Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

434 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

вчера получил Ваше письмо и деньги, сердечное спасибо за то и за другое, но — вынужден просить Вас — при первой же возможности пошлите денег в уплату долга Моргано, коему и Вы должны остались 200 л[ир], кажется.

Столь долгое молчание Ваше сильно волновало меня; хотя я знаю, как Вы заняты, но вести от Вас — необходимы, ибо я очень боюсь за Ваше здоровье, иногда мне кажется, что Вас уже засадили в каталажку и прочее в этом духе. Письмо Ваше не вызывает содержанием своим никакой радости в душе, а все-таки лучше знать, чем находиться в неведении.

Сообщив разговор свой с «товарищем», Вы ничего не сказали о товарищах-писателях, думаю, что сии последние не лучше первых. Жду от Вас по сему поводу разных […] анекдотов, хотя и знаю, что Вы до этой литературы не охотник.

Перехожу к делам.

В одном ив моих писем я сообщал Вам, что, м. б., Вересаев обратится с просьбой издать сборник благотворительный и что я хотел бы этого; ныне извещаю, что сей проект лопнул. От Вер[есаева] я получил письмо, в котором он отказывается иметь дело со «Знанием» и пишет, что подал на сию фирму к мировому судье. Сурприз не сладкий. Тон письма — «товарищеский».

Айзман очень бедствует, просит денег. Тоже Десницкий, пошлите ему 300!

А 2700 р., полученные г. секретарем комиссии по изданию и т. д., — будьте добры списать на мой счет и об этом известите Гольденберга.

Затем — главное.

Сообщите мне Ваши дальнейшие планы относительно сборников — сколько думаете издать их, в какое время, какой материал? Мне очень нужно знать это. Вы помните, я говорил Вам о том, что нам нужно изменить характер сборников, включив в них [статьи по] литературной критике и по социальной философии. Сделать это я считаю необходимым именно теперь, в разгар мещанского буесловия, когда многие договариваются до ужасающих глупостей, обнажая свою грязную душу до пят.

Сделать это мне легко — я могу сорганизовать группу вполне ценных сотрудников, — назову пока Луначарского, Войтоловского, Бржозовского, Богданова, Базарова и еще некоторых.

Луначарский — человек очень талантливый, и, на мой взгляд, у него, как у публициста-философа, блестящее будущее.

Войтоловский написал очень ценный этюд по социальной психологии — «В защиту толпы»: работа оригинальная, направлена против Тарда и изобилует интереснейшими фактами из психологии толпы, которую автор наблюдал во время последней войны и вообще за последние годы в России и в Европе. Этюд — листов до 8 наших.

Все другие будут работать серьезно, ибо значение предприятия им понятно. Редакция — Ленин, Луначар[ский], Богданов. Я рассчитываю еще на переводы с итальянского — некоторые авторы здесь предлагают свои рукописи на условиях очень выгодных — по 50 р. лист — и согласны ждать выхода книг на русском языке, не печатая на других.

Вообще — это можно поставить и — необходимо. Сам я тоже собираюсь написать ряд статей о так называемой «современной психологии», одну уже написал, она появится в сборнике, который издает компания во главе с П. Юшкевичем; сборник направлен против современных течений в литературе.

Я не послал ее для наших сборников потому, что там она была бы неуместна рядом с некоторыми вещами, и потому еще, что один я выступать в роли публициста — не хочу, хотя моя публицистика больше — лирика. Статьи этого характера я буду печатать лишь в компании с названными лицами, я с ними связан общностью взглядов, настроения и намерений.

Все они — и я — понимают, что данный момент очень опасен и очень выгоден для демократической мысли и литературы, его необходимо использовать в смысле укрепления демократических течений. И нужно дать заслуженный отпор нахалам, мерзавцам и всякой сологубовщине. Моя статья даст Вам больше письма, я очень прошу Вас прочитать ее, когда сборник выйдет.

Андреев ушел совсем? Если так, я был бы рад. Его «Тьма» и «Царь-Голод» — вещи, которые возмущают меня. Многописание ему вредно, не менее, чем слава, видимо, отравившая слабый желудок молодого человека.

Итак, — сообщите мне, как Вы смотрите на проект изменения сборников, и сообщите возможно скорее, мне не хотелось бы выпускать материал из рук. Рукописи статей я буду присылать Вам отсюда. Окажите также, какой гонорар могли бы мы предложить авторам.

Я предполагаю, что у Вас возникнут некоторые вопросы, а также думаю, что в названных мною лицах Вы увидите — может быть — «товарищей». Едва ли это так будет, но, если даже и снова обнаружится пред нами нечто мало человеческое или слишком человеческое, все равно для меня, — мне нужно идти с ними рядом, и я пойду. Беллетристика моя остается на старом месте, а если с публицистикой я не устроюсь в наших сборниках, то придется печатать ее там же, где другие, чего не хотел бы.

На мой взгляд, рисуемая мною задача — задача «Знания», и никакое другое издательство не может выполнить ее в той мере, как мы.

Далее: прилагаю письмо Келтуялы, автора книги «Курс истории русской литературы». Первую часть курса я читал, это очёнь ценная работа, на мой взгляд, и если бы мы могли помочь автору в его труде, — это было бы очень хорошо для публики нашей, ибо она получила бы первый полный, популярный и с любовью написанный труд по истории литературы. Я понимаю, что средств теперь нет, но все же нахожу нужным указать Вам Келтуялу. Его адрес: Сергиевская, д. 60, квар. 23.

Из газет я получаю «Речь» и «Наш век», очень неаккуратно, чорт возьми почту! «Русское знамя» получил два № — 5-й и 7-й. Глупо.

«Наш век» — закрыли? Выпишите мне еще газетку.

Не могу понять, все ли получил книги, высланные Вами, кажется, некоторые, — напр., Дройзен, — пропали. Убедительно прошу Вас выслать мне из шкафа моего книги по прилагаемому списку и купить все поименованные в списке печатном.

Может быть, Вы найдете некоего человека, который, за вознаграждение, конечно, собрал бы мне все эти книги, некоторые нужно искать у букинистов. Я очень прошу Вас, дорогой друг, если Вы знаете ценные книги по эпосу и фольклору, не вошедшие в список мой, добавьте их к нему!

У Я. Грота есть труды по литературе скандинавских саг, я не знаю, кем и где они изданы, не знаете ли Вы?

Нет ли на русском языке перевода или изложения «Эдды»?

Помогите мне в этом, очень буду благодарен и пришлю Вам рожу мою из бронзы.

Лепят меня сразу двое — немец и итальянец.

Крепко жму руку, очень желаю бодрости душевной, столь необходимой при частых сношениях с умными людями.

Кланяюсь и желаю всех благ!

Рассказ мой идет хорошо, будет листов пять.

Я просил Семена Павловича, чтобы он написал «Весам» о высылке мне обещанной ими премии, выбрал я две книги, кажется:

Андрей Белый — «Золото в лазури»,

Лернер — «Труды и дни Пушкина».

Дают — бери.

435 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг!

При сем возвращаю «Обручение» — сия детская пачкотня для тиснения неудобна.

Заканчиваю повесть о хождении некоего человека по святым местам, о бытии его во обителех и о искании всюду господа бога, коего он благополучно и находит.

Для святейшего правительствующего синода это будет тоже находка.

Жду ответа Вашего на мое предложение ввести в сборники литературно-критические и философские статьи. Необходимо дать отпор гг. идеалистам, мистикам и всякой всячине, ютящейся в «Русской] мысли», «Живой жизни», «Факелах» и других щелях литературных. Что сии статьи безвредны в цензурном отношении — тому примеры: сборник «Очерки философии марксизма» не конфискуется и все другие — тож. А материал в них — превосходный.

Почему не получаю благочестивого журнала «Живая жизнь»? Не вышел? Или забыли подписаться? Умоляю о внимании.

Мережковский написал драму «Павел I» — и прескверно вышло! Никакого Павла нет, а есть немного «Федора» Толстого и множество Дмитрия Мережковского. Буду писать я. Назову «Нос». Ибо драма Павла — его нос.

Как видите — становлюсь символистом. Мистиком. Работаю — как тысяча чертей. Спина болит, волосы лезут, ослеп.

Денег — довольно. Боткиной уплатил 1400, осталось 5. Пять.

Имело ли мое письмо влияние на «Труд»?

И не можете ли Вы послать денег Десницкому? 300 р.? Юрьев, университет.

О, препроклятая собственность!

Жму руку.

Все меня ругают.

Будьте добры, подпишитесь в бюро вырезок на все отзывы:

1. о М. Горьком.

2. о Л. Андрееве.

3. о сборнике «Очерки философии марксизма».

4. о сборнике «Литературный распад».

Надоел ли я Вам?

436 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой мой Иван Павлович!

Я тоже не знаю, что делать с г-й Гангардт, знаю лишь, что она близкая родственница, кажется — дочь жандармского генерала, который однажды сажал меня во узилище и о котором студенты Казани сочинили песню:

Не послать ли эту госпожу ко всем чертям для упрощения дела?

Пьеса Мереж[ковского]— обрадовала меня. Это — плохо, очень плохо. Это и не Павел, а Федор А. Толстого, — Федор там, где он похож на человека, а вообще это—не человек, но — некая туманная схема. Драмы я не вижу.

А посему считаю себя вправе — и даже обязанным — написать Павла, как я его вижу. Думается, что я вижу его хорошо, ясно. Для меня его драма — сомнение в праве на престол. Мережковский забыл о носе, о предательском носе Салтыкова на лице Романова. Летом я, наверное, напишу эту вещь.

А сейчас — кончаю повесть, кажется, интересную. Она будет названа «Житие» или как-то в этом духе. Герой — странник по святым местам.

Сегодня получил еще письмо от Вас[илия] Алекс[еевича]. Не можете ли Вы послать ему денег? Невыразимо мучает меня это дело, обещал и — не исполняю. Деньгами Пятниц[кого] — плачу свои долги.

Очень рад, что Вы написали в Америку, может быть, оттуда дадут.

Жму руку, желаю всего доброго.

В «Пролетарии» будут печататься мои заметки «Разрушение личности» — о современной литературе. Предложите немцам — не хотят ли они поместить эти заметки в своих партийных изданиях?

Начало завтра вышлю Вам.

Съезд литераторов-партийцев налаживается.

Из книг мне нужно еще

«Факелы», кн. 3-я;

рассказы о смерти Павла 1-го,

изд[анные] Сувориным.

Выпишите:

«Легенды европейских народов»,

«История сношений человека с дьяволом», издание Пантелеевых.

437 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг!

Телеграмму Скирмунту послал. Почему Вы не предъявите иск к нему, раз он не хочет платить?

Вам не стоило писать о Юшкевиче так подробно, — вещь его не заслуживает ни малейшего внимания.

Мне же необходимо знать Ваш ответ на мое предложение издать в «Знании» несколько литературно-критических сборников, т. е. книг, в коих вместе с беллетристикой печатались бы статьи по критике и философии Базарова, Богданова, Войтоловского, Луначарского и мои. Если Вы не находите это совмещение удобным почему-либо — сообщите. Очень прошу о скором ответе.

«Шпиона» — оставьте пока в стороне, — .дней через десять я вышлю Вам новую повесть, размером она, я думаю, будет не меньше «Шпиона», а печатать ее необходимо сейчас же. Если это не очень нарушает Ваши планы, очень прошу сделать так.

Леонид прислал мне длинное и печальное письмо, оно наполнено разными ламентациями о его страданиях, о его действиях — ни слова. Ответил ему — зову сюда, чтобы окончательно «выяснить себе некоторые туманности в нем.

На два его письма я не отвечал, он пишет несмотря на это. Значит, туго ему теперь, когда его тащат с пьедестала и ставят на его место Куприна. Сей последний — просто болван! Что он пишет! Читали Вы «Суламифь»? Изумительно.

Рукописей я получаю много, но всё — шваль. Рассказ Катаева — прочитан, но автор прислал его без письма и без адреса, если он будет приставать к Вам — укажите ему это.

И еще раз — прошу ответа о сборниках. Выпустить их необходимо осенью, направлены они будут против «модернистов», «победителей» и всей этой шушеры во главе с основоположником их — Мережковским.

В «Mercure de France» Гиппиус излаяла Леонида, в № 1 «Весов» он назван — невеждой и дураком.

Что у Вас делается? Отсюда все это имеет вид битвы сумасшедших из-за розовой бумажки.

Всего доброго! Как Ваши процессы? И — здоровье?

Работаю 14 часов в сутки, слепну.

438 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Уважаемый Александр Валентинович!

Оберучеву — отвечено. Работа его — очень интересна по фактам, но полковник — не литератор. Сборники же «Знания» перегружены скучными вещами — вроде Дейча, к примеру.

Я рекомендовал Оберучеву поместить, его работу в «Образовании», а потом издать ее отдельной брошюрой.

Бурцеву — тоже отвечено. Поскольку могу быть полезен осуществлению этого дела — в той или иной форме — буду стараться.

Чествование «Льва Великого» — мною тоже плохо понимается. Вижу в этом начало какой-то игры, но — смутно все. Кажется мне, что всероссийское мещанство хочет устроить генеральную мобилизацию своих сил и что предполагаемое торжество должно играть роль как бы самосмотра. Если это так — жалко Толстого, и делу этому следует дать настоящее освещение. Каким образом? Подумаем.

Вы представьте-ка себе все это современное наше «культурное» общество: половиков, эстетов, кадетов и прочих не помнящих родства своего людей, — видите Вы их серый и душный вихрь вокруг колосса? Пусть он, Толстой, чужой мне человек духовно, но он краса и гордость моя, — разве он для того, чтобы за ноги его хваталась вся эта полуумная, разбитая, искаженная масса «неустойчивой психики»?

Проект воззвания — тускл и минорен. И вся эта затея — Вы правы — непонятна, если это не есть желание мещан объявить Толстого — всего! — своим. Преподлая экспроприация — не правда ли?

Написал я некую повесть и буду ждать о ней Вашего мнения, уверенный, что Вы по поводу этой вещи можете сказать мне много ценного, — больше, чем кто-либо другой.

Печататься она будет в «Знании».

Надо мне Вас видеть, очень надо! А поехать к Вам — не могу, ибо — работы на десять каторжан. Не найдете ли Вы время и охоты передвинуться сюда? Очень обрадуете, и думаю, что мы поговорим не без пользы друг для друга. Посему — отвечайте скорее, — можете ли?

Здесь милейший Луначарский, который кланяется Вам. Сей талантливый и любимый мной человече, слыша имя Ваше, всегда радостно улыбается. Здесь же — Фроленко. Поскорости явится Гусев, и жду Леонида.

Видите, какой цветник людей!

Так вот — приезжайте.

Книгу Вашу еще не получил, — спасибо Вам! А что своих не посылаю — не обращайте на это внимания; надо — пришлю хоть сто штук. Сим — богат.

Крепко жму руку, поклон супруге Вашей.

И — всего доброго!

439 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг — получил письмо № 9 с деньгами для Шрейтера, очень благодарю. Я тоже прошу Вас извинить меня, если в письмах моих иной раз заметно раздражение, — я понимаю, что оно не должно касаться Вас, но порой нет сил сдержать себя и невольно начинаешь со всеми говорить свирепым тоном.

Каждый день приносит какой-либо сюрприз — «Суламифь» Куприна, стихи «модернистов», интервью Леонида, в котором он путает и врет на меня, как на мертвого, статьи Изгоева и других ренегатов — каждый день кто-нибудь встает пред тобой голый и весь в гнилых язвах. Нет терпения! Хочется орать, драться с этой сволочью, хочется топтать ногами эти «неустойчивые психики». Каково читать письмо Куприна и Кº против статьи в газете Старцева? И последовательные отказы Кº от подписей? Кажется, что все пьяны, сошли с ума.

Я прошу Вас ответить мне телеграммой на вопрос о сборниках. Если Вы ответите — да, я немедля начну составлять сборник статей о Толстом.

Сие необходимо. Видимо, мещанство хочет уцепиться за Толстого и создать вокруг его грандиозно пошлый кавардак Я получил целый ряд приглашений написать заметки о моих впечатлениях о Л[ьве] Н[иколаевиче]. Все приглашатели — разновидные Сергеенки.

В нашем сборнике были бы статьи:

С. Попов — общая характеристика Л. Н. как художника,

Базаров — Анархизм Толстого,

Луначарский — Религиозные воззрения,

Войтоловокий — Психология масс у Тол[стого],

[…]

Я — небольшая заметка о личности.

И еще несколько статей.

Время требует, чтобы наша группа определенно и резко выступила против этого хаоса и анархизма в литературе и в жизни. С этим необходимо торопиться. Очень прошу — дайте Ваш принципиальный ответ на мой вопрос, телеграфируйте!

Кипену я возвратил рукопись, плохо.

Вопрос Кондурушкина — не понимаю. Написав ему длинное письмо, я указал на необходимость поправок в стиле рассказа, — он обиделся, что ли? Напишу ему сейчас же письмо. Рассказ его считайте принятым.

Ан-ского не получил еще. Писатель—неинтересный.

Переводчице Стендаля надо сказать, что ее желание получить «принципиальный ответ» — странно. Не зная рукописи, никто не даст, мне думается, принципиального ответа — да или нет. Чепуха какая-то бабья.

Завтра высылаю конец повести. Пожалуйста, затискайте ее в один сборник.

Пока — всего доброго! Жму руку,

440 И. П. ЛАДЫЖНИКОВУ

Дорогой Иван Павлович!

Ha-днях я пришлю Вам повесть, только что конченную мной, — ее сейчас же — раньше «Шпиона» — будут печатать по-русски, что прошу иметь в виду.

Получил коробку хороших папирос, — за сие спасибо Вам! Если будут от Вас сюда оказии, то присылайте с ними табачишко, а иначе очень дорого таможня берет.

Весьма прошу Вас высылать в Женеву Екатерине] Павловне, за мой счет, все выходящие у Вас книги на русском языке.

Адрес: Genève, Chemin Vert, 59.

А сейчас, пожалуйста, пошлите ей

Андреева: «Проклятие зверя»,

«Тьма»,

«Царь-Голод».

Чирикова: последний рассказ,

Горького: «Солдаты»,

«Шпион», — если оный напечатан.

Мережковского: «Павел».

И все новое. Очень обяжете. Здесь — весна. Хочется, чтоб Вы приехали. Роман Петрович прислал открытки, но адреса своего не сообщил.

Да, «Разрушение личности» — не печатайте, если можно, я эту статью расширю и помещу в одном из наших сборников, мы с Луначарским думаем запустить их целый ряд.

Жму руку, очень желаю всего доброго!

Кланяюсь.

441 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

получено мною: рассказ Ольминского и часть повести Гамсуна. Первый уже отправлен назад для передачи автору, Гамсун — прочитан, прислать или дождаться конца перевода и выслать вместе все?

Перевод мне кажется несколько вульгарным, Ганзены слишком русифицируют автора — это несомненно. В одном месте у них речь идет даже о «сапогах с бураками», и таким образом из Норвегии они уводят читателя в Вятку. Обратите их внимание на следующее: они в состоянии сохранить основной тон рассказа автора, строй его речи — пусть они делают это, не впадая в русицизмы, не заставляя Бенони и других говорить языком подгородних мужиков Петербургской губернии.

За предыдущее письмо я готов просить у Вас извинения, если оно задело Вас, но — согласитесь, что у меня есть повод жаловаться Вам на Вас. Молчание Ваше — угнетает. А состояние моего духа — не блестяще. И тому — серьезные есть причины, говоря стилем сукина сына Сологуба.

Вчера получил №№ «Рус[ской] мыс[ли]» и «Образования», прочитал несколько статей и — всю ночь не мог уснуть с тоски и со зла. Что такое?

Это — русская литература? Какая гадость, какое нищенство мысли, нахальство невежества и цинизм! Людей, кои идут на святое поле битвы, чтобы наблевать на нем, — таких людей надо бить.

И я мог бы организовать отпор им по всей линии, для этого есть силы, есть желание, а главное — это необходимо. И мне кажется, что «Знание», у которого уже есть традиция, должно бы выступить на бой со всей этой шайкой дряни — вроде Ивановых-Разумников, Мережковских, Струве, Сологубов, Кузминых и т. д. Именно — «Знание».

А Ваше отношение, как я чувствую, отрицательно к этой задаче, столь важной и крупной, столь своевременной.

И вот я принужден работать где-то не рядом с Вами, как привык и что ценил, а в стороне.

Это, — Вы поймете, — очень грустно для меня.

Кстати: мною заказано Амфитеатрову несколько литературных памфлетов, и я уверен, что он их сделает хорошо. Темы — мои. Скоро я пришлю их Вам. Если Вы найдете их неудобными для сборников, оплатите работу за мой счет — по цене? — а вот этого не знаю. Спрошу автора.

Амфит[еатров] — очень популярен, как Вы знаете, главное же, он искренно любит литературу и искренно возмущен ее порчей. Я жду от него интересных вещей.

Всего доброго!

Как книги по литературе? Получил далеко не всё.

Жму руку.

442 Д. Я. АЙЗМАНУ

Дорогой Давид Яковлевич!

Мое отношение к пессимизму и ко всем иным выражениям психического распада личности в русской литературе — становится все более враждебным.

Мне кажется, что в стране столь юной, какова Русь, в народе, который только что начинает жить, пессимизм— явление вредное, он для меня продукт разрушения индивидуума, который лишен чувства своей органической связи с миром и оттого—погибает. Драма, конечно. Я знаю, что она естественна, обусловлена.

Но — мне она надоела. Надоел субъективизм, чужд человек, который все стонет, плачет, отрицает, подчеркивает страшное, жестокое и не видит за единичными проявлениями борьбы за жизнь ее великий процесс, ее могучий рост, не видит, как постепенно слагается коллективная психика, как организуется мировой опыт, — сила, кая победит все препятствия на пути к великому делу строительства новой жизни.

Я — поскольку это зависит от меня — не буду печатать в сборниках «Знания» пессимистических вещей. Разумеется, от этого не пострадает ни пессимием, ни его поэты и проповедники. Я только думаю, что не имею права предлагать своему читателю то, что мне кажется вредным для него, понижающим жизнедеятельность.

Не сердитесь на меня, но я не могу скрыть от себя, что наши дороги резко расходятся. Ваши рассказы в сборнике «Жизнь» — произвели на меня тяжкое впечатление, хотя я их знал раньше. Но в этой грязной книге, где все авторы насилуют женщину, Ваши вещи еще более проиграли в моих глазах. Противна мне эта «Жизнь» — противно знать, что в русской литературе, где женщина, по праву, занимала столь высокое место, ныне люди больного воображения тащат ее в грязь и всячески плюют на нее.

Вас, конечно, не касается мое возмущение, [так] как Ваши произведения не трогают русскую женщину, я говорю о других. Но поскольку и Вы сливаетесь с Арцыбашевыми и Кº — мне искренно грустно за Вас и жаль Вашего таланта. Он был такой задушевный, лирический, славный.

Извините за правду, если она сказана грубо.

Всего доброго Вам и супруге.

Привет А[лександру] В[алентиновичу] и его семейству.

443 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

получена Ваша телеграмма — спасибо! Мне жалко, что Вы против опубликования моего письма по адресу уважаемых товарищей. Но — спорить не буду. Ничего не понимаю в отношениях Ваших к ним и в их отношении к «Знанию».

Приехал Базаров и сообщил, что все мною выписанные книги уже посланы мне. Это погрузило меня в тревогу, ибо до сего дня я получил далеко не все. Из прилагаемого списка Вы увидите, какие именно книги не получены мною.

Возвращаю рассказ Серафимовича. Очень плохо, небрежно и — шипит: все время слышишь «щихся», «щийся», «ший», «щий». Это — модернизм или размягчение мозга? Так как рукопись получена мною без письма от автора — прилагаю записку, коя поможет Вам, если захотите, отказаться от помещения рассказа в сборнике.

Здесь Базаров, Богданов, Луначарский, завтра при едет Ленин. Выработана программа небольшой энциклопедии для изучения России; в течение двух, трех лет будут написаны такие книги:

История России — политическая,

------ экономического развития,

------ внешних сношений — т. е. ист[ория] внешней политики,

------ развития политической мысли,

------ ------ правовых идей,

------ церкви,

------ словесности.

Богданов напишет книгу «Организация опыта и типы классовой психики».

Вся эта работа займет томов 12–15, по 20 листов том.

Вырабатывается программа публицистических сборников типа такого же, как «Литературный распад».

О сих планах, на кои я весьма оптимистически смотрю, Вы не рассказывайте товарищам литераторам, ибо они все сплетничают, как старые бабы. Усердно стараются поссорить Вас со> мною, как я чувствую. Скучно и погано.

На-днях вышлю рассказ Гусева и перевод Гамсуна, — чего же ему у меня зря лежать? Ив[ан] Павлов[ич] говорит, что Гамсун ожидает от Вас ответа.

Говорят также — и будто бы с Ваших слов, — что я много должен «Знанию». Хорошо, если б я имел в руках данные, коими мог бы в любой час дня сунуть в нос разговорщикам. А в данном положении принужден, как осел, молча слушать и хлопать глазами.

Вы послали денег в Дерпт? Очень прошу об этом!

Как только разъедутся гости, сажусь писать повесть «Герой». А пока — желаю Вам всего доброго и всяческих благ.

Погода скверная, у меня бронхит.

Жму руку.

Не забудьте о книгах!

22-го апреля.

До сего дня денег по телеграмме еще не получал.

Есть книжка профессора Ле-Дантека «Философия биологии», удивительно интересная вещь! На французском языке она имеет величину 7 листов.

Сообщаю на случай, не издадите ли? Это — сливки!

444 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой мой Константин Петрович!

Нехорошо я чувствую себя.

Третьего дня из газетного объявления узнаю, что в 21-м сборнике напечатан рассказ Куприна. Куприн — это человек, который всем открыто говорил, что «Знание» его обжулило, обворовало и т. д., мне известно, что он говорил это в формах грубых, резких; я помню также, что и сами Вы, говоря о его клевете, сильно злились. Затем Куприн написал рассказ «Морская болезнь», — для меня это произведение — пакость, объяснить его я могу лишь тем, что автор был пьян, когда «создавал» эту дрянь, но оправдать — никак не могу.

Сегодня получаю сборник, читаю Куприна. Недоумеваю. «Ученик» написан слабо, небрежно и по теме своей — анекдотичен. Можно подумать, что автор написал его специально для «Знания», кое, в его глазах, видимо, является издательством, готовым печатать всякую дрянь, лишь бы она была подписана «именем».

Говоря короче — я такого рассказа в «Знании» не напечатал бы. И я вообще полагаю, что Куприну — нет места в «Знании». И — не должно быть. […]

Все это я принужден сказать потому, что, как Вам известно, меня считают чем-то вроде редактора сборников «Знания» и на меня возлагают ответственность за подбор материала. К сожалению, это так — Вы не будете спорить. И так как фактически я от редактирования сборников оказываюсь в стороне, то мне придется снять с себя ответственность за их содержание.

Не согласитесь ли Вы поместить в газетах прилагаемое заявление мое об этом?

Вам, вероятно, кажется, что я, как всегда, горячусь. Нет, я спокоен. Мне очень грустно писать Вам об этих вещах, ибо я был уверен, что мы всегда будем идти в ногу. Но ныне, как видно, мы разно смотрим на дело и различно понимаем требования времени.

Я решительно против литературного шарлатанства и цинизма, против торговли чувством и мыслью, против литературы, «услужающей» обывателю-мещанину, который желает и требует, чтобы Куприны, Андреевы и прочие талантливые люди закидали и засыпали вчерашний день всяким хламом, чтобы они избавили обывателя от страха пред завтрашним днем.

Ваше отношение к делу ныне мне неясно. Зачем Вы пустили Куприна в сборник — я не знаю. Он талантлив, но — подлец, что я и скажу ему в глаза при встрече. Таких людей, как он […], нельзя считать даже просто приличными людями.

А особенно — теперь.

У «Знания» есть свои задачи — они недоступны пониманию литераторов, вроде Куприных, который, при всем его таланте, есть и всегда будет хулиганом.

Я имею основание думать, что новой повестью Гусева и моей «Исповедью» реализм, которому служило «Знание», становится на новый путь, оживляется и приобретает новые силы, новое освещение. В линии, кою проводим мы, литераторы, как Чириков, Куприн и т. д., не находят места.

А засим мне приходится сказать Вам, что, заставляя клянчить деньги, Вы ставите меня, которого зовете другом, в положение унизительное. Я уже несколько раз писал Вам, что у меня есть долг Боткиной. Мне очень тяжело теперь, когда я должен из своих средств поддерживать предприятие, культурная ценность которого стоит выше всей современной литературы с Андреевым во главе.

Повторяю, я не понимаю Ваших задач, и Вашего отношения ко мне — тоже не могу понять. Молчание Ваше в ответ на мои вопросы не могу объяснить только недостатком времени. Сознаете Вы это или нет, но фактически Вы относитесь ко мне небрежно, как к мальчишке.

445 Е М. МИЛИЦЫНОЙ

Уважаемая Елизавета Митрофановна!

Ваши рассказы я своевременно читал уже; ныне, перечтя их все вместе, я, мне кажется, имею право видеть в лице Вашем серьезного сотрудника и ценную силу — умного и стойкого борца за возрождение нашей страны. Сообразно с таким к Вам отношением я считаю возможным для себя и не обидным для Вас указать Вам на следующее:

«Разгром» — несомненно, крупная вещь, но — он написан Вами слабее «Веревки», «Диспута» и т. д. Есть легко устранимые длинноты, заметна небрежность в языке — рассказ не дает того впечатления цельности, которое так легко выносишь из Ваших первых работ. С «Разгромом» нужно что-то сделать еще — что? Это подскажет Вам Ваш художественный вкус. Обратите внимание на описательную часть, — в «Веревке» она у Вас сильна, спокойна, и это придает ей особую красоту.

Переделав рассказ, будьте добры послать его в «Знание», я уже предупредил К. П. Пятницкого, что «Разгром» принят и что он послан Вам для поправок.

А относительно издания книги скажу так: подождите до поры, пока не напечатаете «Разгром». Присланного Вами материала — не хватит на книгу нашего формата — не менее 20-и листов, но — главное — включив в книгу «Разгром», Вы создадите этим больший успех ей, ибо добьетесь законченности. Все Ваши рассказы прекрасно сливаются один с другим и—если Вы ничего не имеете против — я предложил бы Вам распределить их в книжке так:

1. «Веревка»,

2. «Не по закону»,

3. «Диспут»,

4. «На войну» — эта вещь, как Вы, вероятно, чувствуете, нуждается в серьезных поправках. Она подводит читателя к «Разгрому», которым Вы и заключите книгу.

А рассказ «На путях» — в этой книге является лишним, его не включайте. Он, как видно, Ваша первая работа. В нем заметно влияние Чехова и есть чеховское настроение. Ничего, разумеется, не имею против этого, но — это прошлое уже. Рыжовы и Преснухины тоже пережили свой разгром, и, когда Вы его изобразите, рассказ «На путях» встанет на свое место.

Очень прошу Вас не смотреть на все это, как на мое стремление учить и редактировать — в сем грехе не повинен. Просто — я хотел бы видеть дорогое и близкое мне еще более стройным, сильным, красивым.

Возвращаю все рассказы, м. б., Вы просмотрите не один лишь «Диспут», но и все сделанное Вами. Имейте в виду, что книжка Ваша будет встречена враждебно известной частью критики, и постарайтесь, по возможности, выдержать общий тон всей книги, исправив все погрешности, кои заметите.

Желаю всего доброго, а главное — бодрости духа.

P. S. Не посылайте сюда рукописей посылками — медленно идут. Ваши письма я получил на несколько дней ранее посылки, что и задержало мой ответ.

446 РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «АВАНТИ»

Милостивый государь.

Несколько дней тому назад итальянская полиция в Генуе наложила секвестр на две посылки, содержащие русскую социал-демократическую газету «Пролетарий», изданную в Швейцарии, в Женеве.

Газета была адресована господину йонассону, площадь Комменда, 13, аптека.

«Пролетарий» издается не в России, а в Швейцарии, это — издание совершенно легальное, соблюдающее все требования швейцарского закона. От лица моих русских товарищей — издателей газеты «Пролетарий» — и по их просьбе, я обращаюсь к Вам, как к социалисту и депутату, и прошу Вас — будьте добры информировать меня, чем вызван указанный секвестр, и сообщить всем нам, русским эмигрантам, имеет ли итальянская полиция законное право действовать так, как она действовала в настоящем случае.

До происшествия, о котором я Вам сообщил, отношение итальянского народа и его властей к русским эмигрантам отличалось самой высокой вежливостью; поэтому, желая воздержаться от всяких комментариев, я в то же время позволяю себе обратиться к Вам с живейшей просьбой соблаговолить разъяснить это странное недоразумение.

Примите благосклонно уверение в моем глубочайшем уважении.

447 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Сегодня получил Ваше письмо и перевод на 2 т[ысячи] — спасибо, К[онстантин] П[етрович]! Это как раз в пору: М. С. Боткина сегодня же уезжает в Рим и захватит с собою деньги. Затем Боткины отправляются в Питер на открытие памятника отцу, Вы, наверное, увидите их.

А третьи лица созданы дьяволом специально для порчи человеческих отношений.

Я знаю, что пишу Вам глупо и, м. б., грубо, но, к сожалению, я узнаю это уже после того, как пошлю Вам письмо. Не оправдываюсь. Укажу только на то, что последнее время я нахожусь в состоянии хронического бешенства, постоянного и неукротимого раздражения.

Причины этой болезни — многообразны, в их числе и Ваше странное молчание и характер последних сборников. Я осыпан упреками за «Мать», — за то, что она так растянута, — за то, что сборники скучны, за то, что «Знание» не дает отпора клике бесноватых, совершающих свои пляски в литературе.

Когда приедете, я покажу Вам десятка два писем, где «Знание» ругают за все.

Получил 10 т[омов] сборников академии. Зачем? Ведь изыскания Ал. Веселовского изданы отдельно? А кроме Весел[овского] — ничего нет.

Неужели и книга Корша «История всеобщей литер[атуры]» исчезла из моего шкафа? Это — беда!

Если исчезла, я попрошу Вас купить; полное заглавие таково:

Корш и Кирпичников: «Всеобщая история литературы».

Достать можно у букиниста, дешевле.

К осенним сборникам я дам повесть:

«История Кузнечихи».

Это — деревня, с ее охотниками, артистами, изобретателями, историками, лавочниками, святыми и кликушами, мечтателями и дельцами. В рамки этой истории я вложу все, что знаю о деревне, все, о чем догадываюсь и что могу выдумать, не нарушая внутренней правды. Беру все это с внутренней стороны как процесс культуры и освещаю на протяжении лет 50-и. Такая книга — необходима, мне кажется, но, чтобы написать ее, мне нужно страшно много читать и, главным образом, по фольклору. Мне хочется сделать эту вещь эпически простой, немногословной, стройной. И Вы должны помочь мне.

Как нравится Вам «Исповедь»? Впрочем — бесполезно спрашивать человека, который не отвечает.

Накопилась масса работы, а работать—не с кем. Чорт знает, что за люди кругом! Все пишут, умеют писать, но — удивительно легковесны и — ничего, кажется, не чувствуют. Очень надеюсь на Гусева, но он впадает в модернизм.

Ну, до свидания! А Л. Андреев ведет себя свинья свиньей. От имени его Копельман написал Ладыж[никову] грубое письмо с отказом присылать Лад[ыжникову] рукописи Леониду не следовало бы забывать, как относился к нему И[ван] Пав[лович], когда он жил в Берлине. Такие скоты все эти литераторы!

Получил от Б[онч]-Бруевича письмо, в коем он предлагает на склад «Знанию» свои книги по сектантству. Книги эти кажутся мне своевременными, и, м. б, они ценны, но вопрос о приеме их на склад — вне моего понимания и решить его можете только Вы

В числе книг по истории литературы Вами прислан

Лансон. Французская литература, ХVII-й век. В том же издании «Образования» есть еще две книги этого автора — XVIII и XIX века, я очень просил бы прислать их.

В издании Суворина вышла книга «Русский двор 100 лет назад» — пришлите. И 5-й альманах «Шиповника» с рассказом Андреева

Вообще все эти альманахи — «Шиповник», «Земля», «Жизнь», «Зарницы», «Знание—польза» — мне необходимо иметь, дабы знать, что делается в литературе.

«Образование» прекращается с июня, — Вы, вероятно, знаете это?

Бунин приглашает меня сотрудничать в «Жизнь».

Андреев прислал сердитое письмо по поводу статьи о нем Луначарского в «Литературном распаде».

Передайте прилагаемую записочку Кондурушкину.

Привет.

448 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой друг —

Муйжель с каждым рассказом становится все многословней и скучней. Его художественная сила — не велика, идейное содержание — реакционно. Он романтик, пессимист; он объят «мистическим» ужасом пред мужиком и деревней — если это искренно, то глупо, но иногда мне кажется, что это не искренность, а удовлетворение запроса со стороны общества, напуганного «мужичком» и желающего, чтобы литература представила ему мужичка черненьким и грязненьким скотом, который не заслуживает доброго внимания умытой публики.

«Грех» Муйжеля — вещь плохо выдуманная и к тому же еще испорчена «философией» Мережковского. «Нищий» — антидемократичен, как и «Дача» — как всё.

Пусть мещанский романтизм, возникающий для ради того, чтобы ликвидировать страхи вчерашнего дня, — пусть он развивается, если это суждено, — вне «Знания». По сим соображениям я ответил Муйжелю отказом.

А по поводу Бонча — не знаю, что сказать. Книги его и специальны и дороги, да, но — он пишет мне, что со стороны «Зн[ания]» не требуется ни малейших затрат. Одна книга его, как-никак, принята. Не вижу предлога для отказа принять другие. Решайте Вы, в таком смысле я ему и отвечу. Дело касается не оценки книг как таковых, — в этом случае я еще могу сказать да или нет, но в вопросе — принять или не принять на склад издания — что я скажу? Книги — полезные, должно быть.

Книгу Волынского я читал в изд. Маркса, и она, помню, не понравилась мне. Множество размышлений, ценность коих не помню, но — фактов мало, это помню. Какова книга теперь, когда он ее переработал, — не знаю.

Не люблю я эту лису. Его книга о «Русских критиках» — все-таки плохая книга, говоря мягко. А «Книга великого гнева» — просто подлая. В ней он, якобы устами Достоевского, поносит людей, коих можно уличать в ошибках, но — нельзя не уважать. Антиреволюционная книга, как хотите. И я высказываюсь против Волынского в «Знании». Заметьте еще: ведь, в сущности, это он является первой ласточкой возродившегося идеализма и романтизма, и он основоположник того направления, коему столь усердно служат ныне Минские, Мережковские и т. д. Это — его ученики, что б они ни говорили и как бы он ни отрекался от них.

Мне кажется, что на «Знании» лежит задача неуклонного служения тем принципам, коим оно служило до сей поры. Эти принципы я понимаю как демократизм, позитивизм. Чем более живу и думаю, читаю и вижу, тем более укрепляюсь в мысли, что победит мерзость жизни, облагородит человека не греза, не мечта, а — опыт, накопление опыта, его стройная организация.

Меня одолевают, может быть, наивные и смешные мысли, но — я все более увлекаюсь ими. Мне кажется, например, что мысль — вид материи или, вернее, один из видов эманации материи. Что мысль и воля — едино суть.

Я делаю отсюда выводы — удивительные, не забывая о том, что они опять-таки могут показаться смешными.

Но я не совсем мечтатель и фантазер: д-р Котик в своей книжке «Эманация психо-физической энергии» — позволяет мне опереться на его опыты. Он — не один, на-днях я прочитал удивительную книжку Содди о радиоактивности.

Ужасно хотелось бы иметь на русском языке книжку Ле-Дантека «Философия биологии» — она всего 7 листов. Говорят — удивительно интересно.

Скажите: «Школа химии» Оствальда, которую Вы хотите издать, и его же «Путеводные нити в химии» — одно и то же?

Образовалось некое книгоиздательство «Пантеон» — им изданы уже несколько книг, у меня есть «Саломея» — кто-то прислал. Хотел бы иметь «Зовы древности» и Вилье де Лиль Адана.

Понимаю, что надоел Вам просьбами о книгах хуже редьки горькой. Но, дорогой мой друг! — как много хочется знать, как много нужно знать! Поймите это! Ведь книги — единственное мое наслаждение, а жизнь уж не так сладка, Вам, кажется, это ведомо.

Сейчас глотаю историю литературы. Эх, если б кто-нибудь написал сравнительный очерк по литературным направлениям в первые годы XIX столетия и в наше время! Что за убийственная параллель! И что за удар по твердыням мещанского индивидуализма, который вырождается не век от века, но — десятилетиями.

Страшно жду Вашего приезда. Говорить нужно о множестве вопросов.

Не забывайте меня!

Привет.

Прилагаю письмо для Бонча. В июне поеду в Аляссио, повидаться с Максимом. О дне отъезда — сообщу.

Сейчас получена Ваша телеграмма о переводе Мирбо.

Я совершенно не знаю эту вещь — м. б., она — из старых? Есть ли смысл печатать ее — Вы решите сами.

449 П. А. ТРАВИНУ

Господину П. А. Травину.

Извиняюсь, что задержал Вашу рукопись, но ранее не мог прочитать, не было времени.

Ваши стихи нравятся мне более, чем проза, — прозой Вы владеете не так свободно, как стихом, да и сюжеты в прозе у Вас менее значительны. А стихи тем, главное, хороши, что видно, кто их пишет и почему пишет. Хотя должен оказать, что в стихах у Вас много неправильностей, неверных ударений, бедных, т. е. незвучных, рифм и неловкостей в выражении мысли.

Если б я знал Вас раньше, я бы посоветовал Вам — не издавать стихов; теперь, наверное, Вы моего совета не послушаете. А посоветовал бы я Вам это потому, что Вы можете писать лучше, чем теперь пишете, и я думаю, что со временем все, что Вы издали и написали, очень Вам не понравится. Вы должны будете понять, что все, написанное Вами, гораздо раньше и лучше Вас написано другими и что в теперешних Ваших стихах нет ни красоты, ни оригинальности, ни силы. Я уверен, что Вам станет ясно и то, что жаловаться на жизнь людям — бесполезно, а гораздо полезнее осуждать людей за порчу жизни, за их черствое и грубое отношение друг ко другу, за то, что они так любят сидеть на шее ближнего своего. Все это будет ясно для Вас, если Вы займетесь самообразованием и будете больше читать образцовых писателей.

Вы не один и не первый самоучка-писатель, это надо помнить для того, чтобы постараться выдвинуть себя из ряда других, для того, чтобы научиться как можно сильнее и ярче изображать жизнь и мысли рабочего люда. Не останавливайте все Ваше внимание только на себе самом и не описывайте только Вашу жизнь и Ваши мысли, — помните, что сотни тысяч людей живут в положении, подобном Вашему и даже много более тяжелом. Старайтесь находить общие всем рабочим мысли, чувства и стремления и вот их излагайте кратко, сильно и просто.

И — не жалуйтесь на тяжесть жизни, — жалуются бессильные, а люди, уважающие себя, должны — требовать признания за ними человеческого права на свободный труд и свободную жизнь. Требовать, а не просить, не жаловаться, не стонать, ибо — это дело нищих, которые не должное им требуют, а милостину просят.

Человек должен уважать себя, должен гордо говорить всем и каждому: я таков же, как и ты, я во всем равен тебе, я имею право жить так же хорошо, такой же полной жизнью, как и ты.

Повторяю: Вы рано начали печатать свои произведения, и это очень плохо для Вас. Первая Ваша книжка — лучше второй, а это признак того, что со второй Вы поторопились еще более, чем с первой.

Ну, все же желаю Вам всего хорошего! Будьте здоровы и относитесь к себе строже.

450 С. А. ВЕНГЕРОВУ

Искренно уважаемый Семен Афанасьевич!

Как я уже известил Вас телеграммой — отказываюсь от участия в комитете по устройству чествования Льва Николаевича.

О причинах отказа Вы позволите мне не говорить — я не хотел бы ненужных споров по этому поводу.

Лично же Вам скажу, что для меня революция столь же строго законное и благостное явление жизни, как судороги младенца во чреве матери, а русский революционер — со всеми его недостатками — феномен, равного которому по красоте духовной, по силе любви к миру — я не знаю.

Граф Лев Толстой — гениальный художник, наш Шекспир, может быть. Это самый удивительный человек, коего я имел наслаждение видеть. Я много слушал его, и вот теперь, когда пишу это, он стоит передо мною — чудесный, вне сравнений.

Но — удивляясь ему — не люблю его. Это неискренний человек, безмерно влюбленный в себя, он ничего, кроме себя, не видит, не знает. Смирение его — лицемерно, и отвратительно желание пострадать. Вообще такое желание есть желание духа больного, искаженного, в данном же случае великий самолюб хочет посидеть в тюрьме лишь для укрепления своего авторитета. Он унижает себя в моих глазах страхом смерти и жалостным заигрыванием с нею, утверждение авторитета для него, индивидуалиста, является некоей иллюзией бессмертия. Оно уже есть у него, но ему — мало. И это — смешная жадность. Именно — комическая.

Наконец — с лишком двадцать лет с этой колокольни раздается звон, всячески враждебный моей вере; двадцать лет старик говорит все о том, как превратить юную, славную Русь в китайскую провинцию, молодого, даровитого русского человека — в раба.

Нет, он мне чужой человек, несмотря на великую его красоту.

М. б., Вам покажется резким мое суждение, даже, наверное, так. Но иначе не могу думать. Я хорошо заплатил за право мое думать именно так, как думаю.

А за угловатость — извиняюсь, — не в слове дело, а в духе.

Искренно чту Вас.

451 В. Я. БРЮСОВУ

Грустно, что Вы не зашли ко мне, уважаемый Валерий Александрович. Вы встретили бы у меня людей, которые и знают и ценят Вас.

За отзыв об «Исповеди» — спасибо. Сам я очень недоволен ею — дидактично написал.

Завтра иду на юг Италии пешком, возьму с собою вторую книгу Ваших «Путей» и «Нечаянную радость» Блока. Люблю читать стихи в дороге.

Не сообщите Вы мне адрес Бальтрушайтиса? Очень обяжете.

Я ворочусь на Капри недели через две и был бы рад иметь к тому времени адрес этот.

Сердечный привет, искренние пожелания все большего роста и расцвета духа Вашего.

Крепко жму руку.

452 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Дорогой мой друг —

я знаю, что часто мое отношение к Вам принимает непростительно грубые формы, что я порчу Вам часы, м. б., — дни. Прекрасно понимаю, как Вы заняты. Представляю себе то ужасающее своей глубиной болото пошлости, которое разводят, вокруг Вас гг. писатели. Чувствую, что Вам трудно и даже порою, наверное, отвратительно живется.

И — за всем этим мне иногда нестерпимо хочется ругаться с Вами. Почему? Да прежде всего потому, что очень нужно видеть Вас. Вы извините: чем более узнаешь людей, тем выше ценишь Вас, — Вы не охотник до таких излияний, и я тоже не весьма склонен к ним, но в это проклятое время иногда необходимо сказать для самого себя: несмотря на все — есть один человек, которого я уважаю всей душой. Ибо, видите ли, нет терпения больше. У меня, видимо, развивается хроническая нервозность, кожа моя становится болезненно чуткой, — когда дотрагиваешься до русской почты, пальцы невольно сжимаются в кулак и внутри груди все дрожит — от злости, презрения, от предвкушения неизбежной пакости. Я не преувеличиваю.

В чем дело? Дело в том, что я люблю русскую литературу, люблю страну и верю в ее духовные силы. Это — большая любовь.

И вот я вижу что-то безумное, непонятное, дикое, отчего мне делается больно и меня охватывает облако горячей, мучительной злобы. Вижу то, что не казалось мне возможным в России. Народ наш воистину проснулся, но пророки — ушли по кабакам, по бардакам. Вижу, что Куприн, Андреев — талантливые люди — идут рядом с хулиганами, которые, прикрываясь именами журналистов, рекламируют какой-то банкирский дом «Захарий Жданов и Кº». Вижу Чуковских, Пильских, Мережковских, Разумников, Изгоевых, Милюковых — все это для меня фантастические зеленые рожи, какие-то расплывчатые пятна, — точно кровоподтеки на трупе убитого. Все это сплошь — искаженное, растерянное, больное. И — все лжет. И бороться с этой жидкой, липкой грязью — нельзя, нечем.

Какой-то немец, бактериолог, сказал однажды: холера— экзамен желудка. Русская революция, видимо, была экзаменом мозга и нервов для русской интеллигенции. Эта «внеклассовая группа» становится все более органически враждебной мне, она вызывает у меня презрение, насыщает меня злобой. Это какая-то неизлечимая истеричка, трусиха, лгунья. Ее духовный облик совершенно неуловим для меня теперь, ибо ее психическая неустойчивость— вне всяких сравнений. Грязные ручьи, а не люди.

Я чувствую себя не в силах связно изложить мои мысли и ощущения по этому поводу. Поймите одно — каждый день приносит мне, русскому писателю, любящему свою страну и свое дело, — десяток незаслуженных оскорблений. Недавно, напр., Грузенберг прислал мне письмо, в коем мотивирует свой отказ от защиты Арцыбашева. Это, знаете, подействовало на меня, как пощечина. Но—Грузенберг прав, сто раз прав! Защищать автора «Санина» — значит защищать пошлость. А эта пошлость оценивалась как крупное литературное событие, как выдающаяся по таланту вещь. И — опять-таки верно! В «Санине» есть талантливые страницы.

В «Утре» пишут что-то невероятное. Хулиганы и ренегаты, ренегаты и хулиганы. Изредка среди них попадаются т. н. «порядочные люди» — но они сплошь истерики. Пример — Вересаев.

А страна, как это ясно для меня, нуждается в сильных, здоровых, рабочих людях, в простой, яркой, здоровой литературе. Я получаю отовсюду сведения о кружках самообразования, о жадном интересе к естествознанию и философии. Кто удовлетворит эту жажду?

Мои бывшие товарищи: Андреевы, Куприны, Чириковы — это люди, за которых до отчаяния стыдно мне. «Семь повешенных»! «Суламифь»! Кошки! И отвратительная, унижающая жадность к деньгам у всех.

Все это мучает меня, разрывает на части. Я начал писать ряд резких статей в форме открытых писем к литераторам — мне хотелось указать им на требования момента, на их обязанности. Но — куда писать? Кому? Это камень, брошенный в болотную трясину, — ни звука, ни кругов. Эти несчастные, больные, пьяные, оторванные от жизни люди — ничего не поймут, ничего не услышат — будь они прокляты.

Я — дьявольски один. Никогда не тяготило меня одиночество и ныне не тяготит как А. Пешкова, но как писателю, поймите, трудно мне! Очень. Хочется драться, ругаться, кричать.

И вот иногда брызги этого настроения падают на Вас. Поверьте, тяжело мне знать, что так бывает, но — трудно сдержаться. И, говорю я, становится все хуже в смысле нервов. Хуже всего, что порою начинаешь думать о всей родной стране как о существе, к жизни не способном, как о будущей китайской провинции. Отчасти — немецкой, поправлюсь.

Видеть Вас — нравственная необходимость, помимо разных деловых причин.

Кстати о делах. Милицына прислала письмо, просит аванса. Но — видите ли, в чем дело: ее рассказ, помимо его неудобства в цензурном отношении, является для нас излишним и как материал, ибо на эту тему у меня есть вещь более яркая. По сей причине я напишу ей, что рассказ ее не пойдет. Она обидится, конечно.

Петрищев предлагает второе издание своей книги? Позвольте мне отказаться от этой чести. Вы, конечно, помните, как он печатал в «Р[усском] б[огатстве]» оплаченные нами статьи? А после этого он вообще печатал свои статьи, и они вызвали полемику с ренегатом Изгоевым, а в полемике этой правда, на мой взгляд, была на стороне ничтожного Изгоева. По сим соображениям — не считаю Петрищева автором, достойным «Знания».

Ах, многих бы я выгнал в шею из этого книгоиздательства! И между ними — Милюкова! Не за политику его, а за бездарность и явную ложь писем из Турции.

Телеграфировал о предложении Скворцова. Излагаю его со слов А. Богданова на отдельном листке.

1. Пришлите мне или лучше Богданову денег для Степанова, переводчика Ферворна. По 30 р. за лист.

2. Пошлите Богданову:

За предисловие к Ферворну гонорар — 100 р. за лист.

15 экземпляров брошюры Ферворна.

50 — «Приключения одной фил[ософской] школы».

Заплатите за редакцию брошюры Ферворна. Сколько? Я не знаю.

Адрес Богданова: Женева. Rue de la Halle, 1. Genève. A. Malinóvsky.

Поскорее, прошу!

3. Мне хочется — и считаю это очень нужным — издать переводы популярных брошюр:

Ле-Дантек. «Философия биологии». Редактирует и пишет предисловие В. Базаров.

Ле-Бон. «Рождение и смерть материи». Еще не переводится.

Ле-Дантек. «Смех». Не переводится пока,

Кантон. «Начало жизни». Тоже.

Все это небольшие — от 3 до 7 листов — книжки, очень ценного содержания.

Вообще нам следовало бы обратить внимание в эту сторону. Смотрите, как действуют французы: все серьезные научные труды у них немедленно почти выходят в форме популярных брошюр и—читаются, да еще как!

Довольно этой беллетристики писателей, дорогих и опасных для издателей!

Мне очень жалко Андреева. Но я не могу более продолжать с ним какие-либо отношения и на его письма не ответил. Теперь он перестал мне писать.

К весне мы составим интересный сборник — Вы увидите! М. б., даже два.

Засим — крепко жму руку.

Приезжайте скорее!

Очень я боюсь, что расхвораетесь Вы. Ваше письмо с изображением холерных прививок и рассмешило меня и разозлило. О, господи! И холеру прививать себе для примера людям нужно! Оспу!

А сколько еще прививок осталось сделать?

Приезжайте.

Обнимаю.

1. Богданов и Степанов предлагают:

«Курс политической экономии». Сорок печатных листов. Работа будет исполнена к 1-му октября 1909 г. Гонорар 80—100 р. лист — смотря по цене книги и количеству экземпляр[ов]. Плата: по 250 р. в м[еся]ц, с заключения] договора. Рукопись будет доставляться с января. Печатать после пасхи. Говорить со Степановым.

Адрес: Ив. Ив. Скворцов. Москва Большая Пресня, д. Здоровой, кв. 8.

Работа эта представляет расширение книги Богданова, известной Вам. Как я понял, это политическая экономия, иллюстрированная историей культуры. Вещь, на мой взгляд, ценная, и нам издать ее надо бы.

Вообще я очень высоко ставлю Богданова и его группу. Это чрезвычайно ценные люди.

2. Богданов предлагает свою книгу:

«Из психологии об-ва», 3-е издание. Условия его с «Палладой» были таковы: 4250 экз. по 80 к., гонорар 800 р. Книга листов 15. Дополнена статьей «К характеристике философии пролетариата», новым предисловием, примечаниями. «Паллада» ставит условием выпуск не раньше 1-го февраля, чтобы разошлись оставшиеся у нее экземпляры, и цену не менее 80 к.

Это — хорошая книга, очень ходкая, как видите. Я бы издал и три книги «Эмпириомонизма», ибо, как уже сказал, очень ценю труды Богданова.

3. Луначарский готовит книгу «История русского народного творчества». Это — моя идея, и я понемногу плачу ему за работу. Уплатил тысячи две лир. Книга будет готова не скоро.

На первые два. вопроса Вы мне ответьте поскорее, а если решаете их утвердительно, то

— в первом случае:

телеграфируйте Степанову, чтобы он выехал к Вам для переговоров, ибо он, кажется, очень торопится и может отдать книгу в другие руки,

— во втором:

напишите Богд[анову], чтобы прислал материал.

Засим: попросите милого Семена Павловича прислать книг, передав ему прилагаемую записку. […]

453 В. А. СМИРНОВУ

Уважаемый Василий Алексеевич!

Все Ваши стихи — кроме «Траурного марша» — могут быть напечатаны, если не встретится цензурных препятствий. «Траурный марш» — вещь наименее удавшаяся Вам — тяжело написана. Мне кажется, что это ниже Ваших способностей, сколько я могу судить о них по другим стихам и по рассказам о Вас одного из Ваших московских знакомых.

В стихах у Вас заметна подражательность — говорю о форме. «Метель» напоминает Верхарна в переводах Брюсова, «Привет» — Блока, местами чувствуется Бальмонт. Всей душой желаю Вам найти самого себя.

Рекомендовал бы Вам не печатать вторую часть стихотворения «Капитал» — она очень холодно и рассудочно написана. В ней есть что-то из прокламации. Это — не поэзия, не искусство.

Вы умеете писать картинно и верно: об этом особенно хорошо говорит четвертая строфа стихотворения «Метель». В поэзии, в стихе должен главенствовать образ, — мысль, данная в нем, сильнее мысли, одетой в слова, да еще в слова слишком заношенные.

Посылаю Вам все стихи, дабы Вы посмотрели их еще раз. Может быть, Вам удастся устранить некоторые неловкости и излишнее. Исправив — пришлите мне. И если есть еще стихи — посылайте их, мне очень хотелось бы прочитать.

За советы, не прошенные Вами, — извините меня. Я по отношению к Вам не учитель, а читатель. Читатель, который верит, что русский пролетариат должен выдвинуть из своей среды новых поэтов — бодрых, сильных, ярких — новых людей.

Поэтов этих не один я жду, конечно.

Всего доброго!

Мой адрес:

Италия.

Itali. Capri, presso Napoli.

M. Gorky.

454 С. Г. СКИТАЛЬЦУ

Дорогой мой Степан Гаврилович!

Повесть Вашу — «Этапы» — прочитал, искренно советую Вам: не печатайте ее! Ибо — зачем Вам столь жестоко выставлять себя на осмеяние и глумление? По-моему — незачем. А смеяться и глумиться будут все: и критики и читатели, — герой повести Вашей заслужил это в высокой мере.

Он — прежде всего — слеп духовно: весь мир, все люди, города, лошади, камни, звезды — все закрыто для него его же нелепой и не очень гениальной фигурой; он ничего не видит, не ощущает, кроме себя, и он невероятно надоедлив своим «унижением, кое паче гордости», самолюбованием, самохвальством. Хуже всего то, что Вам он — явно нравится.

Степан Гаврилович! Три года тому назад наша страна пережила великое сотрясение своих основ, три года тому назад она вступила на путь, с коего никогда уже теперь не свернет, если б даже и хотела этого. Неужели этот поворот, историческое значение которого так огромно и глубоко, прошел для Вашего героя незамеченным, не оживил, не расширил, не взволновал Вашей души радостным волнением, не зажег огонь Вашей любви к родине новыми, яркими цветами? Повесть говорит—нет. Скиталец остается тем же, чем он был до 905 г.

Но — если так — бросьте перо. Бросьте, это я говорю Вам дружески, а не учительски.

Вам, видимо, не о чем писать, кроме себя самого, и Вы ничего не любите, кроме себя.

А любите Вы себя изломанной, больной и — простите! — неумной любовью, любовью — без гордости. И Вы совершенно не умеете отличить Ваше личное, субъективное, только для Вас одного значительное, — от общезначимого, интересного и ценного для всех людей.

В повести Вашей Вы являетесь декадентом в самом печальном смысле этого слова, а быть декадентом — стыдно, так же стыдно, как болеть сифилисом. Тем более должно быть стыдно рассказывать о этой своей болезни людям.

Вспоминаю, что я, бывало, часто убеждал Вас: отклонитесь от себя, Вам надо учиться, думать, надо обработать тот опыт, который Вы накопили за время Вашей интересной жизни, опыт этот ценен, нужен людям. Жаль, что Вы не обратили внимания на эти советы мои, — в них ничего худого не было для Вас.

455 К. П. ПЯТНИЦКОМУ

Поместив повесть Скитальца без моего ведома, заставляете меня публично протестовать против нарушения моих прав редактора. Прошу немедленно приехать или посылаю заявление о моем выходе из «Знания».

456 А. Н. ТИХОНОВУ

Дорогой мой друг —

по поводу этого рассказа я не решусь высказаться так или иначе 0 Вашей способности к беллетристике, — рассказ не дает мне материала для суждения, не дает права сделать тот или иной вывод.

Я — извините меня! — считаю этот рассказ Вашей ошибкой, он для меня является Вашей — невольной, вероятно, — данью тому течению в русской литературе, которое я поистине не могу назвать иначе, как словотечением.

Вы знаете, полагаю, что у людей с дурной наследственностью — у т. н. дегенератов — наблюдается такая болезнь: в моменты сильных переживаний, под давлением необычных впечатлений, у них разрываются кровеносные сосуды, вдруг где-нибудь на шее, на ноге открывается ранка, и из нее тонкой струйкой брызжет кровь. Иногда от этого умирают, как, напр., сестра Л. Андреева, или мальчик в романе Золя «Д[окто]р Паскаль».

Так вот, видите ли, мне кажется, что в современной русской литературе — имею в виду литературу после 1905 г. — наблюдается такое же словотечение, объясняемое, с одной стороны, дряблостью души, с другой — волнениями, кои ее коснулись. Реагировать на них здоровым анализом, мощным синтезом, реагировать нормально — нет сил, но есть много страха, много непонимания, есть определенное ощущение опасности, жажда избежать ее, и отсюда — разрывается нищая силой, дряблая душа, изношенная, изжитая, неверующая и слепая, разрывается и «истекает словами.

Иногда это красивые слова, они хорошо звучат, но и капли крови — разве некрасивы? — разве они не красивы, капли крови худосочного, если их не рассматривать в микроскоп, не анализировать химически?

Еще раз — извините меня! — но Вы почему-то встали не на свою тропу, кажется мне. Я Вас знаю настолько, чтобы иметь право судить о Вас. Вы для меня — человек с повышенной впечатлительностью, чуткий, — т. е. с хорошей интуицией, — очень ценное, вполне необходимое для писателя качество!

Вы — умник, Вы умеете усомниться, у Вас я не замечал склонности к подчинению и всегда видел тонкое уменье ценить красивое даже в мелочах и дурном, видеть пошлое и безобразное даже в крупном и хорошем.

Видя Вас пред собою таким, я говорю Вам — Ваш рассказ значительно ниже Ваших способностей. В нем нет силы, нет юности, в нем слова закрывают чувства, он не целомудрен, он кричит, и в этом крике я слышу скорбь и сожаление, едва ли необходимые по силе и по ходу жизни, — я считаю этот крик преждевременным, чужим Вашей душе, я вижу в нем не Ваше искреннее чувство, а только — литературный гипноз. Думаю — это понятно, уверен — Вы не обижаетесь.

Затем беру рассказ как таковой, отказываюсь на время от личного знакомства с автором, спрашиваю себя: имею ли я право составить на основании данного рассказа мое мнение о таланте автора?

Рассуждаю: рассказ написан хорошим языком, хотя порою автор не точен в определениях, порою — неуклюж. Видно, что у него богатый лексикон, но в построении фразы он не самостоятелен еще, своего лица у его фразы нет, читаешь, и кажется, что это уже было читано. Но — во всяком случае, писатель уже владеет оружием своим — словом, — жаль, что он недостаточно сдержан, не так прост, как мог бы, и этим лишает себя силы. Таково мнение о форме.

Содержание? О нем трудно говорить, ибо его почти нет, ибо оно является попыткой организовать личные впечатления автора, попыткой слишком поспешной и неудачной, если принять во внимание количество опыта, его историческое значение, его разнообразие. Рассказ — лиричен, лирика всегда—личное, личное — редко объективно и даже — редко интересно.

Чтобы судить о таланте автора, я должен видеть, как он оперирует над живым, — над природой, над человеком, — я должен видеть, как он изображает человека, как его люди говорят, что они думают, что делают и почему они поступают вот так, а не иначе.

Я должен — также — видеть глаза его людей, их губы, кулаки и жесты, мне нужно пожалеть их, если им тяжко, и я хочу испытать — могу ли смеяться с ними, если весело им.

Автор не дает мне такого материала, — без этого я лишен возможности оценить его способности.

Вот, дорогой А. Н„мое мнение. Я хотел бы видеть Ваш рассказ о живом, о жизни, только тогда я мог бы что-то сказать Вам о Вас.

Вам, кажется, знаком Б. Зайцев, и Вы немного поддались его манере выражать свою истерическую радость жизни? Это — бросьте, советую. Есть такое состояние психики, кое медицина именует «надеждой фтизиков», — у Зайцева источник вдохновения — именно эта надежда.

Держитесь дальше от больных людей, — право же, это добрый совет! Наблюдайте, но не отдавайтесь в плен Вашим наблюдениям. Когда почувствуете, что «впечатленья бытия» давят Вашу душу — возьмите ее за волосы, встряхните и поставьте немного выше, над Вашим опытом.

Это называется «побороть враги своя под нози своя». А вообще — будьте тверды духом и напишите рассказ с лицами. Я помню, напр., Ваши рассказы о Шишиге, из гимназических времен, — прекрасная тема!

А революция и иже с нею… Голубчик! Если Вашу возлюбленную хулиган по щеке ударил — разве Вы поведете ее на улицу для того, чтоб синяки ее показать равнодушной публике? Вы, конечно, пойдете с нею под руку — ну, да! — но для того ли, чтобы избитое лицо ее видела всякая сволочь?

Вообще я плохо понимаю настроение соотечественников! Я понимаю их, когда они усердно тщатся прекратить революцию, замазать ее, показать ее внешнее бессилие, скрыть внутреннюю, все растущую и необходимо должную расти силищу — это славное мещанское занятие, и мещанство по всей длине истории всегда искусно делало свое провиденциальное дело.

Но то — мещанство! А лозунг литератора:

Стихи я, разумеется, переврал, но смысл их не исказил, думаю.

И знаете — должность честного, смелого барабанщика, возвещающего приближение новых людей, — рождение нового психологического типа, — идущего создать новую жизнь, — славная должность!

Желаю Вам от всей души занять ее и убежден, что Вы ее займете.

А пока что дружески жму руку и прошу: не сердитесь на меня за многословие, в коем я же сам Вас упрекнул.

Повидаться с Вами — всегда рад, а если бы это здесь совершилось — еще лучше! Уж очень хорошо здесь.

Ну, до свидания!

Забыл прибавить: вне сомнения — Ваш рассказ напечатают в любом журнале. Мой совет — печатайте, но мое убеждение — потом Вам будет стыдно за себя. Однако этот стыд — чрезвычайно педагогическая вещь, и потому — для самообразования — печатайте. Самообразование понимаю как организацию опыта, т. е. образование «души».