, словно после подъема в гору. Он набрал в пригоршню воды и с жадностью выпил.

В полдень за столом Доротея поглядывала на него и на сестру, чувствуя неуловимую не определимую связь между ними, тонкую, — не толще осенней паутинки.