Пик Доротеи

16

Автомобиль для дальних поездок в ближние виноградники — тяжелый черный джип — плыл через зеленое с васильковым оттенком поле люцерны. Пятеро спутников его поместились, и еще было место, если б нашлись пассажиры. Фрау Штольц поехала с ними, чтобы «пополнить наш маленький погребок», как она выразилась. Меклер взглянул хмуро, но ничего не сказал; он переживал и пережевывал перипетии репетиции, предпоследней. Еще одна в пятницу, в субботу генеральное исполнение, в воскресенье концерт. Сегодня и на другой день он отдыхал, доволен был, что поездка его развлечет, возвращался в мыслях к ударникам, — их занято в концерте четверо. Ничего не поделаешь, таков композитор. Меклер, впрочем, сам любил громкие звуки начинающейся войны, он кричал иногда, забывшись в экстазе: «Так их! Бей их!» Барабаны отзывались все громче и страшнее. И если б не бархатный голос валторны, утробный и влажный…

Шлиссенберг перешел к Штеттерам за недоимки Клартенс-Ваксеров еще в восемнадцатом веке, до наполеоновского рейда в Гельвецию, рассказывал Лео. Последний их представитель, Гуго фон Клартенс, упал в складку ледника, не оставив наследника.

— Как непредусмотрительно отправляться в горы в таком случае, — заметил Меклер. — Да и вы что-то медлите, Лео.

— Анданте, маэстро, — засмеялся винодел.

Вместо ожидаемого замка сестры увидели большой загородный дом, окруженный фруктовым садом, за которым во все стороны, насколько хватало глаз, простирались виноградные поля. От озера уцелела в пейзаже узкая синяя полоска, зато горы громоздились величаво, и за ними виднелись вершины, покрытые снегом.

Винный погреб удивил их бочками — крутобокими, молодцеватыми, мерцавшими матово. Вино выдерживалось сначала в дубе, и если оно выдерживало такое обращение — бывало, что нет — то переливаемо бывало в бутылки с простенькими этикетками места и года. Лео рассказывал истории вин. Оставалось еще несколько знаменитостей.

— Вот этим я вас угощу, милостивые государыни и государи, и не постыжусь. Его поставлял мой предок знаменитому меломану Баварскому королю. К вину, говорят, он был равнодушен, но погреб его величеству полагался по протоколу.

Бутылки покоились в наклонном положении, и одну из них Лео взял осторожно, словно военную мину, и уложил в такой же ящичек с удобной ручкой, не изменяя угла наклона. Сооружение поставлено было на отдельный столик.

— Успокоим наши души бокалом вкусного пино, он очень удачный… А затем подбодрим сердце и кровь рюмкой солидного ликера…

Тяжелые запахи довлели в переулках между бочками, под темными низкими сводами. Доротея терла себе виски, заранее опасаясь головной боли после дегустации. Нора оглядывала восхищенно эти богатые запасы питья, прикидывая, сколько это могло бы стоить.

— И не старайтесь, Нора, сосчитать, — усмехнулся Лео. — Никто этого давно уже не может.

Показ закончился, наконец. Они вышли на солнечный свет, жмурясь и хмурясь, прикрывая глаза козырьком ладони, защищая их от вида синего неба и от яркой прозрачной зелени листьев. Фрау Штольц показалась из двери с надписью прием посетителей, держа удобный деревянный ящик с ручкою, в гнездах которого лежали бутылки.

— Ах, мадам, вы, я смотрю, нагрузились? — скаламбурил Меклер и получил в ответ молнию взгляда. — Извините, это вышло случайно: у меня типун на языке.

Пробовать знаменитые напитки собрались на террасе, соединявшейся с залом особою дверью, раздвигавшейся и складывавшейся, так, что оба пространства соединились в одно.

— А это, маэстро, — если захотите попробовать тоже — для вас, — сказал Лео, указывая на рояль, придвинутый к стене. Вблизи помещались застекленные полки книг, частично настоящими, а частично бутафорскими, с нарисованными корешками, доставшимися от времен уважения к знаниям. Старинный глобус украшал помещение, несколько карт тоже не новых, небольшой телескоп и даже смешная потешная мортира. Подле нее стоял манекен гренадера наполеоновской армии.

Вино для баварского короля-меломана понравилось Клаусу. Нора, пробуя, окунула язык в бокал. Доротея храбро отпила глоток.

— Немногие бутылки доживают до такого возраста, — заметил Лео. — Перевозить их нельзя. Знатоки и любители приезжают сюда в первый уик-энд месяца.

— Как на концерт, — пошутил Клаус.

— Именно! Чтобы насладиться симфонией… вкуса! Простите, маэстро, это сравненье гурманам.

— Гурманы и меломаны… — что ж, это обычно. Они часто еще финансисты, люди счета, подсчета.

Клаус уже заносил разговор знатоков в новенькую записную книжечку черного цвета.

— Рисуете с натуры, — усмехнулся дирижер.

— Вы схватываете значение любого жеста, — заметила Доротея.

— Профессиональное, — сказал Грегор. — Я привык следить за исполнителями. Иначе они такого натворят!

— Чихнет кто-нибудь, — сморозил Штеттер.

Мэтр строго взглянул на него:

— Это крайняя редкость. За всю мою практику лишь однажды в Америке пианист, игравший Рахманинова и имевший к нему тайную аллергию, — вдруг стал краснеть и надуваться…

— Но вы справились? — встревожилась Нора.

— Я погрозил ему Пальцем, и это прошло.

Все помолчали, переживая ужас от едва не наступившей тогда катастрофы.

— Как вы думаете, Грегор, не пора ли учредить новую премию пианистам? Точнее, пианисткам?

Тот не ответил. Штеттер кивнул заглянувшему в салон служителю. Внутри дома загудели моторы, всё задрожало, позвякивало стекло. Участок паркета зашевелился и стал приподыматься. В полу открылись створки, о которых никто не подозревал. Из подполья поднялся двухэтажный стол с расставленными кувертами и бутылками, с блюдами снеди посередине. Невидимый набор колокольчиков играл мелодию из «Фальстафа». Штеттер стоял, скрестив руки на груди, напоминая адмирала, любующегося полем — простите, морским заливом — предстоящего сражения.

— Это изобретение привезено другим моим предком из Ватикана, — объяснял он, довольный успехом у дам. Меклер остался равнодушен, он знал.

Доставленная таким способом пресноводная рыба обещала особенный вкус. Главное место занимала гигантская фаршированная щука с разинутой хищной пастью, уже не в состоянии кого-либо проглотить, наоборот, ей предстояло быть проглоченной собравшимися едоками. Ее окружали замаскированные зеленью кусочки маринованного тунца. Великолепие картины еды вызвало минутную нерешительность ножей и вилок. Вошедший служитель помог разрушить наваждение эфемерного искусства, вонзив остро заточенную лопаточку в щуку. На флажке, воткнутом в хвост, значились дата и место отлова. Рыба оказалась отечественной.

— На всякого хищника есть еще более хищный, — заметил Лео, довольный произведением искусных поваров. — Доротея, позвольте мастеру своего дела вам услужить? И вам, Нора?

Они не сопротивлялись, да и мужчины молча смотрели. Белое вино также созрело в местности сей, на бутылках были наклеены простенькие этикетки с вензелем LS. Хозяин сказал, что производится его очень мало, лишь для нужд собственного стола. Клаус отпил рассеянно глоток и сообразил, что никогда прежде не пробовал столь вкусного вина, да и в будущем, вероятно, уже не придется. Дамы и Клаус сидели по одну сторону стола спиной к роялю и глобусу, хозяин и Меклер с торцов его, и все могли взглядывать на величественный пейзаж, расстилавшийся перед ними. Глоток вина, вкусный кусочек, взгляд на вид живописный, остроумное слово, — так чередовали они пищу для нёба, зрения и разума.

— Нам повезло с погодой, — сказал зачем-то Штеттер.

Весна стояла удивительно ровная солнечная. Не верилось, что где-нибудь люди сейчас стонут от ужаса и подбирают костлявыми руками крошки с земли. Без телевизора и газет об этом никто бы и не узнал.

Клауса опять поразила неравномерность ткани мира. В каких-нибудь десяти километрах над их головами не хватало для дыхания и обыкновенного воздуха. Ему сделалось тесновато в этой клетке условий существования, он хотел расстегнуть ворот рубашки, но тот и так не был застегнут.

— Вас что-то смущает, — сказал Лео, улыбаясь.

— Ты чем-то встревожен, — добавила Доротея, сидевшая справа от Клауса.

— Воздух чистейший, он пьянит сильнее вина, — заметила Нора, раскрасневшаяся, помещенная хозяином между Клаусом и Меклером.

Ждали высказывания маэстро, но он промолчал. Он смотрел внимательно на всех, вежливо улыбался, кивал в ответ на вопросы и фразы, но сам слышал другое.

Ликеры, ром, кофе и чай всех оттенков им приготовили в образовательном уголке салона, возле карт (географических) и книг, к роялю поближе. Заговорили о потеплении планеты, а Штеттер даже игриво ввернул словечко о последнем сексуальном скандале евроминистра.

— Правда ли, что в номере была камера? Вот в чем номер! А потом его в камеру.

— Ах, Лео, — разочарованно произнесла Доротея, и тот перевел разговор. Клаус посетовал на чрезмерность литературной продукции.

— История разберется, — усмехнулся Лео, — если у нее будет время. Впрочем, позвольте сравнить: так и добротному скромному напитку невозможно появиться на рынке среди масс бутылок. Интересно, однако, что применительно к винам помогают уловки дороговизны: хорошее вино обычно высоко и в цене, не правда ли? Так вот, теперь новая тактика: выпускается оригинальное название, оно дорого стоит, и вся партия продается. Затем новая серия — и так далее, далее… фактор дегустации, манипуляция любопытством! Не устаю удивляться простоте управления.

Клаус подыскивал мысленно примеры подобного в искусствах. Меклер, оставив кожаный диванчик, пошел к роялю, попробовал ноту, взял аккорд.

— Любезные дамы, нельзя ли предложить вашему вниманию одну вещицу? — сказал он. — И вам, господа, — спохватился.

Да и «дамы» были уловкой, — он обращался к одной Доротее, и та смутилась бы от подобной выделенности и бестактности маэстро, но успокоилась, заметив за шторой двери профиль верной Штольц. С такой охраной бояться нечего.

— Вещица называется «Без названия»… крайне редкое, уникальное, — сказал Меклер и сразу начал играть.

Произведение странное, всех захватившее с первых же нот. Мгновенно оно показалось близким, очень знакомым, родным, хотя никто не мог вспомнить названия. Слышалась меланхолия придворной флейты и грусть клавесина, и блеск моцартовского полета, и темные удары грозы, и гладь, и тишь, снова вздымались волны новой жизни, обрушивались в катаклизмах, и опять успокаивался вечер, мирно паслись стада и народы, и тихая радость касалась сердец.

Словно они парили над озвученным пейзажем, над изображением жизни столетий, где и им нашлось место. Мир стал домом, когда Меклер остановился и сидел не отрывая рук от клавиатуры, и уже растаял последний звук.

Он был мастером завершающей паузы.

— Маэстро, браво! – Не выдержал Штеттер. – Не могу догадаться! Это ваше? Но что, почему?

И силился вспомнить.

— Да, раньше вы слышали хоть однажды всё это, — с холодной усмешкой сказал музыкант. — Доротея, вы позволите посвятить вам сегодняшнее исполнение?

— Ах, конечно… но так неожиданно… я смущена… польщена… — говорила женщина, оглядываясь за помощью на Клауса. Поддержка пришла с другой стороны: в двери показалась Элиза Штольц и спросила, не нужно ли подать маэстро плед в виду наступления вечера. Все вздохнули с облегчением, а Меклер досадливо отказался.

— Так и быть, скажу. Я вам сыграл, Доротея…. Друзья мои, я вам сыграл попурри из 99 кусочков — иногда длительностью в секунды — из 99 произведений, которыми я дирижировал когда-либо, из самых любимых, удачных, успешных…

Лео застонал, словно от зубной боли, и все к нему повернулись.

— Ах, зачем вы открыли секрет производства, маэстро! Всё вдруг рассыпалось, чудесная мозаика упала на землю!

— Разорвал одеяло Майи, — весело засмеялся дирижер. — Так или иначе, это работа отнюдь не новичка, у меня ушло два года, чтобы соединить тютелька в тютельку.

— Гениально! — крикнула Нора, а Доротея, взволнованная открытым посягательством Меклера на ее независимость, промолчала. Они все начинают с приношений и посвящений, а потом их ждет судьба фрау Штольц. От Клауса шли флюиды покровительства — но отнюдь не владения, и это ей нравилось: помощь друга, не более, — впрочем, друга, не желающего себя обременять обязательствами. Надувшийся важностью Меклер не замечал. Он даже захотел почувствовать себя щедрым.

— Но довольно звуков, — сказал он. — Клаус, верните нас к значению слов… Прочтите… что-нибудь.

Такой поворот обескуражил литератора, правда, не окончательно. Он вспомнил поэму Прощание любви, сочиненную в молодости. Ее он читал в подобных ситуациях, тем более, что только ее он и знал наизусть по-немецки. Да и пейзаж был ему в помощь — пойти за ним вдаль, к горизонту.

Его слушали. И Меклер менялся в лице, становился задумчивым, и Доротея обретала привычную невозмутимость, и даже Нора, немецкий язык не любившая, кивала головой в нужных местах.

— Браво, — сказал, наконец, Лео. — Как так случилось, что я прежде вас не читал?

— И даже не знали о моем существовании, — засмеялся Клаус, довольный. Успех его молодил.

Вечер спускался на местность. Лишь фиолетовые силуэты горы вырезывались на фоне светлого неба, солнце за нее давно опустилось, и тишина становилась всё слаще. Встреча их исчерпалась, они не торопились, однако, протягивая лучи дружелюбия в ночь. Не сговариваясь, гости собрались уходить, и Лео их провожал до машины.

— Простите мне эту вольность, я должен остаться… Вас отвезет мой шофер Самсон, — сказал хозяин. За рулем чудовищного джипа сидел маленький худой паренек, и Клаус засомневался, справится ли он с четырехосным колоссом. Самсон повел вездеход с ловкостью и уверенностью в себе чрезвычайной.