Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

397 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой друг —

сердечное спасибо за Ваш, ценный для меня, отзыв о повести. Не премину воспользоваться Вашими указаниями, переделывая вторую часть.

Посылаю письмо Звездича, — оно мне кажется очень глупым и нахальным. Ответил ему тем, что указал Ваш адрес как представителя «Знания». О Шницлере — что тот или другой ответ можем дать, только прочитав рукопись по-русски.

Получил все альбомы из Мюнхена, спасибо! Выпишите мне Брикнера «Император Павел» и Геккеля «Мировые загадки»!

Жму руку. Все кланяемся всем.

398 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой Давид Яковлевич,

«Кровавый разлив» кажется мне вещью положительно неудачной.

Почему? Прежде всего потому, что о таких вещах, какие являются сюжетом рассказа, нельзя, грешно писать в том истерическом тоне, который Вы взяли. Подумайте — уместны ли Ваши авторские крики, лирические отступления, жалобы и вопли на фоне этого разгула звериных чувств?

О событиях такого рода надо писать холодно и просто, справедливым, точным языком свидетеля и судьи. Вы ничего не можете добавить к ужасам, о которых говорите; если Вы расскажете их просто, скромно, точно — Вы напишете как раз ту правду, которая и нужна, а если Вы начнете примешивать Ваши жалобы, Ваши взгляды — этим Вы введете нечто лишнее, неуместное.

Ваш герой Пасхалов — просто сукин сын, которого надо двинуть по башке — глупой башке — камнем. Дорогой Вы мой — бросьте Вы этих прохвостов без души, не стоит с ними возиться, никому они не нужны, ничему не учат, это — лишние люди, и, кажется, они издыхают сами по себе. Не стоит возбуждать жалость к ним, они достойны только презрения.

Мне жаль Кочеткова, его превращение в черносотенца и животное — не обосновано Вами. Алтер — слишком знаком. Все остальные — эскизны.

Повесть длинна, утомляет и злит постоянными отступлениями, отец и мать Пасхалова — в одно лицо и оба лишние. Масса ненужных деталей загромождает внимание, и все они на фоне крови и зверства оскорбительно лишни. Много крика, и нет гнева. Обращения к богу производят впечатления не выгодные для Вас.

И — главное — тон! Простите меня — но это напоминает речь молодого адвоката, который еще не понял глубины того преступления, которое делает суд, когда судит его клиента.

Положительно не нравится мне повесть! Так же как и «Утро Анчла». О таких вещах надо писать просто, поверьте!

Ваша манера становится ясной с первой строчки и — она производит на меня впечатление чего-то чужого Вам.

Не сердитесь на меня. Литература—дело великое своей правдой, и о ней надо говорить правдиво. Если я сказал что-либо резкое — извиняюсь. Но Пасхаловы и в жизни и в литературе вызывают у меня всегда одно желание — раздавить их.

Получили Вы деньги? В этом сезоне ни в Рос[сии], ни в Герман[ии] Ваша драма не пойдет, поздно. Мы напечатаем ее в XV или XVI сборнике. Если нужны деньги — назначьте гонорар, вышлем.

Жму руку.

Вы крупнее Вашей повести, Вы проще ее, я уверен, что это так. В этой вещи — как и в «Утре Анчла» — Вы взвинчиваете себя и, влагая в работу много болезненной нервности, не даете сильного, здорового чувства. О крови пишут красно, с ненавистью, с мужественным призывом к мести. Подумайте о читателе, — какое впечатление даете Вы ему? Всегда надо думать немного о читателе.

Мне неловко и грустно писать Вам так, — я думаю, что Вы очень талантливый человек, и мне хочется, чтоб Вы относились к себе более серьезно. А тут Вы говорите странным, чужим голосом. Как это не похоже на «Терновый куст»!

Я — не учу, не думайте. Но я люблю литературу, ценю Вас, ненавижу животных и хочу видеть Вас сильным, крепким, наносящим хорошие удары. Ведь этого можно хотеть? Повторю — не обижайтесь на возможные резкости, без этого я не живу. Все дело в том, что меня обеспокоила Ваша повесть и я боюсь, что Вы напечатаете ее так, как она есть, со всей ее истерикой и интеллигентными излишествами.

Я прошу Вас — почитайте ее, подумайте, раньше чем печатать. Вот и все.

Привет!

399 М. А. ПЕШКОВУ

Ты уехал, а цветы, посаженные тобою, остались и растут. Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя на Капри нечто хорошее — Цветы.

Вот если бы ты всегда и везде, всю свою жизнь оставлял для людей только хорошее — цветы, мысли, славные воспоминания о тебе, — легка и приятна была бы твоя жизнь.

Тогда ты чувствовал бы себя всем людям нужным и это чувство сделало бы тебя богатым душой. Знай, что всегда приятнее отдать, чем взять.

…Ну, всего хорошего, Максим!

400 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой Давид Яковлевич!

Гонорар за пьесу — 400 р. лист, выше этого сборник не выдержит. К[онстантин] П[етрович] написал, чтобы Вам послали денег из «Знания».

По справкам, наведенным мною, в текущем сезоне пьесу Вашу нельзя поставить ни в России, ни в Германии.

Ладыжников — человек более осведомленный, чем Звездич, поверьте мне.

Не сердитесь, не огорчайтесь отзывом о «Потоке»; отзыв этот вызван моей уверенностью, что Вы можете и должны писать лучше — спокойнее, проще = сильнее, красивее. Страшно некогда!

Жму руку.

401 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой мой!

Дело в том, что они противны, эти кислосладкие, пассивно-доброжелательные российские интеллигенты, противны до омерзения. Ты — или умирай, защищая то, что любишь, — если любишь, — или молчи и вянь, идиотский кактус, если не умеешь любить. Любить — значит — бороться и побеждать.

Мне кажется, Вашу повесть более всего портит этот Пасхалов, затем — автор, — он пишет длинно, расплывчато, он слишком много отводит места внешнему ужасу.

Изнасиловать девочку-ребенка и, отрезав ей грудь, сунуть в рот матери ее — это гораздо более противно и болезненно, чем страшно, а вот самый факт существования людей, способных на такую безумную мерзость, — это — ужас, воистину!

Ужас — в существовании человека, способного на такой гнусный акт, — я думаю? Когда Крупп насилует подростков — это скверное баловство, это извращенность бессильного физически, это — барская забава, пресыщенность, где подросток ставится на одну доску с пикулями и трюфелями. А в Вашем случае — не так просто, — в Вашем случае есть элемент мести, у Вас действует животное, которому позволили на время быть зверем, животное, способное и еще на многое, чего Вы даже представить не можете. Вы должны вскрыть это, ибо это именно лежит в основе факта. Не огорчайтесь, — я не беру на себя роль учителя, я не способен к ней, но я Вас люблю, хочу видеть большим, знаю, что Вы можете быть таким.

Вы слишком удивили меня «Терновым кустом», для того чтоб я спокойно мог отнестись к «Потоку», не удавшемуся Вам, как и сами Вы говорите.

Проще! Короче! И будет сильно, будет красиво.

Выкиньте вон попа с его семьей, проклятого проклятием внутреннего бессилия, — Вы увидите — повесть будет ярче. Такие вещи надо изображать эпически спокойно, чего бы это Вам ни стоило.

Жму руку крепко. Жду рукопись, кою Вы перестроите, я верю. Она должна быть хороша. И будет.

Всего доброго!

Повидаться бы с Вами!

402 А. С. ЧЕРЕМНОВУ

Дорогой Александр Сергеевич!

«Красный корабль», — думается мне, — должен дать сильное впечатление читателю-демократу — лучшему читателю наших дней. Мне Ваша поэма нравится, я искренно рад, что Вы написали ее так сильно, ярко, благородным стихом.

Горячо, всей душой желаю роста Вашему таланту, желаю Вам веры в призвание Ваше.

Знайте, что быть писателем в наши дни — великое счастье, ибо— Вас будет читать народ! Я хотел бы, чтоб Вы почувствовали лучшую радость на земле для поэта — радость быть близким народу своему. Эта радость кажется мне достижимой для Вас, Вы — талант, и Вы — на прямой, хорошей дороге.

Старик уже в сравнении с Вами, я позволю себе дать Вам добрый совет: всегда, неутомимо точите Ваше оружие, изучайте неисчерпаемо богатый, мягкий, прекрасный язык народа! Он может дать Вам силы для выражения чувств и мыслей, доступных гению. И никогда не закрывайте глаз ни пред чем, ничего не бойтесь, ищите всюду себя самого — так Вы всегда, я уверен, найдете хорошее, ценное для всех.

Переходя к поэме, скажу — не лучше ли закончить ее там:

«И отвечал учитель мне — «Аминь!»…»

Дальнейшее — несколько расхолаживает, — Вы не находите?

С нетерпением жду Ваших работ, уверенный в росте Вашего духа.

О деловой стороне писать не буду, это Вам скажет К[онстантин] П[етрович]. Если нужны деньги — телеграфируйте, пишите.

Жму руку.

403 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой Давид Яковлевич!

По поводу «Тернового куста» написал в Париж некой Вере Старковой, сотруднице «La Revue». Она там написала о «Врагах», я ей рекомендую «Терновый куст».

А насчет постановки Вашей пьесы в Германии и писал я Ладыж[никову] и говорил с ним и сам кое-что знаю об условиях немецких, — думаю на основании всего этого, что толка не выйдет у Вас. Свиньи они, немцы. А впрочем — увидим.

Жду рассказа, очень. Я вообще много жду от Вас. Вы — литератор волею природы, думается мне, Вы вот умеете и можете относиться к себе самому серьезно, требовательно.

Знаете — право, это хорошо, что Вы согласились со мной в отношении к «Потоку» и будете переделывать его.

В скобках скажу, что вообще соглашаться со мной — не надо, меня можно и — пожалуй — следует слушать, когда я говорю о литературе, ибо я ее люблю, как мать родную, мать-красавицу, мать-героиню. А соглашаться ни с кем не надо, кроме как Айзману — с Айзманом, а Горькому — с Горьким. Серьезно. Если Давид может так написать, что, читая сам себя, весь дрожит от радости, слез и гнева, — это самый лучший критерий для оценки себя — собою.

Дорогой мой — хочется мне, чтобы Вы поняли мое отношение к ужасам кровавого потока, в котором мы живем, — мне, видите ли, все кажется, что Вы не совсем точно понимаете это, извините меня.

Ужас — двуличен, вернее — двойствен. Ужасно, когда Духовно слепой бьет зрячего, озлобляясь на него за то, что зрячий беспокоит слепого своим тревожным отношением ко всему в жизни, своим исканием свободы, правды, красоты. Ужасно, когда возмущенное или разнузданное животное насилует, уничтожает человека.

Но — рядом с этим ужасом не чувствуется ли Вами Другой — ужас людей старого, отжившего мира, людей, которые смутно чувствуют — а иногда и ясно видят, — что все колеблется, все распадается, все, к чему они привыкли, на чем строили свою власть над людьми, — все это сгнивает и логически неизбежно разваливается в гнусный прах.

Охваченные этим животным страхом — это они в отчаянии пред несомненной гибелью своей выпускают на все боевое и светлое хитрых змей своей лживой мысли, злых псов развращенного властью чувства. Их ужас — радует меня, хотя они и заливают кровью невинных дорогу мою.

То, что творится в этот день жизни — более значительно и важно, чем мы думаем. Стоя на плоскости общего, мы не замечаем, что стоим в начале нового исторического процесса, что живем во дни рождения нового психологического типа.

Из кровавой пены всемирных исторических преступлений поднимается некий синтез — или намек на синтез будущего — свобода = красота = свобода.

Быстрый — сравнительно с прошлым — рост сознания человеческого достоинства в массах следует объяснять — отчасти — тем, что руководители — духовные и физические — масс принуждены нарушать все законы, измышленные ими, все правила, которые массы считали незыблемыми.

Да, скажете Вы, но — сколько крови, трупов, мук! Как это дорого стоит!

Разве? Ватерлоо, Седан, Мукден — каждая бойня отдельно дала больше трупов, чем — пока — все движение народов к свободе. Но — не станем мерить этой мерой — мерою крови и смерти. Есть другая — рост свободы духа.

Он еще только начался, он выражается грубо, но — он есть и он должен развиваться все быстрее. И вот ужас пред этим ростом я вижу в бесплодных попытках залить его кровью, в бессильном стремлении спрятаться от жизни в темные углы религии, скрыть свое отчаяние пред грядущей справедливостью жизни в спокойных, но красиво-жутких думах о неизбежности смерти всего сущего.

Меня это веселит!

я — веселый сумасшедший. И вот почему, увидав в Вашей повести нечто внешнее, я восстал, находя, что это—ниже Вас, что Вы за фактом убийства человека человеком должны видеть не только руку, направляющую убийцу, но и смертельный ужас пред близкой гибелью своей, направляющий эту подлую, эту трусливую руку. Все это есть у Вас в «Терновом кусте». Там кровь — смеется победно, там все мученики — герои, и потому все погибшие — победители.

Жизнь — прекрасна даже и в окровавленных одеждах.

Ну, извините за длинное письмо.

Когда подвинусь к северу — не знаю, а видеть Вас хотел бы, очень!

Здесь Пятницкий, Жеромский — вот если б у Вас нашлось время и деньги да махнули бы Вы сюда жить! Дешево и сердито!

Поклон супруге Вашей.

Жму руку.

404 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Драма Аша — вещь сильная по фабуле, но ее русский перевод сделан отвратительно, а потому вопрос о печатании ее в сборниках «Знания» — я не решаю.

Пожалуйста, посоветуйте автору вот что: пусть он пошлет русский перевод Айзману или кому-нибудь другому из литераторов-евреев, хорошо знающих русский язык, — Пусть пошлет и просит их исправить возможно лучше русский перевод.

Посоветуйте ему также дать эту пьесу Коммиссаржевской или Мос[ковскому] Худ[ожественному] театру, но — укажите, что и для сцены перевод должен быть исправлен, а в этом виде — пьеса проигрывает.

Он, должно быть, талантливый человек, этот Аш, его «На пути в Сион» — тоже интересная вещь.

Высылаю вторую часть «Матери». В России она появляется, начиная с 16-го сборника: первая часть в трех: 16, 17, 18-м, вторая — в 19–20.

Получаете ли Вы корректуры из России?

В Америке первая часть будет закончена печатанием в мартовской книге — имейте в виду, что книга журнала выйдет в конце февраля. Стало быть, Вы можете выпустить всю первую часть сразу в марте? Не печатайте на обложке о моих «Интервью» и об «Америке», — я отвлекся сильно в сторону от этих задач и — не знаю теперь, когда выполню их? Начато — многое, кончить ничего не могу.

Ибо пишу рассказ «Шпион», затем буду писать другой — в противовес первому.

Составил план романа «Павел Власов» — в трех частях: Ссылка, В работе, Революция.

Это буду писать с удовольствием! И, кажется, напишу приличную вещь. Готовлюсь, понемногу, к пьесе «Император». Мало материалов! А то бы я уже много сделал.

Буду писать пьесу «Безумцы». Герои — все рабочие, время — московское восстание. Драк — не будет, но — будет пафос. Впрочем — это журавль в небе.

Вообще — я хочу и могу работать, — жаль, спина болит!

И раздражают проклятые товарищи-писатели, мещане, помешавшиеся на деньгах, мелочные, жадные, чорт бы их побрал с женами и детьми! Это — наказание мое! Источник огорчений и острого стыда за людей. Порой так тяжело — кожа ноет. В такой момент они вдруг отдали себя во власть жадности и смешного, мелкого честолюбия!

Иван Павлович — хотите пари?

Я ставлю 100 р. против Вашего гривенника и говорю: кадеты в Думе будут вотировать с правыми. Хотите? Или Вам это тоже ясно? Какая сволочь этот Милюков, а? Унизиться до названия «красной тряпкой» того знамени, которое — он знает это, мерзавец! — окрашено кровью сотен лучших людей.

От Арзамаса прошел отец Федор Владимирский — христианин-социалист. От Саратова — Михаил Егоров Березин, мой учитель по Казани, с.-д.

Газеты — волнуют, но в Россию — не хочется. Ибо — там не будешь работать, а мне кажется — сейчас для меня эго самое главное.

Ну, всего доброго!

Сердечное спасибо за газеты, журналы, табак — еще не полученный, — за все Ваши заботы. Крепко жму руку. Кланяюсь.

Вы скажите Ашу — если перевод будет сделан хорошо — мы напечатаем пьесу. Это я говорю после разговора с К[онстантином] П[етровичем], прочитавшим ее. Рукопись — при сем посылаю.

405 Д. Я. АЙЗМАНУ

Рассказ, по-моему, хороший и даже — очень, хотя речь «Мосея» о «сердце бытия» теряет свой истинно трагический характер там, где говорится о русском генерале.

Имейте в виду, что слова «полтинничная» и «байструк» по приложению ко Христу и Марии являются с точки зрения «Уложения о наказаниях» богохульством, цензура к ним привяжется, и может возникнуть «дело». Лучше выкинуть эти слова.

Вы не замечаете, что у Вас в этом рассказе слишком обильно посеян союз «и»? Читая вслух — получается некий некрасивый визг — и-и-и-и.

Злоупотребление этим звуком даже Андрееву не всегда благополучно сходит с рук.

Истории с деньгами — не понимаю. Вам давно уже Должны их выслать. Сегодня же напишу, чтобы выслали больше.

Почему Вы не прислали «Чету Краоковских»? Присылайте. У нас выходят пять сборников, в них есть крупные вещи, и они должны пойти хорошо — значит, Ваши вещи будут иметь много читателей.

Печатается моя «Мать», новый рассказ Андреева, очень интересный, вересаевские «Записки военного врача» и еще много славных вещей. «Терновый куст» идет — кажется— в 16-м, «Сердце» поместим в 17-й.

Присылайте-ка и «Чету». Вам следует писать и печатать больше. И не следует увлекаться пессимизмом.

Крепко жму руку.

406 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Посылаю «Патруль», несколько исправленный мною. Он, вероятно, будет напечатан в одном из ближайших сборников.

«Мира божия», т. е. «Современ[ного] мира», не получаю, хотя уже вышла вторая книга. Простите, что надоедаю Вам этим!

Во всю силу пишу «Шпиона» — очень занимает меня сей рассказ.

Как живется? Ко мне скоро приедет В. А. Десницкий и С. И. Гусев, также Айзман. Ух!

Но я до той поры кончу рассказ. А интересный человек Жеромский.

Кстати: прилагаю ответ «Французскому Меркурию» по вопросу о религии и венграм о Николае I.

Это просто для того, чтоб Вы знали о поступках моих.

Обе вещи еще не печатались.

Крепко жму руку, кланяюсь.

Вдруг получил 1000 папирос! Был рад и счастлив и благодарил Вас.

407 Е. Н. ЧИРИКОВУ

Ты спрашиваешь, Евгений Николаевич, нравится ли мне твоя «Легенда»? Не нравится, очень. Даже больше чем не нравится — огорчает. Мне было грустно читать «Огни» и так же грустно «Легенду», а потом грусть сменяется чувством досады на тебя — не за свое дело берешься ты, кажется мне, и ставишь себя пред лицом читателя в смешную позу. Речь идет, разумеется, о моем впечатлении, я не учу, не критикую, а просто отвечаю на вопрос твой.

«Почему?» — А потому, что писать на такие темы не следует, не чувствуя духа времени, которое изображаешь, не видя лиц, о которых говоришь. Пишешь ты небрежно: твои придворные говорят языком российских провинциалов — «почему вами игнорировано небо?», «аккуратно», «окажите протекцию» и т. д. Но — что сделано, — сделано. Ругать тебя будут свирепо.

Не обижайся на меня. У меня странное впечатление вызывает современная литература, — только Бунин верен себе, все же остальные пришли в какой-то дикий раж и, видимо, не отдают себе отчета в делах своих. Чувствуется чье-то чужое — злое, вредное, искажающее людей влияние, и порою кажется, что оно сознательно враждебно всем вам — тебе, Серафимовичу, Юшкевичу и т. д.

А с другой стороны на литературу наступают различные параноики, садисты, педерасты и разного рода психопатологические личности, вроде Каменского, Арцыбашева и Кº. Чувствуется хаос духовный, смятение мысли, болезненная, нервозная торопливость. Исчезает простота языка и с нею — сила его. Красивое в лучшем случае подменяют хорошеньким, вместо серебра — фольга, — это все понятно и — обидно.

Жизнь становится крупнее, люди — мельче, литература слепнет и глохнет, отрываясь от героической действительности в область выдумок, порою возбуждающих мысль о Желании авторов попачкать своей темной, больной слюною великие проявления творческого духа, мужественные

усилия людей с крепким сердцем и свободной душой победить, одолеть темные силы жизни.

И когда видишь эту хитрую, трусливую работу больного животного, которому ничего, кроме покоя, не надо, — становится непонятна роль той группы писателей, которая в трудное время дружно будила мысль демократической массы, а ныне спокойно смотрит, как эту мысль отравляют, да и сама не ясно видит задачи момента, как мне кажется.

Ну, прости, не обижайся и прими искреннее пожелание всего доброго.

408 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Вот четыре письма к иностранцам, — а почему мы так долго возились с этой затеей, объяснить не могу, ибо — сам не понимаю.

У одного из двух лиц, подписавших письма, в душе скверная погода, другой — всегда спорит, горячится, ругается и все забывает.

Здесь много русских писателей — Вересаев, Айзман, Леонид — это мрачные люди, они сидят нахмурив лбы и молча думают о тщете всего земного и ничтожестве человека, говорят же они о покойниках, кладбищах, о зубной боли, насморке, о бестактности социалистов и прочих вещах, понижающих температуру воздуха, тела, души. Вянут цветы, мухи дохнут, рыбы мрут, камни гримасничают так, будто их сейчас вырвет. Увы мне!

К первому мая еду с В[асилием] А[лексеевичем] в Рим, будет демонстрация.

Дорогой Вы мой — неужто альбомы, посланные Вами, так и пропадут? Как это понять? Кто известил Вас о ненахождении адресата? Похлопочите о спасении!

Не получаю журнала «Образование», чем весьма огорчен. Российские журналы так поучительны в сей момент возрождения пошлости.

Ренессанс этот особенно заметен в изящно эротоманской литературе гг. Арцыбашевых, Каменских, Кузминых, а также в программной беллетристике «Русского богатства».

Кланяются Вам все дружно.

Жму руку. Спасите альбомы. Жду папирос, ибо В. А. курит, как шах персидский.

Письма надо послать с переводами на писательские языки? — и в конвертах «Знания», что объяснит сухой тон их. В мягком — не могу писать. Не люблю я писателей.

409 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Посылаю письмо по поводу займа, плохое, торопят меня, пришлось повториться в характеристике царей, и вообще — швах!

К тому же ставят условием помещения в газете «широкую, культурную точку зрения, ибо освещение вопроса с социалистической позиции не будет понято нашим обществом». Вот и извольте повертываться!

Однако — хорошо бы, чтоб они заплатили нам за это письмо, а то — что же даром портить бумагу?

Я написал Райту, предлагая ему выступить инициатором сбора денег хотя бы для ссыльных наших, предложил ему собранное выслать Вам.

Письмо о Лондоне пришлю послезавтра, вероятно.

Андреев напился и наскандалил здесь на всю Италию, чорт его дери! Оттого он и сбежал столь скоропалительно. Кого-то столкнул в воду и вообще — поддержал честь культурного человека и русского писателя. Ах, дьяволы…

Василий Федоров, — должно быть, «от нервов», — вел себя здесь тоже в высшей степени нахально, скот. Они тут, пьяные, ходили и орали — «пей за здоровье Горького, мы платим!»

В доме у нас В. Ф. возмутил против себя всю прислугу, на своей квартире — хозяина-попа и всех сродников его, уехал тайно, не заплатив денег, задержали его жену… вообще чорт знает что за каша! И за всю эту канитель нам приходится отдуваться.

Теперь меня Айзман ест. Ух… Я, кажется, способен устроить еврейский погром!

Вот что: не можете ли Вы достать мне возможно новый и полный каталог детских книг? Нужны преимущественно рассказы о диких людях и странах, путешествия и т. д.

Пожалуйста! Буду очень благодарен.

На-днях вышлю Вам 135 долл., полученные из Америки.

Всего доброго и Вам с Е[катериной] И[вановной], и Р[оману] П[етровичу] с супругой.

Съезд меня ужасно хорошо начинил! Многое темное стало ясным, психология меньшевизма понятна и удивительно поучительна. Но — как до сей поры никто не займется очерком развития меньшевизма в русской с[оциал]-д[емократ]ии? Ведь он имеет историю и будет иметь ее, будет еще! И — ах, какой материал дает он анархистам для издевательств над современным социализмом!

Доллары я Вам не вышлю, а оставлю себе, Вы же, когда получите с Василия 700 марок, оставьте их у себя. 700 марок, кажется, равны 135 долларам.

Прилагаемое письмо, пожалуйста, пошлите по адресу Ек[атерины] Пав[ловны] сегодня же.

410 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Посылаю вам, дорогие друзья, порцию гороха, предназначенного поколебать стену английских предрассудков. Второй экземпляр не исправлен за недосугом, будьте добры, сделайте это сами. Письмо к Уэллсу не могу еще написать за отсутствием Пятницкого, сделаю это, как только он появится на горизонте.

Вчера каприйцы устроили какой-то праздник, — собственно говоря, праздника никакого не полагалось по святцам, но была хорошая погода, и люди сочли это достаточно серьезной причиной для безделья и радости. Какой они устроили фейерверк изумительный! Ничего подобного я никогда не видал. На горе, темной ночью, огонь играл целые симфонии… Целый день гремела музыка, народишко шлялся по острову и орал, как пьяный.

После Англии — это удивительно. Чувствуешь себя в опере, честное слово!

Итальянцы будут хорошими социалистами, мне кажется.

Жму руки.

411 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Не напечатают ли англичане прилагаемое письмо? Мне кажется, оно имеет некую цену для них, до известной степени освещая политику царя.

М. б., Вы предложите и немцам или французам? Тогда уничтожьте обращение к редактору «Нации».

Пожалуйста, пришлите мне записки Урусова! И — если вышло — немецкое издание «Матери».

Записки Лопухина не Вы ли издаете?

Заканчиваю мою повесть «Шпионы».

Здесь Гусев-Оренбургский.

Получил из России декадентские книги.

Озера глупости и пошлости!

Жму руку.

412 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Друг!

Новое предательство кадетов прекрасно завершает социальную позицию и дочерчивает психическую физиономию этих бывших людей — каждый истинный революционер теперь, я думаю, должен ясно видеть, что это люди, совершенно лишенные разумного социального чувства солидарности с духовными интересами родины, это — бывшие люди — лишние люди

Меня никогда не тревожила возможность их морального влияния на массы — это влияние, разумел я, не может исходить от партии, не вооруженной широким идейным планом коренной перестройки общественных отношений.

Но я порою думал, что эти люди способны затруднить, запутать логический и нормальный ход нашей революции своей проповедью примирения, я полагал, что, являясь, хотя и слабыми — в смысле энергии интеллектуальной — защитниками известных экономических интересов, эти жалкие люди своей двойственностью могут вредить росту революционного, то есть социалистического сознания в народе.

Сейчас я очень рад — кадеты политически издохли, они обнаружили свое ничтожество и тем оттолкнули от себя демократию. Мне думается, кадеты теперь уже не в состоянии как-либо помешать необходимой изоляции пролетариата, они слишком рано обнажились, и всякий разумный человек должен ясно видеть, что с их стороны никогда нельзя ждать чего-либо жизненного, какой-либо активной помощи делу революции.

Я уверен, что избирательный закон, совершенно уничтожающий даже призрак конституции, будет изменен под давлением жизни, то есть в силу протеста демократии, руководимой пролетариатом, и, вероятно, кадеты снова попытаются выйти на сцену. Это их выступление будет их публичною казнью, гражданскою смертью, им не дадут голосов, и эта сволочь, оторвавшаяся от жизни, бесследно распылится в ней, бесследно — ибо она не оставит по смерти своей ни зерна какой-либо живой идеи. Не надо быть пророком, чтобы предвидеть подобное.

Я рад. Наша революция изумительно глубока, разно стороння, она должна быстро создать в передовых слоях революционной массы людей стойких, мудрых, и она должна кончиться крупным социальным завоеванием.

Устали люди? Слишком много судорог, много боли?

Дорогой мой друг, не забывайте — мать впервые родит свободу, она физически не очень крепка, а ребенок должен быть крупен — вот почему родовые муки так длительны.

Нам не надо терять веру в то, что мы одолеем, нам не следует забывать, что мы живем в эпоху революционную и что наша революция — начало общеевропейской, как об этом говорят события во Франции, здесь, в Австрии и как скоро, я думаю, закричат о том же Ваши тяжелые немцы.

Всюду массы народные — источники всех возможностей, единственные силы, способные создать действительное возрождение жизни, — всюду они приходят в брожение с быстротою, которую едва ли наблюдала история прошлого. И обратите внимание на способ, которым защищает свою позицию старый мир, — это один способ — физическое воздействие, и нигде старинных, в свое время успешных попыток бороться на почве идей с ростом сознания непримиримости жизненных противоречий. Не выдвигается ничего, что можно было бы считать серьезным возражением социализму как учению о новой культуре, как философии, обнимающей все явления жизни, — ничего, несмотря на то, что это учение не завершено, находится в текучем состоянии, имеет в себе много недоговоренного и может вызвать у энергичного ума ряд вопросов весьма сложных, трудных.

Но энергичного ума — нет, старый мир одряхлел и духовно бессилен, он может отстаивать себя лишь чужой, грубой силой, собранной в его нервных руках Есть много крупного и мелкого, что ясно говорит об упадке политического творчества буржуазии, и все кричит против ее неспособности к творчеству социальному. Она издыхает, и позорная гражданская смерть наших кадет — один из признаков общего умирания европейской буржуазии.

«Вы представляете врага слабее, чем он есть», — предвижу возражение. Нет, я знаю всю силу цинизма, заменяющего энергию, учитываю всю тяжесть жестокости, которою хотят заменить разум, но — я уже не вижу в борьбе наших дней лицемерия, тонкого умения лгать, не вижу у буржуа самого страшного оружия, которым он когда-то великолепно владел.

Дело идет начистоту: против капитала, наглого и оголенного в своих желаниях, встает масса, все более резко сознающая необходимость открытой борьбы. Очень характерен в этом плане французский синдикализм с его программой «прямого действия». Программа, разумеется, варварская, но психология здоровая, в ней я прежде всего вижу способность и готовность к борьбе. Результатом такой борьбы будет поражение, да, но вместе с ним будет убита юная и вредная иллюзия синдикализма, и мы увидим тогда, как энергично пролетариат двинется в чисто социалистические организации, как быстро он создаст истинно социалистическую и пролетарскую партию, могучую, необоримую, ту, которая и победит.

Вы извините меня, что я так пространно — и едва ли толково — ответил на Ваше письмо, но я в нем почуял горе, обиду Вашу, дорогой друг, мне захотелось поделиться с Вами моим настроением, вот мотив письма.

Затем — всего доброго и бодрого настроения!

Если русское издание «Матери» вышло — пришлите. Торжественный вид сего послания объясняется тем, что у меня дрожит рука и я пишу страшно скверно.

М[ария] Ф[едоровна] кланяется, я тоже.

413 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой Давид Яковлевич!

Рассказик — недурен, очень теплый, красивый, хотя тема старая, использованная много раз. Могло бы выйти значительнее, если б Вы раздвинули Каменец-Подольскую губернию до символа, поставили ее, как мечту о жизни, — мечту, свойственную всем вообще людям, всем родную.

Если Вы рассчитываете поместить рассказ в сборниках — имейте в виду, что это возможно очень не скоро, — XVI и XVIII — конфискованы, выпуск остальных — задержан до поздней осени. Вам удобнее напечатать этот рассказ где-либо в журнале, для чего я и возвращаю его.

Возвращаю и присланную Вами пьесу Леру, — я не понял, зачем Вы ее прислали. Вещь — скучная и не талантливая, на мой взгляд, как все писания французов-обличителей, кроме Мирбо. Об этой вещи, в свое время, писалось в русских газетах с похвалой, — считаю нужным указать.

Ехать — никуда не собираюсь, очень занят. Приедете — буду рад. Поклон наш Вам и супруге. Всего доброго!

414 В. Л. ЛЬВОВУ-РОГАЧЕВСКОМУ

Посылаю «Врагов», — «Товарища» — не имею.

«Товарищ» — нечто вроде речи, однажды сказанной мною в Финляндии, печатана эта плохая лирика помимо моего желания. Если б я был критиком — то сказал бы автору такой штуки:

«Друг, о таком новом понятии, как «товарищ», так писать — недопустимо».

Сказал бы — резко.

Если надумаете ехать сюда, — где так хорошо работать и дешево жить, — известите заранее — ладно? А то я собираюсь походить пешком по деревням, так не разойтись бы нам.

Да, — «Шпион» — появится сначала на английском языке, а когда на русском — не знаю. Эта вещь по содержанию не имеет ничего общего с тем, что рассказывает о ней «Русь», смешавшая меня с Ф. Сологубом.

Тема моя — психология шпиона, обычная психология запуганного, живущего страхом русского человека. Написана — по рассказу героя, служившего в одном охранном отделении, и автобиографической записке его товарища. Пока — я еще не могу дать Вам рукопись, после — пожалуйста, если хотите.

415 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой мой Иван Павлович!

Вот Вам пьеса, не знаю, удалась ли она мне? Личное мое впечатление — неопределенно.

Зная условия немецкой сцены, Вы, я думаю, сразу можете определить, поставят ли ее в Берлине. В России она, конечно, не пойдет, а потому и печатать ее там — нет смысла, значит — пожалуй, ее не стоит и Вам издавать, если ее не примут в театр?

Мне хотелось бы все-таки, чтобы Вы представили ее Рейнгардту или другому директору уже в переводе, как рукопись, ничего не говоря заранее о содержании и теме ее, — можно так?

Живем — как всегда, ловим рыбу и прочее. Леонид написал Моргано, что он на зиму едет сюда. От редактуры сборников — он отказался.

Книги я получил, спасибо!

Пятницкий — исчез, и я страдаю — денег нет! Нет ли у Вас для меня сотен двух, трех марок?

Кланяюсь всем, желаю всего доброго!

Видели Хилквита?

Как стоят дела со «Шпионом»?

416 И. А. БЕЛОУСОВУ

Николай Алексеевич, дорогой мой!

Переводы — из рук вон плохи, и, если мы издадим Шевченко в таком виде, нас будут бить за искажение поэта.

Ругать будут и бить.

Примите добрый совет, поработайте над этой книгой, м. б., Вам удастся сделать дело лучше.

А так издавать — ни у Вас, ни — тем более — у нас права нет.

Не сердитесь.

417 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Папирос!

Вот искренний крик моей души!

И я прошу Вас послать несколько коробок — две, три — по почте, необычным порядком.

Неудача с «Отцом» меня не огорчает, ибо — сам знаю — попытка неважная. Оставьте эту вещь под спудом, но едва ли я когда-либо возвращусь к ней. Исправлять ошибки — занятие вредное, как это видно на примере весьма ученого профессора Павла Милюкова, который, исправляя оные, довел себя до подобия скоту и болвану.

Видите Вы москвитянcкую газетину, «Утром России» именуемую? Вот гнусная окрошка! Сотрудники: Озеров-зубатовец, Чириков, Тан, Н. Иорданский, мек и б[ывший] член ЦК! Сологуб-садист, А. Белый, Блок и в этом вредном винегрете Леонид Андреев, ред[актор] литератур[ного] отдела! Лоло! Любошиц!

Шучу и ругаюсь, но — если б Вы знали, как мне обидно за Леонида — до боли! Вот уж дернул его чорт! И с первых же №№ вся эта пестрая компания ввалилась в лужу издевок над Л. Толстым за его письмо. Письмо — плохое, увы, но — не так на него отзываться надо, не так! И лучше уж — молчать. Вообще — бумага глупая и пошлая.

Жду папирос! На-днях уезжает В[асилий] А[лексеевич] и Пятниц[кий], последний — к Вам. У меня с ним были хорошие разговоры и приняты хорошие решения.

Жду дядю Мишу и Андриканиса. А также писем от Хилквита, очень!

Ибо — забит безденежьем!

Жму Вашу руку и Р[омана] П[етровича].

Кланяюсь женщинам. Пишу рассказ. Хороший. Спасибо за книги.

Папирос!

418 С. А. ВЕНГЕРОВУ

Многоуважаемый Семен Афанасьевич!

Я пришлю Вам небольшую заметку о В[ладимире] В[асильевиче], через неделю — две, — так будет хорошо?

Вы не указали срока, когда нужно послать рукопись.

За предложение Ваше — сердечное спасибо, — мне радостно будет вспоминать о встречах с Владимиром Васильевичем, который и в старости своей любил жизнь, людей, искусство горячей любовью юноши, той редкой любовью, которую так жадно ищешь в людях, и — нет ее!

Примите мое искреннее и глубокое почтение к Вам.

419 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Вы прочитали новые рассказы Леонида? Что чувствуете?

На меня они оба произвели отвратительное впечатление, и я рад, что эти грязные вещи появятся не у нас.

Резко говорю? Нет! «Тьма» — отвратительная и грязная вещь. Ее истинным автором является ее герой — известный Вам Василий Федорович, болван, которому я дал бы пощечину, будь он около меня. Я предупреждал, я просил этого скота не говорить Леониду о революции и своем участии в ней, я прямо указывал ему, что Л[еонид] немедленно постарается испачкать все, чего не поймет.

Этот жалкий, больной малый носит в себе животное, он весь — во власти животного и вот почему тоскует о звере. Зверь — не по силам ему, а животного он боится, когда трезв. Животное в нем всегда, и всегда оно понуждает его отрицать, бороться с человеческим, — чистую, поэтически настроенную девушку велит изнасиловать, революционера — свалить в грязь, человека вообще — нарисовать пошлым, мелким, бессильным. И все это — гнусно, все это — пакость.

Очень талантлив Л[еонид] вообще — не в данных рассказах, — очень велик он, как нарыв во всю спину, но он нам — чужой.

Поймите это, он — чужой. Его дорога — круто направо. Его задача — показать во всяком человеке прежде всего скота, — социальная ценность такого намерения и вредна и погана.

Идиот В[асилий] Ф[едорович] получил должное за свой рассказ, — изумительно гадок он в изображении Леонида!

«Заклятие зверя» — вещь избитая, написана плохо, о ней не стоит говорить.

Мне хотелось бы, чтоб Вы подумали о Леониде и его тяготении, прежде чем встретитесь с ним.

Из Питера пишут: «Гржебин рассказывает, что «Знание» не платит по векселям и скоро обанкротится». Действует он энергично, еще одним доказательством этого является прилагаемое письмо Ковальского.

Я понемногу расхварываюсь, — кашель, головные боли и прочее. Сегодня весь день сидел дома.

Во вчерашнее письмо забыл вложить вырезку из местной газеты о демонстрации местного муниципалитета.

Прошу С[емена] Павл[овича] высылать мне все издания «Шиповника» по мере выхода их в свет.

А также:

Ибсена «Император и Галилеянин», изд. Скирму[нта], Захер-Мазох, «Исповедь моей жизни».

До свидания, друг мой! Огорчил меня Леонид — ужасно! Точно палкой ударил.

Жму руку.

Буде явится возможность послать р. 300 в Дерпт, Десницкому, — не забудьте сделать это!

420 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Если книжный магазин «Зерно» пришлет Вам счет за весь список книг, который Вы послали ему, — не верьте и не платите.

Я получил:

3 книги Шахова,

«Живое слово» — Острогорского,

Елачича — один рассказ,

Беме — «Дневник падшей»,

«Дида Ибенс» и

Ведекинда — «Музыка».

Остальные книги Ведекинда и Пфаундлера не присланы.

Затем: это «Зерно» присылает лишь самые плохие и дешевые издания, а потому я не буду более приставать к Вам с книгами, — теперь, когда К[онстантин] П[етрович] в России, мне легко будет получать книги непосредственно оттуда, а не через Берлин.

Я — во Флоренции, нездоров, сижу в комнате и страдаю — простудился.

Если Вы еще не послали отрывок из повести сюда — «Новым идеалам» — не посылайте пока. Видел Ферри, он ничего не знает об этом журнале. А «Радуге» пошлите. Всего доброго.

Жму руку.

По словам очень компетентного критика Уго Ойэтти, д’Аннунцио написал пьесу «Корабль» — в стихах, из жизни Венеции в 3—4-м столетии до Р. Хр. Пьесе этой предсказывают громкий успех. Я направляю Аннунцио к Вам, м. б., пьесу возьмет Рейнгардт или кто другой?

Посмотрите.

А рассказы Леонида — оба плохи. «Тьма» же — отвратительна, хотя Василий Федоров — ее герой — заслуживает такого изображения.

421 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

прилагаемое письмо Измайлова — сохраните, — кажется, это тот самый Изм[айлов], который пишет в «Бир[жевых] вед[омостях]»? Рассказ он написал огромный по объему, но — неудачный.

Из этой великолепной Флоренции — не вырвешься, удивительный город! В Уффици был трижды и завтра пойду в четвертый раз. Иду с художниками и буду доказывать им, что картина Боттичелли «Поклонение волхвов» написана Филиппино Липпи и что портрет Боттичелли на этой картине изображает не Боттичелли, а именно автора картины — Липпи. Доказательства моего дерзкого мнения находятся тут же в Уффици — это портрет Филиппино, неотразимо похожий на человека в желтом, стоящего в правом углу картины «Покл[онение] волхвов», и весь тон картины, совершенно не похожий на Боттичелли. Бот[тичелли] не имел такого лица, как на картине, чему опять же — есть доказательства.

Познакомился с великолепным скульптором Трентакоста, — пришлю Вам снимки его работ, Вы увидите, какая это прелесть и — сила.

Кажется, я не отверчусь и буду позировать одному из местных художников, — чего мне не хочется. Но — увы! Очень уж они любезны все, и страшно трудно отказывать им.

Были бы у меня деньги, купил бы я себе один старый нож, цена его 100 фр. — какой нож! Возлюбленную зарезать не жалко эдакой приятной штукой, поверьте слову! Хотя, разумеется, возлюбленную всего лучше распиливать пилой. Не очень острой.

Если Вы получили рукопись Золотарева, двигайте ее в тот сборник, где будет вещь Леонида — если она будет.

Судьба «Шпиона» в Америке мне неизвестна, и сие начинает надоедать. Сегодня же я напишу Хилквиту, что ждать — не могу.

Как Ваши дела, и получили ли Вы мои письма?

В них — ничего особенного, но я не хотел бы, чтоб они затерялись.

Полагаю, что проторчим здесь неделю, а затем — в Рим. На Капри кончат с домом не ранее конца декабря, это очень досадно, ибо мне нужно писать!

«Отца» я исправлю и пришлю, вероятно, из Рима.

Вижу много интересных людей, особенно же интересен для меня Луначарский. Это человек духовно богатый, и, несомненно, он способен сильно толкнуть вперед русскую революционную мысль.

Прочитал «Леонардо» Мережк[овского] — глупый парень Дмитрий Сергеевич! И жалкий. Напоминает он этой работой бойкого маляра, который взялся бы реставрировать «Тайную вечерю» Винчи. Сеаиль — плох.

Видели Вы в галерее, соединяющей Питти и Уффици, рисунок Рафаэля «Шабаш ведьм»? Любопытно? И сего слащавого юношу посещали видения уродливые, — вероятно, так, — и однажды только отразила его неглубокая душа темную действительность. Нужно было что-то сказать Вам — забыл, что.

До свидания!

422 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Нет, «Поклонение волхвов» написано Леонардо, — это мне доказали с неопровержимой ясностью, но портрет Филиппино Липпи суть портрет Боттичелли в юности, против этого не спорят. Раньше этот портрет считали портретом Мазаччио. Все художники — старые и молодые — не считают «Благовещение» Леонардо] да Винчи его картиной и даже не находят, что это картина его школы.

Вам смешны мои «изыскания» и все это мое метание? Мне самому смешно, но, видите ли, этот город сводит меня понемногу с ума — такая масса красоты здесь, так много трогающего за сердце. Сегодня, например, был на вилле Данта — т. е. Фолько Портинари, отца Беатриче, где в башне жил и работал Дант. Вилла теперь принадлежит некиим Бонди, они сохранили комнату поэта, не реставрируя ее, но в ней только стол, кресло, сундук и аналой. Все это — древнее, удивительно простое и какое-то особенное, все заставляет дрожать сердце.

Целыми днями я мечусь из стороны в сторону и глотаю, глотаю! Как жаль, что у меня нет книги Бурхгардта! Она была бы мне прекрасным гидом.

Но — Вы высылайте книги на Капри, мне неудобно возить их с собою.

Сегодня пришли деньги, это — в пору! Спасибо! Но как Вы справитесь? Как живете, видели Леонида, что делается в литературе, кто печатает «Голод»?

600 вопросов! Конечно, я не жду, что Вы ответите сейчас же, зная, как много у Вас дела.

Пока — до свидания!

Жму руку.

Сообщите, видели Вы фрески Луки Синьорелли «Пришествие Антихриста»? Они в Орвиетто?

Это — изумительно хорошо, судя по снимкам. Прислать?

Пришлю.

Наши — кланяются.

Каждый день вижу Луначарского — и все более убеждаюсь, какой это умник и живой человек.

Мне, право, жалко, что он не знаком с Вами, ибо это было бы — уверен — приятно Вам, полезно ему.

Ну, всего хорошего!

423 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

завтра едем в Рим, остановимся, как телеграфировали, Via Sistina, 72, отель Лавиги, проживем там, вероятно, недели две, затем — на Капри, о котором я уже скучаю. Здесь — чудесно, но я слишком часто хожу в гости, много говорю, а это — надоедает. И — надо работать, ибо — хочется. Уверен, что за эту зиму я сумею написать кое-что.

Деньги я промотал, увы! Невозможно здесь не купить снимков с некоторых вещей, ну я и купил, знаете! Пуда полтора, думаю.

А затем ma famma[1] покупала разные шпильки и прочие штуки, а потом — «представительство».

И ив всего этого следует вывод: многоуважаемый Константин] Петрович! Вам известно мое легкомыслие — остальное Вы сами понимаете!

Я уже писал Вам, что познакомился со скульптором Трентакоста, — это — еще раз — великолепный артист, что Вы увидите даже по снимкам с его скульптур. Заранее уверен, что Вам понравится «Сфинкс», — вещь почти так же неотразимо гипнотизирующая, как «Джоконда». Это — как все говорят — лучший скульптор Италии, некоторые утверждают — Европы. Несомненно, что его «Каин» выше роденовского «Мыслителя» и как работа и как идея. При всем том — скромный, умный, милый человек, и мне жаль, что Вы его не знаете.

Сильно захватывает меня блестящая мысль Луначарского — это парень с будущим. Слишком, пожалуй, книжник, он, кажется, несколько небрежен в отношениях к людям, но — это ничего! То ли мы видали!

Флоренция, несмотря на отвратительную погоду за все время, пока я здесь, произвела на меня удивительно глубокое, бодрящее впечатление, — дивный город! Было много моментов, когда я весьма жалел, что Вас нет здесь, — какие вещи показывали мне!

Кончаю — просьбами, о, чорт бы их побрал!

Очень прошу послать в Дерпт Десницкому р. 200–300, — его обворовали дорогой, и он теперь без гроша.

Затем — книги для меня! Посылайте их на Капри, [на] имя Э. Моргано, а то почта перешлет в Рим.

И — если Вам попадутся у букинистов или у знакомых книги по фольклору — напр., сборники Барсова, Сахарова, Афанасьева, Кирши Данилова — давайте их мне! Купите! Ибо летом я и Луначар[ский], вероятно, примемся за историю литературы для народа, и все эти вещи — нужны.

Здоров и бодр. Хотел бы получить от Вас письмо. Как Ваши встречи с литераторами, как процессы и вообще дела?

Крепко жму руку.

424 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Получил письмо № 4-й.

Это будет № 1-й.

Я представляю себе Ваше положение среди господ литераторов, ясно вижу их, воображаю, о чем Вы беседуете с ними, и думаю, что Вам должно быть трудно порою сдерживать желание вздуть эту публику.

Здесь так хорошо, и, когда вспомнишь безграничность человеческой пошлости, — здесь она представляется еще более гнусной, лишней для жизни, оскорбительной для человека. И неописуемо обидно, что Вам приходится ежедневно брать ванны из грязненьких мелочей. Хочется еще раз повторить: заканчивайте издание сборников, они слишком много съедают у Вас души, слишком стали тяжелы для Вас.

Ha-днях вышлю Вам гравюру «Джоконды», исполненную королевской картографией, — прекрасная вещь! А стоит столько же, как и фотография.

Познакомился с Джиованни Чена и Сибиллой Але-рамо, его женой, роман которой «Una donna» печатался в «Мире божием» т./г. Славные, простые, добрые люди, она напоминает лучших мадонн Рафаэля, — очень милое лицо. И, кажется, глубже своего мужа. Видел «Аврору» Гвидо Рени — красиво, но не понравилось.

И — совершенно не понравилась «Pieta» Мик[ель] Анжело. Никакого впечатления! Даже показалась уродливой, — увы! Не понимаю, почему левая нога Христа висит в воздухе, некрасива и непонятно велика рука матери у него под мышкой, его фигура странно мала, она — мать — молода и — холодна.

Здесь вообще есть много вещей, слава которых кажется мне непонятной, и есть вещи, достойные внимания, но, кажется, мало знакомые, как, например, портик одного частного дома на Корсо, сделанный, как говорят местные художники, — Мик[елем] Анж[ело]. Это — превосходная вещь. Пришлю Вам снимок, а также снимок одного курьезного окна и двери на Пинчию. Это нечто необъяснимое в Риме, по своему намеренному уродству, какая-то дикая выходка. Работа, видимо, старинная.

Вы получаете мои письма? Из Флоренции я писал Вам раза четыре или пять. […]

Живем мы в пансионе, рекомендованном Боткиными, которые еще не перебрались сюда; живут на Капри и хвастаются великолепной осенью. Пишут — все цветет, дождя и ветра — нет, всячески дразнят и возбуждают желание ехать на остров.

Как насчет книг? И как вообще дела? Жду длиннейшего письма, написать которое, знаю, Вам некогда. Все-таки жду.

[…]

Всего доброго Вам!

425 А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ

Дорогой Анатолий Васильевич!

Посылаю «Русь» — речи Столыпина, Родичева и других, — великолепнейшие образчики российского языкоблудия. Статья Плеханова в «М[ире] б[ожьем]» направлена не столько против Лабриола, сколько против Вас, — хотя о Лабриоле говорится больше.

На-днях я пришлю Вам книгу.

Как дела? Здоровье Анны Александровны?

Ходим по галереям, восхищаемся, устаем, — все в порядке!

А русскую революцию только ленивый не лягает.

Очень хочется бить по мордам некоторых людей. Газетные листы подобны маленьким помойным ямам. Жму руку, кланяемся.

426 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Спасибо за письмо, дорогой Иван Павлович!

Явились ко мне финны и упросили написать о них заметку для европейских газет, — написал и прилагаю ее. Здесь она пойдет в «Corriere della Sera» — Вы ничего не имеете против?

А Вас прошу — пошлите в Англию, Райту, м. б., он пристроит куда-нибудь?

Не люблю я и не умею писать такие вещи — всегда чувствуешь, что это самая бесполезная и глупая литература. Написал лишь потому, чтобы иметь предлог написать другое письмо — к финнам — и в нем хорошенько обругать их за отношение к русской революции, к ее людям и делам.

Жду денег. Газеты и журналы уже выписал через «Знание», а Вы мне пришлите рисунки Рагхама, в красках.

Луначарский все более и более нравится мне — удивительная умница!

Вчера обедал у Ферри — бог мой! За столом — аргентинский президент со своей супругой, на столе блеск и роскошь, и вообще и всюду — блеск! И равнодушие ко всему на свете, кроме своей великолепной персоны, равнодушие истого европейца, человека, которому все известно, все несколько надоело и — неинтересно, если не приятно его стомаху.

Скучно с этими людьми, и хочется удрать на Капри.

О Кастелли и здесь говорят, что это хороший делец, я, собственно говоря, ничего не имею против его и даже буду в гостях. Я сказал ему, чтоб он выпускал отдельное издание «Матери» скорее, ввиду ряда статей об этой книге в здешних газетах, — а то здесь сильно покупают французское издание.

Некие газетные и журнальные люди спрашивали, нет ли у меня чего-либо написанного, — направил к Вам.

Вести из России — одна другой хуже, но есть и хорошие, как, например, о распространении социализма в Поволжье и о религиозном отношении к нему, — т. е. об отношении как к религиозной доктрине.

Много интересного пишут из Иваново-Вознесенска и Москвы о рабочих кружках самообразования, — кружки разрастаются, чтения ставятся очень широко и серьезно. Кое-где в такие кружки залезают студенты-кадеты, но — ненадолго.

В Куоккале арестованы супруги Сосновские — Вы не думаете, что это Ильич? Очень боюсь, что он!

Жму руку и желаю всего доброго!

Для английской печати начало статьи — об Италии — надо выкинуть.

Знаете, что старик Чайковский — арестован?

Всего доброго.

427 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

№ 3-й.

Вчера получил здесь два пакета книг, изданных «Шиповником», — жаль, нет Гойя и Октава Марбо.

«Хорошенькая» — очень плохая вещь, слабее всего, что написал Найденов.

А Леонид издал «Жизнь человека» в «Шиповнике»? Так. А что, у Вас еще не атрофировалась способность возмущаться людьми?

Ив[ан] Пав[лович] сообщил мне, что Леонид все время пьет, — неужели? Видите Вы его? Не посоветуете ли специальную лечебницу для алкоголиков? Право же — это ужасно; меня не так пугает сама болезнь его, как возможность какой-либо ужасной истории на этой почве. Я читал, что его однажды били, и не могу не думать, что это может быть трижды и десять раз и что когда-нибудь его изувечат. Неужели, в минуты трезвые, его нельзя заразить этим страхом?

А Вы мне все еще — ни строки!

Буду надоедать Вам просьбами:

Во-первых: пошлите к празднику Максиму изданную Девриеном книгу художника Борисова «Среди самоедов».

Во-вторых — мне брюсовские переводы Метерлинка и Верлена.

Как хотелось бы получить от Вас письмо. Я тут хожу в гости. Вчера обедал у Ферри с президентом Аргентины — знай наших!

Президент — мужик умный и, должно быть, невыносимо богат, а Ферри — парень зажиточный. И — всё.

Здешние люди не весьма любезны, — из одного концерта я ушел, гонимый их вниманием.

Облазил все музеи, был в частных галереях, видел кучу интересного, — голова моя подобна лавке антиквария.

Знаю, что на Капри лежат четыре пакета книг, благодарю Вас!

Здесь чувствуешь себя ужасным невеждой.

Живем мы с Боткиными, они Вам кланяются, хороший народ! Вечера проводим вместе, гуляем тоже.

Вы получили «Голод» Леонида? Иван Павл[ович] уже получил, и на-днях я буду читать эту вещь. Ладыж[ников] пишет: «Хуже «Жизни человека» и нецензурно».

Крепко жму руку.

Собираюсь в сочельник на папскую службу — интересно!

В церкви св. Терезы оная святая изображена в мраморе Бернини и изображена в момент ее вознесения ко Христу — жениху. Нужно видеть, что это такое! С изумительной реальностью передан истеро-эротический припадок — некрасиво, но — сильно и неприлично! Прекрасно поставленная статуя на глазах всех верующих корчится в вожделении, кое церковь считает греховным…

Вообще — интересно здесь изумительно!

А Вы — там, в городе без солнца и воздуха. Хотя здесь солнце тоже, очевидно, бывает раз в месяц.

Жму руку.

428 В. В. ВЕРЕСАЕВУ

Дорогой Викентий Викентьевич!

Елена известила меня, что Вы согласились редактировать литературную часть сборника — искренно рад! — спешу сообщить Вам о полной моей готовности помочь делу всем, чем могу.

Мой рассказ Вы получите к сроку, который будет указан Вами.

Вероятно, я пришлю еще маленький рассказ Даниловского «Поезд», еще не переведенный на русский язык, и рассказ Жеромского. Эти вещи переведет польский публицист с.-д. Бржозовский, живущий здесь, во Флоренции, редактировать переводы будет Луначарский.

Не следует ли просить Лунач[арского] об участии в сборнике? И не предложить ли того же Бржозовскому — это очень талантливый, очень знающий человек, он мог бы дать статью о новой польской литературе, которую мы знаем так плохо. Сообщите Ваше мнение по сему поводу.

Затем: я уверен, что в смысле материального успеха будет всего лучше, если сборник издаст «Знание», — если Вы с этим согласны—сообщите Ваш ответ, дабы я мог вступить в переговоры с Кон[стантином] Петровичем]. Впрочем — м. б., Вы возьмете это на себя? Так будет удобнее — сохранится время.

Для меня лично было бы очень важно не выходить даже и в этом случае из «Знания», но повторяю, что, на мой взгляд, это издательство может дать наибольшую прибыль, так что мой интерес сливается с общим, — я думаю.

Считаю нужным прибавить еще следующее: если будет решено издаваться у «Шиповника» — я отказываюсь от участия в сборнике, — после романа Сологуба «Творимая легенда» не считаю это издательство приличным.

Было бы хорошо пригласить из поэтов С. Городецкого— он, надеюсь, не с.-р.? — Тарасова и Рославлева — если Вы ничего не имеете против,

Из беллетристов — Ковальского, — этот, вероятно, согласится. А вообще я не знаю, кого можно приглашать, кого нельзя, — мне все люди кажутся сбитыми с толка, раздраженными и — сознательно или бессознательно — отпевающими революцию на разные голоса, но — с одинаковым усердием.

Пишу Вам об этом лишь потому, что Елена известила меня, будто Вас затрудняет выбор литераторов, — если она ввела меня в заблуждение — извините. И поверьте — охоты вторгаться со своими советами в Вашу работу — нет.

Может быть, мне удастся достать перевод одноактной пьесы одного молодого итальянца — здесь ею восторгаются, тема ее очень жива, а как она сделана — не знаю.

Я пришлю Вам, в свое время, все эти переводы, а если они не понравятся Вам или покажутся неуместными в сборнике — Вы их возвратите мне, — только и всего.

Елена не сообщила мне своего адреса — будьте добры послать ей прилагаемую записку, очень обяжете.

Мой же адрес — всегда Капри.

Жду ответа Вашего. Крепко жму руку и кланяюсь знакомым.

Да, Вы просите — говорит Елена — указать кого-либо из иностранных авторов.

В Италии сейчас на первом месте недавно умерший Кардуччи, — посылаю Вам книгу его лучших стихов. Затем: Джиованни Чена, редактор Новой антологии, — посылаю его книги «Человек» и «Мать». И Моничелли — молодой автор, только что выпустивший книгу «Бродяга» — маленькие новеллы, говорят — великолепные. Марио Раписарди — тоже вышлю.

Итальянцы жалуются, что по части прозы — у них вообще плохо, но — есть очень талантливые поэты. Кажется — везде так?

Вот что еще: я знаком с Уго Ойэтти, — это художественный критик, он считает себя социалистом, а его считают здесь первым — по таланту и эрудиции — критиком.

Хотите, я попрошу его написать статью о современной итальянской литературе?

Судя по всему, что говорят о нем — а также и по тому, каков он сам, — это не должно быть плохо написано.

На мой взгляд, в его пользу говорит уже одно то, что, например, «Мать» мою он изругал несравнимо талантливее наших критиков и более всесторонне.

Отвечайте, если можно, скорее, чтоб я тотчас же мог все это наладить.

Еще раз — до свидания! Всего, всего доброго. Не зная Вашего адреса точно — посылаю письмо на «Знание».

429 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

вероятно, в близком будущем к Вам обратится Вересаев с предложением издать благотворительный сборник.

Считаю нужным заранее предупредить Вас об этом и о своей роли в сборнике.

Сборник — литературно-публицистический.

Редактор по литературе — Вересаев, по публицистике — И. И. Скворцов-Степанов.

Сотрудники: Ленин, Богданов, Луначарский, Рожков, Покровский, Вересаев, я.

Кого пригласят еще — не знаю. Сам же я предложил пока Ковальского, Городецкого, Тарасова и Рославлева.

А также предлагаю в этот сборник статью лучшего итальянского критика Уго Ойэтти и польского публициста Бржозовского, — обе статьи — о современной литературе Италии и Польши.

Даю свой рассказ.

Весь доход со сборника должен идти, как я уже сказал, на благотворительные цели.

Ввиду моего участия в нем, а также и потому, что я решительно не хотел бы издаваться где-нибудь, кроме «Знания», я очень просил бы Вас принять издание этого сборника в «Знание», возложив хлопоты по изданию на Семена Павловича, — за вознаграждение, конечно, — ведь так, кажется, издавался «Нижегородский сборник»?

Участвовать в этом деле мне необходимо, но затруднять Вас им я бы не хотел.

В то же время думаю, что для «Знания» такой сборник был бы полезен: он будет иметь успех, о чем я позабочусь, он должен привлечь внимание к нам.

Вообще нам, «Знанию», необходимо занять боевую позицию, необходимо определенно встать против всей этой сволочи, которая с таким шумом ныне поднимается на первые позиции.

Отвратительное впечатление произвел на меня роман Сологуба в 3-м «Шиповнике». И — рядом с ним Андреев, — странно и позорно совпадающий в своем парадоксе с блевотиной гнусного старичишки.

Вчера, по объявлению в «Товарище», я увидал, сколько сделано Вами за это время, и — удивился.

Знаю, что на Капри пришло еще два пакета книг, — спасибо.

Очень прошу С[емена] П[авловича] выслать мне сборник «Земля» с новой пьесой Леонида «Любовь студента», а также подписаться на журнал «Зритель».

Уезжаю на Капри 2-го января, — сегодня — 26-е.

Был я здесь на вечере у некоей т-те Гельбик, урожденной княгини Шаховской, — это удивительно интересная старуха и великолепная музыкантша.

Была разная публика, между прочим, на несколько минут явился Хомяков, брат председателя Думы. И, говорят, именно в результате его визита посол нашей мудрой империи созвал всех служащих посольства и строго опросил их, были ли они на вечере, где присутствовал политический преступник Горький, место жительства которого до сей поры российскому правительству было неизвестно?

Каков идиот?

А у Хомякова лицо сыщика по уголовным делам.

Дорогой К[онстантин] П[етрович] — старший Моргано требует долг, а и в Америки — ни цента! И даже писем не пишут оттуда, — совсем как из Питера!

Но — я не теряю надежды получить от Вас письмо!

Иду завтракать, кончаю письмо, жму руку. Вам кланяются все Боткины и Энрико. Очень.

430 А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ

Дорогой Анатолий Васильевич!

Как дела? Что говорит наследник, нравится ли ему бытие? И как чувствует себя Анна Александровна? Обо всем этом Вы — по совести говоря — должны бы черкнуть нам несколько слов — как Вы думаете?

Посылаю статью Кусковой о «Тьме», — м. б., Вам интересно.

Знаете — эта гнилая, лысая сволочь, Сологубом именуемая, печатает в альманахе «Шиповника» роман — «Творимая легенда». В романе есть — герой его — несомненный садист, — а некая женщина, с.-д., пропагандистка, приходит к нему, раздевается донага и — предложив сначала фотографировать ее — затем отдается этой скотине, — отдается, как кусок холодного мяса.

Анатолий Васильевич — за это же надо по роже бить!

Возьмите книгу, прочитайте, ей-богу, — Вы должны!

Не пишу, ибо бегу на форум, и потому еще, что страшно хочется говорить грубости.

Жму руку. Кланяюсь.

431 А. В. ЛУНАЧАРСКОМУ

Утром послал письмо Вам, а сейчас получил Ваше, и — оба мы немножко взволновались, хотя думаем, что Вы — тоже немножко — преувеличиваете.

Анна Александровна — здоровый человек; мне кажется — у нее прекрасная воля и она не даст себя в обиду болезни. А все-таки Вы — время от времени и почаще присылайте пару строчек — хорошо?

Разумеется, с огромным, искренним удовольствием буду Вашим кумом — ибо душевно ценю все, что сближает меня и Вас, коего и уважаю, и люблю.

Ужасно хочется послать что-нибудь роженице «на зубок», — хотя боюсь, что она рассердится и, по праву кумы, отколотит меня при встрече.

Анатолию II-му посылаю мой привет, пожелания здоровья и поцелуи, — а когда он явится на Капри, я ж его тискать буду! Вот буду тискать! Кстати — Вы извините меня за вопрос — но, вероятно, у Вас денег нет или мало? У нас тоже — не жирно, но мы скоро разбогатеем — есть надежда — и могли бы прислать две, три сотни. Извините еще раз — говорить об этом мне неловко и я не умею.

Посылаю Вам нечто от Изгоева.

Вот они — в парадной форме их духовной нищеты! И — как не стыдятся писать такие жалкие вещи?

Российские газеты последних дней производят впечатление, поражающее скверностью своей — развернешь лист, и с него на тебя брызжет дикий хаос звуков, которые напоминают мне ярмарочный «зверинец» — полотняный балаган, грязный, дрожащий от ударов ветра — а в нем жалкое зверье, от страха и голода перерожденное в животных. Гавкают ободранные лисицы, ревут ослы, лают злые, но бессильные собаки, воют старые волки и тяжело рычит поглупевший в неволе медведь — медведь, похожий на свинью.

Что делается в журналистике! Всюду текут быстрые ручьи пошлости, угрожая наводнением, потопом. В благородном деле ликвидации революции все состязаются с усердием изумляющим!

«Вест[ник] Евр[опы]» в одной книжке помещает три удара по социализму — роман Лугового, в котором удивительно ново и остроумно автор заставляет своих героев — революционеры из «хорошего дома» — сознаться, что русского социализма — нет, а есть немецкий, для русских негодный; роман Бласко Ибаньеса, в коем социализм проповедуется дня того, чтобы оправдать прозелитам его ограбление Толедского собора, и, наконец, некий экстракт польского романа — ужасная гадость! И все — бесталанно! А в заключение — знаменитый авантюрист Тверской пытается реабилитировать К. П. Победоносцева — это факт!

В «Рус[ском] бог[атстве]» некто Деренталь заставил своего героя — с.-р-а, конечно — идти убивать генерала, а — в последний момент — содрогнуться и — не убить. Это, конечно, возможно, но — как это откровенно глупо и очевидно пошло!

Короленко грустно вздыхает по поводу пассивности русского народа. Рассказы, видимо, написаны до 905 г.

А собирается новая буря, и эти же милые люди пугают ею начальство, уже пугают.

О Сологубе можно оказать все скверное, и этого будет все-таки мало для его подлой, скользкой, жабообразной души.

Затем — но пришли уже! Пришли народы любопытные и будут спрашивать, что я думаю о Данте, о 3-й Думе, о браке, о техническом прогрессе и обо всем остальном.

Надоело!

Ах, с какой молодежью познакомился я!

Какие все милые, умные, ищущие ребята!

Анна Александровна — не хворайте, пожалуйста! Жизнь так великолепна и так быстро идет — вставайте на ноги, милая женщина, и — на Капри!

И будет всем нам хорошо — Вы увидите!

Обнимаю А. В., целую Ваши руки, кума!

432 Н. Д. КРАСОВУ (НЕКРАСОВУ)

Н. Д. Красову.

Уважаемый —

а имени и отчества Вашего не могу вспомнить, Вы извините меня за это!

Берите «Варваров», ставьте и прочее, но — сомневаюсь я, чтоб эта пьеса помогла Вам! Стара она и тяжела. Почему бы Вам не поставить «Врагов»? Вещь веселая и простая, она, вероятно, была бы интереснее для той публики, на которую рассчитываете Вы. А если решите ставить «Варваров» — имейте в виду Монахову.

Она искренно верит в возможность какой-то великой, пламенной и чистой любви, верит в человека-героя, достойного этой любви.

Она любит Черкуна с первого взгляда — за его смелые глаза, резкие движения, она думает, что вот — герой! Все время она покорно, но уверенно смотрит на него, ждет его. Она не может не думать, что он—для нее, она — для него.

В последнем акте она не может сразу поверить в свою ошибку, но, когда она убеждается, что ошиблась, — в этот миг ее сердце умирает.

Надо хорошо сыграть старуху Богаевокую, Цыганова, Черкуна…

И — всех.

Но сие есть мечта сумасшедшего автора.

Играйте, делайте, живите, желаю Вам всего доброго и всяких успехов!

Кланяюсь.

433 К. ЛИБКНЕХТУ

Карлу Либкнехту с любовью и горячим уважением.

Капри, 1907 г.