Пик Доротеи

29

Клауса разбудило нараставшее чувство печали. Он проснулся у себя в закутке, выгороженном в библиотеке, обложенный книгами, которые он отобрал для прочтения, точнее, для внимательного перелистывания. Он вспомнил, что ждал Доротею, она не приходила, и его раннее вставание на нем отразилось внезапным приступом сонливости: покинув поспешно салон, он добрел до постели и упал. Четверть часа ему было б достаточно, чтобы вновь ощутить свежесть ума и тела. Однако тело подсказывало, что времени прошло значительно больше.

И свет в окне был зрелого дня на подступах сумерек.

Он догадывался, что остался один в этом доме, потому что дом присматривался к нему, чужаку, осторожно, словно собака к новому хозяину, знающая, что от него теперь зависит регулярность миски с едой и одобрительное почесывание за ухом. А дому было о чем беспокоиться, — кусок задравшейся кровли, сырость, поднимавшаяся от земли, трещины в штукатурке.

Еще надеясь, он пробежал коридор. В салоне он увидел белевший прямоугольник бумаги.

«Извини меня, — писала Доротея, не назвав имени, и сердце его сжалось, — я уехала к дальним родственникам. Когда будешь уезжать, оставь ключи на столе и захлопни дверь в дом и во двор».

— А я не уеду, — обидчиво сказал Клаус себе вслух. — Я буду тебя ждать.

Он вспомнил о телефоне и набрал номер. Ответил робот. Он послал телефонограмму: «дорогая Доротея я тебя жду наши шансы на счастье с нами», и аппарат пропикал в ответ, подтверждая, что его воззванье доставлено. Но уже на второе послание «где тебя искать» промолчал. Доротея отклоняла контакт. Осталось перехватывать Нору, ее убеждать, объясняться.

Ему есть захотелось. Он подумал, что в его тревоге много детской боязни остаться одному. Но ведь столько людей, стоит лишь выйти на улицу! Отчего ему нужны именно эти нити общения, близости, они ведь тоже выросли из ничего… За секунду до того, как он остановился у витрины рядом с Доротеей, они ничего друг о друге не знали! И жилось ему славно.

Каждое расставание отдает смертью, это известно, и поэтому не по себе. «Ветер существования меня выметает из жизни, — поспешно записывал Клаус, — космический холод меня загоняет в нагретый разговорами угол».

Он ел запеканку с рыбой, оставшуюся от ужина накануне, к несчастью, не находя уже вкуса. И вино ему показалось кислым, словно успело свернуться в уксус за одну ночь. Из богача ощущений он сделался испуганным нищим. Расточитель отношений сморщился в попрошайку.

Он поднялся на этаж в поисках излюбленного окна художника далекого безмятежного века (впрочем, поправился он тут же, как легко в тот век умирали младенцы и дети… сколь многие рисковали жизнью, рождая…)

Он открыл окна, и на него повеял свежеющий воздух вечера, блеск отраженного желто-красного заката. Мерцающие голубоватые пунктиры загоравшихся фонарей протянулись вверх и вниз, и ярусами поднялись по склону. Старинный город ему в радушии не отказывал, несмотря на его неловкости и вины. Клаус сидел на подоконнике, словно на границе между общим и отдельным, не зная, куда перейти.

«Я сущность чего-то», — сказал он себе. Звено мирозданья, фишка в игре! Как всякий человек, впрочем. На место иссякшей любви к человеку на кресте пришел интерес к устройству машины вселенной.

Озеро чернело у подножия гор.

Он ходил по комнате Доротеи, заглядывая в уголки, под подушки, на полки за книгами. Ведь если она так внезапно исчезла, значит, ей он не додал, не дал ожидаемого? Но чего именно?

Из книги — он автоматически прочитал заголовок: «Неистовый Цельсий» — выглянул уголок сложенного листка бумаги. Смущаясь от дерзости посягания на чужую тайну — и оправдывая себя чрезвычайностью обстоятельств — Клаус вытянул его и расправил. Рука Доротеи была несомненна.

«Великая любовь… настоящая… — ее почерк! Ее! — Высокие эпитеты… нужны ли… способны ли… ее над ней Самой возвысить…

Дотянуться бы… хоть на мгновенье еще раз прикоснуться к Ней…

Сама попытка уже похожа на счастье.

А там уж как Богу угодно…

Даже если Он нас внизу оставит, обнявшихся, любоваться

На Пик недосягаемой Вершины».

Дом прислушивался недоверчиво к мыслям исчезнувшей хозяйки, которые повторял вслух чужак.