Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

645 В. И. ЛЕНИНУ

Дорогой Ильич,

на-днях я сообщил выдержку из Вашего письма касательно «впередовцев» Тихонову и Кº, а чтоб Вы знали, в каком именно виде переданы мною Ваши слова, посылаю эту выдержку — в копии — Вам.

Сделать это сообщение меня побудили фельетоны Луначарского в газете «День» и фельетон его в «Киев[ской] мысли» — «Между страхом и надеждой», — рукописания полумистические и оправдывающие Ваше осторожное отношение к одному из членов группы. Т[ихонову] необходимо знать это отношение, как корректору грамматику. Вы ничего не имеете против сего моего поступка?

На-днях собрали несколько сотен рублей на московскую газету, в февр[але] еще найдем немного. Очень вероятно, что один из питерских книгоиздателей возьмется издавать сборники новейшей литературы, листов в 10–15 по 25–35 коп., а мы предложим их «Правде» в качестве приложения — премии при подписке. Подписка — нужна. Сборники увеличат тираж. Материал дадим хороший. Это — в проекте и потому пока помолчим об этом. Помолчать надо потому, что возникнет, вероятно, спор о редакторе сборников: сия должность, хотя и без гонорарна, но — почетна, особенно — для лиц сомнительной репутации в политическом смысле и прегрешивших против демократии.

Из всех планов и предположений российской интеллигенции явствует с полной несомненностью, что социалистическая мысль прослоена разнообразными течениями, в корне враждебными ей: тут и мистика, и метафизика, и оппортунизм, и реформизм, и отрыжки изжитого народничества. Все эти течения тем более враждебны, что крайне неопределенны и, не имея своих кафедр, не могут определиться с достаточной ясностью.

Необходимо, по мере возможности, помочь им выйти на площадь и затем вывести их на свежую воду. «Заветы» — определяются, они на улицу вышли и очень удивляют пестротой своего костюма. За ними, вероятно, определятся трудовики в «Кругозоре», потом — «Север[ные] записки».

Нам пора иметь свой журнал, но мы не имеем для этого достаточного количества хорошо спевшихся людей.

Сообщите, как думаете Вы о И. И. Степанове? И кого — в России — могли бы Вы указать на роль организатора политико-экономического отдела в журнале?

646 П. Н. СУРОЖСКОМУ

Милостивый государь

Павел Николаевич!

Рассказ Ваш хорош; мне кажется, что он написан лучше — проще «Змiя»; конечно, «Соврем[енник]» с удовольствием напечатает его.

Но не позволите ли Вы сказать Вам несколько слов о том, что сделало бы рассказ Ваш лучше по форме и более значительным по содержанию?

У Вас хороший тон, очень задушевный; хороший, простой, без модных вычурностей язык, — это уже много, и этим нужно дорожить, эти свойства — простоту и задушевность — нужно развивать далее. Будучи развиты, они создадут Вам в литературе славное лицо — вдумчиво-ласковое, серьезное лицо, которое читателю всегда приятно будет встретить и от которого он будет выслушивать рассказы о жизни с полным дружеским доверием.

Однако эти качества Вы можете испортить многословием, склонность к этому тоже есть у Вас. Быть может, это потому, что Вам все кажется, будто Вы говорите читателю недостаточно понятно, — эта неуверенность должна быть убита. Говорите кратко, просто, как Чехов или Бунин в его последних вещах, и Вы добьетесь желаемого впечатления. История Саши — проста, как «Простое сердце» Флобера, — необходимо написать ее очень просто, очень кратко. И я весьма рекомендую Вам: последите за собою в этом отношении, дарованию Вашему — в наличности его не сомневаюсь нимало — это будет чрезвычайно полезно. Сказанное относится к форме, к технике; позволю себе коснуться существа рассказа.

«У жизни хищные зубы и звериный лик» — кроткий, пассивный Саша не может так охарактеризовать жизнь, это — слова от автора и даже, кажется, от литературы, слишком часто повторяющей за последние годы это уже истасканное определение. Что жизнь неласкова — Дарвин показал нам пречудесно, искусство же, самым фактом бытия своего, идет как бы против Дарвина, все более страстно стремясь облагородить борьбу за жизнь. Но — не в этом дело, а в том, что Саша не может именно так определить жизнь, это не его психика. Он, конечно, чувствует жестокость, но — думает о ней иначе. Не навязывайте Вашим героям себя самого и не поучайте меня, читателя, дайте мне хорошие, точные, ясные образы, а до выводов я сам додумаюсь. В психике есть логика: что Саша мог ударить стражника — верю, а что он так определил жизнь сам, без Вашего ему внушения, — не верю.

Засим: человек кроткий, он, попав к «братчикам», должен был сильнее почувствовать их влияние, — влияние толпы единочувствующих. И, когда он в это время думал о Наталье, пред ним вставал, смутно, но должен был встать, вопрос: что лучше — бог или женщина? Мне кажется, что натуре пассивной бог всегда ближе, чем жизнь, но когда жизнь приходит, — бог исчезает, ибо жизнь сильней.

Я думаю также, что не однажды Наталья напоминала Саше мать: когда мужчина любит хорошо, женщина всегда напоминает ему забытые ласки матери.

Вы упустили из виду — были у Н[атальи] дети?

Отнюдь не желая навязывать Вам своих мнений, я говорю все это лишь потому, что маленькие эти указания несколько углубили бы рассказ, сделали бы Сашу более интересным.

И позвольте сказать еще, что в интересах наборщиков, корректора желательно, чтоб рукопись была более четкой.

А засим желаю Вам успеха, с полной уверенностью, что Вы его достигнете.

647 В. И. АНУЧИНУ

Дорогой Василий Иванович!

Ура! Получил первые материалы для сборника и немедленно прочитал. Сразу два новых автора! Рассказ Гл. Байкалова очень хорош. Несомненно, автор с большим будущим, несомненно! Пожалуйста, напишите возможно подробно — кто такой ваш Байкалов — и передайте ему мой привет.

Свежи и сочны алтайские этюды Бахметьева, хороши. Сообщите подробности и о Бахметьеве, он тоже далеко пойдет — далеко!

Итак, первый том сборника сформирован. Участвуют: Анучин, Байкалов, Бахметьев, Вяткин, Гольдберг, Гребенщиков, Драверт, Новоселов, Тачалов и Шишков. Да ведь это целая золотая россыпь! Сборник будет хорош.

Ваш организаторский талант, поверьте, будет достойно оценен в летописях нашей литературы, а я получил больше, чем ожидал. Молодцы, Сибирь! Итак — вперед!

Всем привет, Вам крепко жму руку.

1913-II-19.

648 И. Д. СУРГУЧЕВУ

Уважаемый Илья Дмитриевич!

Только сейчас собрался ответить Вам на огорченное письмо Ваше по поводу рассказа.

Прочитав внимательно рассказ, мне думается, что редакторских поправок в нем нет, а есть ошибки корректора в конце рассказа.

Но если б даже это были и поправки редактора, — право же, они не столь важны, чтоб из-за них можно было возбуждаться до такой степени, как пишете Вы.

А вот Вы меня огорчили очень сильно, — если позволите говорить об этом. Думаю, что позволите: дружеское отношение Ваше ко мне и мое к Вам дает мне право говорить откровенно.

Убит я Вашим письмом к Тихонову, напечатанным в «Кругозоре».

Во-первых — в наши дни, когда литератор русский своим пьянством и пошлостями совершенно уронил себя в глазах общества, лишился у читателя всякого престижа, — читателю этому дано право ответить на Ваше письмо в самом амикошонском и юмористическом духе:

«За границу захотели? Дома-то тесно стало скандалить и паясничать?»

Во-вторых — тон письма Вашего убийственно нелитературен, точно Вы, сидя в халате после бани и выпивки, рассуждаете. Подумайте сами: хороша ли эта «простота» тона для литератора молодого, вчера только обратившего на себя некоторое внимание, — для литератора, который весь еще в будущем? Вы странно смешали журнал с предбанником, чего не надо было делать.

Вы, вероятно, рассердитесь и, может быть, закричите мне, какое право имею я учить Вас?

Право сказать молодому литератору, что он не понимает, куда пришел и как надобно себя вести в этом месте, — мне дано двадцатью с лишком годами работы моей в русской литературе. Это — неоспоримое право. У Вас его пока нет еще. И Вы, пожалуй, вовсе и никогда не приобретете его, если будете вращаться среди Ясинских, Сологубов и прочих артистов для кинематографа и уличных забавников, не достойных стоять рядом с Вами, человеком талантливым и, как показалось мне, относящимся к литературе с тем священным трепетом, которого она — святое и чистое дело — необходимо требует.

Поверьте, что все это написано отнюдь не в целях только поучать, но с чувством искренней дружбы к Вам и с большим уважением к Вашему дарованию.

И смысл письма очень прост, вовсе не обиден. Все, что я хотел сказать Вам, складывается так.

Дорогой друг Илья Дмитриевич! Ведите себя поскромнее, потише, стойте подальше от авантюристов и пьяниц; это для Вас — для Вашего таланта — гораздо лучше.

Вот и все.

25/13.II

913.

649 Ф. И. ШАЛЯПИНУ

1/III.913.

Милый друг мой,

получил твое письмо- из Берлина — спасибо тебе! Хотел ответить в тот же день, а отвечаю — через восемь! Лишь недавно проводил Ляцкого, Тихонова и, по обыкновению, закопался в бумагу.

Напиши, пожалуйста, или попроси написать М[арию] Валентиновну, как твои дела. Ты знаешь, о чем я спрашиваю, что меня тревожит.

И позволь еще раз сказать тебе то, что я говорил не однажды, да и скажу еще не раз: помни, кто ты в России, не ставь себя на одну доску с пошляками, не давай мелочам раздражать и порабощать тебя. Ты больше аристократ, чем любой Рюрикович, — хамы и холопы должны понять это. Ты в русском искусстве музыки первый, как в искусстве слова первый — Толстой.

Это говорит тебе не льстец, а искренно любящий тебя русский человек, — человек, для которого ты символ русской мощи и таланта. Когда я смотрю на тебя, я молюсь благодарно какому-то русскому богу: спасибо, боже, хорошо ты показал в лице Федора, на что способна битая, мученая, горестная наша земля! Спасибо, — знаю, есть в ней сила! И какая красавица-сила!

Так думаю и чувствую не я один, поверь. Может быть, ты скажешь: а все-таки — трудно мне! Всем крупным людям трудно на Руси. Это чувствовал и Пушкин, это переживали десятки наших лучших людей, в ряду которых и твое место — законно, потому что в русском искусстве Шаляпин — эпоха, как Пушкин.

Не умеем мы ценить себя, плохо знаем нашу скудную и тяжкую историю, не понимаем ясно своих заслуг пред подиной, бедной добром, содеянным ей людями ее. И так хотелось бы, чтоб ты понял твою роль, твое значение в русской жизни!

Все это — те слова от сердца, которые сами собою идут на язык каждый раз, когда я думаю о тебе, дорогой мой друг. И часто орать хочется на всех, кто не понимает твоего значения в жизни нашей.

До свидания, Федор, будь здоров и напиши — как идут дела.

М[арии] Валентиновне почтительно кланяюсь… Нравится мне этот человек, простой и крепкий и такой верный тебе. Приветствую ее.

Еще раз будь здоров!

650 В. Г. КОРОЛЕНКО

Дорогой и уважаемый

Владимир Галактионович!

Позвольте представить Вам доброго моего товарища Александра Николаевича Тихонова.

Он обратится к Вам с делом, в сочувствии и помощи которому Вы, я уверен, не откажете.

Может быть, нам удастся положить это маленькое дело первым камнем в основу широкого культурного предприятия, но и в том виде, как оно ныне задумано, я считаю его очень важным, очень нужным.

Мне кажется, что, выслушав Тихонова, Вы согласитесь со мною. Это страшно обрадовало бы меня и сразу придало бы предприятию нашему желаемый характер.

Как здоровье Ваше? И — уж позвольте спросить, — правда ли, что Вы решили возвратиться к художественной литературе? Простите за смелость, но — как это было бы хорошо для современного читателя, задерганного, запуганного базарным и лубочным «модернизмом»!

Это был бы праздник для всех, кому дороги прекрасные традиции настоящей русской литературы, в которой Ваше имя горит таким благородным огнем.

Вы извините меня, Владимир Галактионович, я говорю от души, очень она стосковалась по простому слову такого художника, как Вы.

Кланяюсь Вам, сердечно желая всего доброго.

6/III.913,

Капри.

651 В. И. КОЦЮБИНСКОЙ

Знаю, что излишни слова сочувствия горю Вашему. Почтительно кланяюсь Вам… Крепко обнимаю детей… Большого человека потеряла Украина, — долго и хорошо будет она помнить его добрую работу.

652 И. Л. ШРАГУ

Смертен человек, народ бессмертен. Глубокий мой поклон народу Украины.

653 Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ

Многоуважаемый Дмитрий Николаевич!

Молодой стихотворец Леонид Николаев Старк просит меня послать два его стихотворения Вам, — для «Вест[ника] Европы», — не напечатаете ли?

Старку — 22 года, он — довольно интеллигентный парень, любит учиться; мне кажется, что в нем есть что-то свое, оригинальное и здоровое, — очень хочется, чтоб это разгорелось в нем. Если б его стихи появились в «Вест[нике] Европы» — это подействовало бы хорошо на юношу.

Послал Вам очерк «На пароходе» — получили? Могу дать еще рассказ о том, как убили человека.

Весьма прошу Вас, Дмитрий Николаевич, во всех тех случаях, когда очерки мои покажутся Вам многословными или неудачными в каком-либо ином отношении, — сказать мне это. Я не перестаю учиться, Ваши указания будут приняты мною благодарно.

Очень ушибла меня смерть М. М. Коцюбинского, знал я, что он болен тяжко, знал и видел это, а все-таки — обидно, что так рано ушел от жизни этот славный человек, этот лирик, любивший землю какой-то особенной, как бы женской любовью. Хорошо мы жили с ним.

Почтительно кланяюсь Вам, Дмитрий Николаевич! Великое это дело — проработать на Руси четверть столетия да еще так прекрасно и значительно, как Вы работали!

Мне хотелось написать Вам длинное письмо «от души», да — постеснился; вероятно, и без меня достаточно утомил Вас шум разных слов и речей.

Позвольте сердечно пожать руку Вашу, пожелать Вам доброго здоровья на многие лета!

2. V.913,

Capri.

654 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

14/1.V.913.

Дорогой Иван Павлович!

Посылаю Вам письмо А. Н. Первухиной и копию моего ответа ей; из ответа этого Вы увидите, что я прошу ее повидаться с Вами, мне кажется, что это нужно. Надеюсь — Вы тоже не откажетесь поговорить с нею. Ее письмо очень неприятно взволновало меня, — если б Вы знали, как мешают мне работать эти странные «дела»!

Бо[голюбо]в напрасно привезет сюда отчеты, — я не приму его и не возьму от него никаких бумаг.

Если увидитесь с П[ервухин]ой, скажите ей еще раз спасибо от меня; право же, письмо ее очень тронуло меня.

Сегодня получил книги, — благодарю Вас, очень!

Не понимаю, что делается в Питере. Думается о провокации и тому подобном. Уж не хотят ли создать «героя» «по случаю» трехсотлетия? Очень темно все и очень тревожно. Война-то, видимо, неустранима?

Будьте здоровы, кланяйтесь Е[катерине] И[вановне].

Крепко жму руку.

Телегр[амму] Вашу получил, письма еще нет, вероятно, завтра получу.

Для характеристики отношения П[ятницкого] к делу посылаю копию письма Туркина.

Пожалуйста, присылайте мне юбилейные марки — торговать буду ими.

655 В. И. АНУЧИНУ

Дорогой Василий Иванович!

Бесконечно благодарен Вам за сообщение о социальных проектах Конфуция, но я жажду знать во всех подробностях — где мне прочитать? Если этого нет на европейских языках, то буду весьма Вас просить, окажите дружескую услугу и сообщите: как по Конфуцию будет организовано «Всемирное Государство»? Как он представляет «Всемирный Совет»? И когда именно делались попытки национализации земель и промышленности в Китае? Кем?

Вы неразборчиво написали имя индийского атеиста — это по поводу атомистической теории индусов, — пожалуйста, повторите его. А с абиссинским философом 3. Якобом я знаком. Читали ли Вы доклад Б. Кроче на последнем философском конгрессе? Непременно надо по этому поводу дать большую статью с основательным разбором, а до сих пор ничего нет.

Наконец-то Вы заговорили о романе. Мое мнение? Оно давно Вам известно. Написать же роман, взяв фоном социально-мессианские ожидания Азии, — это превосходная мысль!

Способности у Вас большие, материалами богаты, как никто, — должна получиться прекрасная вещь. Одобряю, благословляю! Немедленно положите на стол. десять стоп бумаги, добрую бутылку чернил — и начинайте.

Как бы это сделать, чтоб Гольдберг, да и другие сибиряки с бытовизмом покончили? Быт нужно в фундамент укладывать, а не на фасад налеплять. Местный колорит— не в употреблении словечек: тайга, заимка, шаньга — он должен из нутра выпирать. Шире, братики, берите — глубже заглядывайте, ведь Сибирь — страна с большими горизонтами. Передвижники сыграли большую роль в истории русской культуры, но их роль давно закончилась, теперь иные методы нужны.

Привет писателям земли сибирской!

19 мая 1913 г.

656 Д. Н. СЕМЕНОВСКОМУ

Дмитрию Семеновскому.

Стихи Ваши показались мне недурными, я послал их «Просвещению», где они, наверное, будут напечатаны. Присылайте еще.

Можно советовать Вам? Читайте почаще Пушкина — это основоположник поэзии нашей и всем нам навсегда учитель. Тем, кто кричит, что Пушкин-де устарел — не верьте, — стареет форма, дух же поэзии Пушкина нетленен. И в поэзии надо быть хоть немного историком, т. е. человеком, честно и сознательно относящимся к своему историческому вчера.

Еще рекомендую Ив[ана] Бунина, он суховат, но прекрасно знает русский язык и не словоточив развратно, как, напр., Бальмонт, вообще — большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его.

Вы, видимо, немало читали Б[альмон]та и современников, это сказалось излишней цветистостью Ваших стихов, в чем гораздо больше молодого форса и задора, чем вкуса и музыки. Красота в простоте, это — аксиома. Как бы мы все ни метались, а во едину от суббот все-таки — и постоянно — молим: «Попроще, пояснее!» Детские болезни, разумеется, обязательны в наших условиях, но можно попытаться избежать скарлатины подражания — хотя бы и невольного — модернизму, не столь ценному у нас, как об этом принято думать.

А впрочем — желаю всей душою — ищите себя самого! Искра божья у Вас, чуется, есть. Раздувайте ее в хороший огонь. Русь нуждается в большом поэте. Талантливых — немало, вон даже Игорь Северянин даровит! А нужен поэт большой, как Пушкин, как Мицкевич, как Шиллер, нужен поэт-демократ и романтик, ибо мы, Русь, — страна демократическая и молодая.

Ищите себя. Всех слушайте, всех читайте, — никому не верьте и везде учитесь. Сим и можете победить. Куда Вам поступить учиться? Ну, в этом я Вам не советчик, не знаю куда. Но — пишите мне почаще, что-нибудь надумаем.

До 15-го мая не успел ответить, извиняюсь.

Будьте здоровы, берегите себя, не увлекайтесь пустяками серьезно.

Вот как я, целую проповедь написал Вам, а Вам, поди-ка, этот род литературы и в семинарии надоел?

Желаю успехов. Не забывайте, что литература у нас, на Руси, дело священное, дело величайшее.

26/V 913.

«Поле ли» — «пролили», «ветерком оне» — «гомоне» — это напрасно считается «изысканностью». Это более удобно для юмористической поэзии, это то же самое, что:

и приличествует старикам Минаеву, Курочкину.

Рядом с такой «виртуозностью» Вы рифмуете: «дымные — переливные». Не годится, сударь! Конечно, 19 лет многое объясняют, но — взявшись за серьезное дело, растите скорей.

Стихи посланы в копиях, напечатанных на машинке.

657 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Дорогой Александр Валентинович!

Отвечаю Вам аккуратно через десять дней после получения письма Вашего, а собирался ответить в тот же день. Причины замедления: бронхит двенадцатидюймовый, кашляю так, что муниципальные часы на площади останавливаются в ужасе, потолки падают, и ножки у стульев — у двух — сломались. Земляки, при этом. Из Великое Скифи едет многое множество всякого народа, и все говорят, и всех надобно слушать. Хочется чего-нибудь понять, но — трудно! Очень путаная химия «текущий момент». Вот уж момент! Закон о печати тоже Склеп, гроб и смерть!

Затем — покойники. Коцюбинский помер, Чарушников — это все меня очень касается. Карл Габерман помер, и это тоже касается. Кстати: чудесно помер, очень просто, красиво.

А Вы пишете о Германии, которая «во всех отношениях шагнула вперед невероятно», но у которой нет литературы, скульптуры, архитектуры, живописи; музыка — сомнительна, о Кантах и Шопенгауэрах — не слыхать, а Геккели и Вейсманы — древние старики. И которая, — что там ни говорите, — продолжая развивать милитаризм, давит всю культуру Европы. Нет, не согласен с Вашим суждением о Германии. И роста культуры ее не чувствую что-то. Кстати — этого не один я не чувствую, а вот Оствальд тоже и Фрейд.

Что Вы думаете о свидании 3-х монархов? Жуткая штука, право! И — почему устранена Франция? Если даже, — как пишут из Питера, — свидание имеет задачей обсудить вопрос о Японо-Китайско-Сиамском союзе, — Франция должна бы иметь в этом место и голос.

Пишут из России, что к частичным мобилизациям нужно относиться серьезно, ибо они-де являются отдельными актами моб[илизац]ии общей. Жить становится все тревожней, а?

Ехать? Я? Никакой поезд и пароход и аэроплан не возьмут меня пассажиром, ибо разрушу все машины и винты кашлем. У меня сапоги лопнули от кашля, серьезно говорю. И у меня нет костюма для выезда из дома, ибо все одежки Максим сносил. Он изнашивает в неделю два пиджака, четверо брюк и 14 пар сапог. Необходимо строить фабрику готового платья.

Вообще дела — по уши! Бывало, я летом рыбей ловил, а ныне и блоху поймать некогда. А как я всесторонне обобран, — знали бы Вы! Ни с кем этого не было, и я очень горжусь. В общем же — жить очень забавно, если не дует ветер и двери не хлопают.

А в Германию я не верю, нет! У немцев даже пиво плохо придумано. И вскорости они будут нас толкать вон из Европы. «Ступайте, скажут, за Урал, чего вы тут путаетесь? Пшли!» Мы, конечно, сперва заартачимся, не пойдем, тут они нас пушками, пушками! Беда будет!

Говорят о книге «И черти, и цветы» — никогда не читал. Нет такой книги, и это враги мои дразнят алчность мою книжную.

Как хорошо, что Вы не выучились кашлять! Это так же надоедно и неопрятно, как курение турецкого табака фабрики Рыморенка. До свидания, А. В., будьте здоровеньки! Отрицаю Германию!

658 В. Г. КОРОЛЕНКО

Дорогой и уважаемый Владимир Галактионович!

В. Гнатюк, украинский этнограф, один из редакторов юбилейного сборника в честь Ив. Франко и друг М. М. Коцюбинского, просит известить Вас о следующем: редакция сборника в честь Франко, членом которой был и М. М. Коцюбинский, поручила ему просить Вас об участии в сборнике. М. М. не известил редакцию, сделал ли он это, но, мне помнится, что, в бытность свою на Капри последний раз, М. М. говорил, что он писал Вам об этом. Ныне Гнатюк желает, чтоб я напомнил Вам обо всем этом, что и делаю.

В его письме ко мне есть такое место:

«Покойный М. М. передавал мне, что В. Г. Короленко имеет какие-то работы по-украински; как было бы всем нам радостно, если б он прислал одну из них».

Далее Г. сообщает, что из русских сотрудников сборника прислали рукописи для него академики Шахматов и Ф. Корш. Просят об участии в деле этом, кроме Вас, — Ив. Бунина, которому я написал уже и обещание которого дать стихи — имеется. Я тоже послал рассказ.

Вчера ночью, В. Г., прочитал я «Турчин и мы» — вещь многозначительную и очень грустную. Не примите за комплимент и любезность: как зорко видите Вы темные пятна славянской психики, как верно Вы пишете о ней! И как, должно быть, тяжко чувствовать столь остро душевную болезнь своего народа!

Почтительно кланяюсь Вам, В. Г., крепко жму руку Вашу.

Будьте здоровы!

5/VI. 913.

Адр. Володимера Гнатюка:

Львов—Лемберг, ул. Ступинского, 31.

659 Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ

Уважаемый Дмитрий Николаевич!

Посылаю несколько страниц моих воспоминаний о М. М. Коцюбинском, человеке, любимом мною.

Воспоминания эти предназначены для «Л[iтературно]-н[аукового] вicника» и будут напечатаны по-украински. Но, может быть, это не помешает Вам поместить их и в «Вестнике Европы», ибо наша публика знает рассказы Коцюбинского и, вероятно, ей не безинтересно будет узнать кое-что о личности автора.

Гонорара, как это само собою разумеется, мне в этом случае не нужно платить.

Когда появится моя заметка в «Вicнике» — не осведомлен, если Вам это нужно знать — удобней справиться в редакции «Вiсника» из С.-Петербурга.

Искреннейше желаю Вам всего лучшего, а главное — доброго здоровья.

660 Д. Н. СЕМЕНОВСКОМУ

Дмитрий Николаевич,

за исключением — по силе соображений цензурных — стихотворения «Пролетарий», — все стихи Ваши будут напечатаны в июньской книге «Просвещения».

Обратитесь за гонораром по адресу: С.-ПБург, Коломенская, 30, 11, контора журнала «Просвещение».

Два стихотворения второго присыла пошлю завтра Овсянико-Куликовскому для «Вестн[ика] Европы», третье — «Просвещению».

«Родина» — очень понравилась мне, хотя немножко вычурно, приукрашено излишне.

Очень верится, что Вы должны — и будете — писать хорошо; Вы, видимо, серьезная душа, способная любить.

Примите добрый совет человека, горячо желающего свободного развития дарованию Вашему: всех слушайте, все читайте, всему учитесь, но — берегите, но — ищите себя самого, — никому не подчиняйтесь, все проверяйте и не давайте души Вашей в плен влияниям, чуждым ей.

Очень хорошо, что Вы — семинарист, это — народ упрямый; все семинаристы, каких я знал, умели и любили думать.

Жаль, что Вы не попали за границу, она многому и хорошо учит.

Велика ли стипендия нужна Вам и на какой срок?

Сообщите.

Шахов — капризен, ибо — стар.

Будьте здоровы, берегите себя.

А прозой писать не пробовали? Напишите-ка прозой праздник в деревне, как Вы его видите, и будни? Попробуйте!

Коротко, просто и так, как будто Вы все это сердечно любимой Вами девице пишете или рассказываете матери, которую тоже любите глубоко, страстно и бережно.

661 Г. В. ПЛЕХАНОВУ

Сердечно благодарю Вас, Георгий Валентинович, за доброе письмо Ваше; я очень тронут и ободрен Вашим отношением ко мне, и — Вы представить себе не можете, как дорого и важно мне именно теперь хорошее, человечье слово. Спасибо.

Позвольте послать Вам еще рассказ мой, — человек, более талантливый, чем я, сделал бы из этой темы вещь очень нужную, очень своевременную.

В. Г. Короленко пишет, что его здоровье сильно пошатнулось, доктора запрещают работать. Очень грустное письмо.

А из Питера сообщают, что юбилейные торжества сильно подняли дух людей, правящих Русью, и что «возможны события весьма фантастические» как в области внутренней политики, так и в области внешней.

Есть слух, что в министерстве финансов разработан проект устройства сельских банков и что — будто бы — предполагается открывать оные прежде всего в губерниях со сплошным великорусским населением. Характерно столь же, как и пагубно.

Обращают внимание на то, как фетируетея личность Дмитрия Павловича, и говорят, что-де осенью он будет объявлен наследником престола.

Вообще — пишут много интересного и тревожного, а что — правда, трудно понять. Одно ясно: идет какая-то большая игра, и думается, что реакция будет еще круче.

Будьте здоровы, дорогой Георгий Валентинович, прошу Вас передать мой почтительный привет Розалии Марковне.

«Записки» Желябужского отправлены Вам вчера.

7 /VII. 13.

662 В. Г. КОРОЛЕНКО

24/VII. 13.

Весьма грустно знать, что Вам нездоровится, дорогой Владимир Галактионович, — и грустно и досадно. Я — тоже заболел и, кажется, основательно на сей раз: кашель, изнуряющий пот по ночам и все прочее, что полагается при этом. А тут еще — отчаянная погода: пятый день — сирокко, нервы натянуты до того, что руки дрожат.

«Ты — на гору, а бес — за ногу», — я действительно думал в августе ехать в Россию, но, кажется, это не удастся мне, — помешает нездоровье. Хотя — еще посмотрим!

«Турчин и мы» — очень волнующая вещь, здесь, на Капри, она возбудила большие, весьма поучительные беседы; здесь публика живая, хорошо чувствующая и до некоторой степени подготовленная к вопросу, столь ясно поставленному Вами. Люди всё молодые, есть даровитые парни, как, например, Иван Егоров Вольнов, орловский мужик, автор «Повести», которую он Вам, кажется, послал.

И если послал, а Вы ее прочитали — то позвольте мне просить Вас, Владимир Галактионович: напишите Ивану Егорову в нескольких словах Ваше мнение о недостатках повести! Вольнов — парень упрямый, работающий, к нему можно предъявлять требования высокие, это будет полезно ему. Посылаю Вам три мои книжки. «Проходящий» — Ваше слово из рассказа «Река играет», — это любимый мой рассказ; я думаю, что он очень помог мне в понимании «русской души» — души тех людей, которые, год поработав, — десять лет отдыхают в грязи и всяческом хаосе. Говорят, я довольно удачно читал рабочим реферат, темой которого была роль Тюлина в русской истории, — у меня вышло так, что и Минин, и Болотников, и Пугачев — все Тюлины! Что поделаешь? «Не факты из законов, а законы из фактов».

На-днях получил очень постыдную книгу: «Десятилетие ресторана «Вена». Литературно-художественный сборник». Это — нечто вроде «Календаря писателей», но, пожалуй, еще пошлее. Сколько бесстыдников развелось на Руси — жуть берет!

И когда думаешь — надо ехать домой, то первым вопросом является: «А как ты встретишься с этими?» Отчаянно неловко будет.

Посмотрел я литературу «эгофутуристов», и, на мой взгляд, это прежде всего — неискренно, это — холодный расчет нигилистов, желающих во что бы то ни стало обратить на себя внимание и пожевать кусочек — хоть маленький! — сладкого пирога славы.

В то время как у нас балуются и скандалят, здесь непрерывно идет большая культурная работа. Крайне интересно следить, как быстро растет внимание юга Италии к России, — внимание умное и всестороннее. В его основе лежит, конечно, экономический интерес — нужда в дереве, хлебе, угле, в развитии транспортного судоходства, но вместе с этим растет и общий интерес к России.

Затеяли мы на Капри русско-италийскую библиотеку» видели бы Вы, как любезно снабжают ее книгами различные официальные учреждения — министерства, парламент, ученые общества и т. д., — даже неловко: присылают многотомные дорогие издания, а мы пока не можем соответствовать, и библиотека очень мало — русская. Затеваем два сборника: на итальянском языке «Русские об Италии», на русском — «Итальянцы о России».

Здесь — вообще — хочется работать, и, если бы были более привычны к этому прекрасному занятию, можно бы сделать много. Но привычка к работе у нас слабо развита, и гораздо охотнее мы ссоримся, спорим и вздорим.

Сейчас здесь — русские экскурсанты, каждую неделю бывают две экскурсии, по 50 человек с лишком. Люди — со всех концов России, преобладает народ среднего достатка, народные учителя — в меньшинстве, иногда на всю группу их 5–6 человек. Всю эту публику я вижу и — вижу: сильно изменился русский человек! И нехорош главный признак изменения, ибо это — общее всем понижение социального интереса, социального чувства. В Риме экскурсантов водит по музеям некто Грифцов, автор бездарной книжки «Три мыслителя: Мережковский, Розанов, Шестов». Он говорит сырым русским людям, что Рафаэль — бездарен, Венера Капитолийская — урод и прочее, что ныне принято. Слушают и восхищаются: как смело, как ново! А одна дама в лиловых чулках, строго поглядев на меня в какой-то очень большой и уродливый лорнет, спросила кислым тоном:

— Вы все еще не вылечились от этих социализмов?

Петербургская учительница любезно осведомилась:

— Вы еще пишете или уже — перестали?

Есть, разумеется, очень живые фигуры, очень интересные люди, но — они скромны и мало заметны. Конечно — в каждой группе свой шпион, все это знают, все его боятся, благоразумные люди шопотом предупреждают, что нужно быть осторожнее в речах, иначе — «узнают, и — дело погибнет». Дело же поставлено дорого, плохо и утомительно. Отмена общего паспорта совершенно лишила народ[ных] учителей возможности принимать участие в экскурсиях. И все это очень злит, возмущает.

Вот как расписался, — Вы извините меня! Сердечно желаю доброго здоровья. Кланяюсь Евдокии Семеновне.

Всего, всего хорошего!

663 ЦК РСДРП

Глубоко потрясен смертью старого орла, пророка истины. Пусть горе велико — утрата напоминает нам о великой деятельности Бебеля, а его героический дух воплотится в сердцах тех, кто борется за победу разума.

664 Д. Н. СЕМЕНОВСКОМУ

Не мог ответить Вам, Д[митрий] Н[иколаевич], раньше, ибо уезжал с острова и Ваши письма более м[еся]ца лежали непрочитанными.

Учиться — необходимо, избежать солдатчины — надо. Стипендию Вам — р. по 300 в год — я найду, недохватку доработаете сами. Изнурять себя непосильным трудом и голодовками в юности — вреднейшая вещь, от этого большая часть нашей интеллигенции и худосочна и нетрудоспособна. Я написал знакомой моей — Елене Константиновне Малиновской, чтоб она выслала Вам — пока — р. 50 на тот случай, если б Вам понадобилось съездить в Москву хлопотать о поступлении в университет или институт. Вероятно, вскорости Вы получите деньги эти. Затем мы с Вами точно договоримся о самой стипендии — как, в какие сроки, откуда Вы будете получать ее.

Об участии моем в делах Ваших никому не байте, это может дурно отозваться на полицейской благонадежности Вашей.

Прозу еще не успел прочитать, за месяц мне прислали 47 рукописей. Стихи в «В[естник] Е[вропы]» посланы, ответа еще не имею.

Будьте здоровы и бодры духом!

20/7,VIII.

Адрес мой: Италия, Капри, М. Горькому.

Italia, isola Capri, М. Gorki.

«Богатырь» — хорошо. Немножко длинно, ну, да это ничего.

Желаю вдохновений!

Русь нуждается в бодрых песнях, довольно минорничали!

665 Г. В. ПЛЕХАНОВУ

Дорогой Георгий Валентинович!

«Вестник знания» — суть предприятие некоего г. Битнера, основанное им 10 лет тому назад, в годы популярности «Знания», на Невском, 92. Для ознакомления с журналом этим посылаю Вам одну из его книжек, сожалея, что не могу послать нескольких.

На мой взгляд, журнал представляет собою окрошку для духовно голодных, а затеян не столь того ради, чтобы питать их, сколько ради уловления пятаков. Я слежу за ним в течение нескольких лет, и мне кажется, что редакция его очень небрежна, не весьма грамотна и лозунг ее: «вали все в кучу, читальщик разберет».

Но—нахожу необходимым указать, что журнал все-таки нашел читателя и, кажется, даже более: существуют «кружки подписчиков «Вес[тника] знания»; в прошлом году Битнер праздновал десятилетний юбилей дела, съехались подписчики и очень лестно хвалили Битнера. Говорят, — кое-что было подстроено для рекламы, но — сие не очень важно, я думаю.

Важно же то, что около этого «Вестника» группируется несколько тысяч человеков из глухой провинции русской и «Вестник» чем-то и как-то объединяет их.

Рабочие, сколько я знаю, не любят сей журнал. Вот и все, что могу сказать по поводу «Вестника».

В «Знании» я давно уже не участвую, хотя там завязли все мои деньги, да и книги. Кажется — все пропало или скоро пропадет.

Ответить Вам на вопрос об издании книги Вашей сейчас — не могу. Другое дело, когда буду в России. А когда буду — не ведаю.

Заболел сын, возможно—что опасно, сейчас еду к нему, в Неаполь. Грозит операция. Вот почему письмо мое, м. б., покажется Вам не очень толковым. Вы извините, очень волнуюсь. А тут еще — безденежье давит!

Будьте здоровы, всего хорошего! Кланяюсь сердечно супруге Вашей.

5/IX.913.

Capri.

666 Д. Н. СЕМЕНОВСКОМУ

Дмитрий Николаевич, неопределенность Вашего положения вскорости выяснится, — потерпите ее еще немножко! Все устроится, верьте мне!

А вот что Вам нравятся стихи Клычкова, Клюева и подобных им, — людей весьма даровитых, но мало серьезных и еще не поэтов, — это плохо, простите меня! Очень плохо. Вы еще молоды, но у Вас есть кое-что свое, что Вы и должны беречь, развивать, говорить же, что «я решил быть поэтом прекрасной дали, грядущего эдема, града невидимого и влюблен сейчас в слово «рай» — все это Вам не нужно. Все это — дрянь, модная ветошь, утрированный лубок и даже языкоблудие. Каким Вы будете поэтом, это неизвестно ни Вам, никому, но если Вы пойдете за Клычковыми, — Вы не будете поэтом.

Чтоб понять, что такое Клычковы, какие они еще мальчики, сравните их стихи со стихами хотя бы Бунина, взяв его последнюю книгу «Иоанн Рыдалец»; посмотрите, какая строгость, серьезность, какая экономия слова и любовь к нему. Вообще же учиться нужно по Пушкину, а от того, кто скажет Вам, что Пушкин устарел, — идите прочь!

Писать «крылышки — мокры лужки» — стыдно! Это не поэзия, а фокусничество, и ему нет места в поэзии. Дм. Минаев все равно останется непревзойденным современными словотерами, все фокусы сделаны им.

— это искуснее «крылышки — мокры лужки»

Вы пишете: «исключительно гражданским поэтом быть нельзя», — а разве Вас кто-то приглашает именно на эту роль? Я не знаю, что такое гражданский поэт и военный, я знаю только хороших поэтов и плохих. Нужно стремиться быть именно хорошим, серьезным поэтом, а для сего необходимо выкинуть вон из головы всю современную бутафорию и театральщину, все эта «дали», «эдемы», «фиалы», дохлых «Прекрасных дам» и прочую дребедень И чем скорее это будет сделано, тем лучше для того, кто это сделает. «Гражданственность» же доступна только таким великим поэтам, как Гюго, Верхарн, — о ней Вы подождите думать. Пишите просто, искренно о своей душе и от своей души, никому не поддаваясь, никого не слушая — ни меня, ни Клычковых, никого! У всех учиться, никого не слушать — вот что хорошо для Вас, как и для всякого начинающего говорить с миром.

На сердитое письмо — не обижайтесь. Это слова сердитые, а не мысли.

Будьте здоровы, учитесь, умейте смотреть в лицо всем и всему!

Стихи посланы в «Просвещен[ие]».

Сообщите Ваш адрес.

667 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Посылаю восьмую главу, скоро пришлю IX-ю, X-ю.

Нет ли чего новенького? О «Знании» и — вообще? Мучительно переживаю процесс Бейлиса, — начал пить этот Valerional или как там его? Но в костре гнева и тоски, стыда и обиды есть уголек надежды: а что, как эти 12 мужичков окажут: нет, не виновен!?

Вы представляете, какой это будет праздник на нашей _ демократической — улице? Я знаю, конечно, что чудес не бывает, а особенно бедна ими область социальной психологии, но все-таки — в этом случае — хочется чуда!

Ведь лишь оно спасет нас от мирового позора!

Миклашевский прислал сумбурное письмо, — копия его послана М[арии] Ф[едоровне], — надеется приобрести «Совр[еменный] мир» при помощи Сытина и организовать «объединительно-марксистский» журнал под редакцией Потресова и Мартова! Письмо, мягко говоря, странное. Я отказался участвовать в этой комбинации, где несколько беков приглашены или будут приглашены куда-то на задворки.

Странные люди эти Миклашевские и Муравьевы, — как они крепко убеждены в гениальности своей! Даже неловко за них.

Ну, до свидания!

Отправьте рукопись возможно скорее, дабы не делать особенно длинных перерывов.

Кланяюсь.

10/XI.13.

Capri.

Когда меня будут ругать за 2-е письмо о «Карамазовщине» — пожалуйста — присылайте мне вырезки!

668 С. М. ЧЕВКИНУ

С. М. Чевкину.

Вы назвали Вашу работу «История одной уездной глуши» заголовок тяжело звучит, неудобочитаем. «История» предполагает движение, развитие каких-то событии, деяний, — этого нет в работе Вашей; она встает перед читателем как сборник небрежно написанных биографий и очень длинных бесед на различные темы. Эти беседы крайне многословны, почти всегда наивны, они) вызывают чувство скуки. Материал повести Вашей — скуден психологически, неоригинален в бытовом отношении, ничтожен количественно и совершенно исчезает ив памяти читателя в потоках всяческих рассуждений автора, героев.

«Глушь» представлена Вами очень сжато, узко; ведь, кроме педагогов, в городе, наверное, живут еще купцы, мещане и т. д. У Вас эти люди забыты или являются мельком. Вообще работа Ваша как со стороны содержания, так и архитектонически, совершенно не удалась Вам.

Невольно обращаешь внимание на то, что Ваши педагоги почти все — слишком умны и порядочны, что крайне редко встречается в природе вообще, а в условиях русской жизни—в особенности.

Люди в футлярах, Передоновы и педагоги-садисты более характерны для России, чем Троицкие. Кстати сказать — биография этого человека написана Вами смешно.

Но все-таки, если бы педагоги русской действительности были похожи на описанных Вами, они, наверное, явились бы «фабрикантами нации» великих болтунов, но — более порядочных людей, чем те, которых фабрикует школа современной действительности.

Нет, Ваши «фабриканты» не способны выработать нацию, они фабрикуют только слова, слова.

Ваша манера писать невольно внушает подозрение, что Вы слишком много читали книг Амфитеатрова.

Язык у Вас невозможен. Во-первых, Вы совершенно не чувствуете ритма фразы, не обращаете внимания на звук ее. Вы слишком злоупотребляете вводными предложениями.

Поражает обилие иностранных слов, соединяемых Вами удивительно смешно и провинциально, например: «шедевр классического аристократизма», «психологический микроскоп», «пунктуальность в исполнении формальностей этикета» и т. д.

Но вместе с этим Вы пишете: «хвостик тайной гордости», «подворачивавшегося», «набалтрушался». Это очень плохо, и, если Вы хотите работать, от этого Вам необходимо вылечить себя Это не русский язык. Напрасно Вы сочиняете такие слова, как «чистолюбие».

Несмотря на многословие, язык у Вас беден и лишен образности.

В одном случае Вы употребили глагол «быть» восемь раз на одной странице. Это непростительно.

Анекдот с ночной вазой на благотворительной лотерее — анекдот очень дурного тона. Писатель, уважающий литературу, не должен выдумывать столь «смешных» штучек.

Игра гимназистов в «носы» невероятно преувеличена!. Попросите кого-нибудь ударить Вас по носу книгой в переплете, и Вы признаете, что плохо выдумали эту сцену.

К характеристике Ваших героев:

Батюшка на стр. 193—4 невероятен.

Многоглаголивый Троицкий на стр. 252 «с усмешкой человека, проникшего в далекую тайну», спрашивает: «Думаете ли вы, что и давнишний наш Царьград, и вечный Рим, и загадочный Дели будут нашими городами?»

Этот вопрос вызывает чувство отвращения к Вашему герою.

Невероятно поведение пристава вообще, и — в частности— совершенно невероятна провокационная передача прокламаций на обыске у «огарков».

Кстати, по поводу «огарков», — я знаю эту историю непосредственно по рассказам ее героев. Вы освещаете ее неправильно, она гораздо хуже.

Совершенно не освещен у Вас преподаватель Риз.

В заключение:

Несмотря на несомненное знание жизни, умение наблюдать и рассказывать, Вы портите Вашу работу небрежным отношением к ней, торопливостью, невниманием к архитектонике и слабо развитым ощущением языка.

Затем, у Вас есть стремление выложить все Ваши догадки, знания, мнения сразу перед читателем. Но — догадки и мнения автора в голом виде вообще мало ценны. Требуется, чтобы писатель изображал, а не рассказывал что в голову ему придет. Облеките Ваше мнение, Ваше представление в плоть и кровь, дайте ему образ — тогда читатель, может быть, отнесется к Вам серьезно.