Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

578 Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ

Уважаемый Дмитрий Николаевич!

Рассказ — пришлю, но не «богоборца», а другой. Есть тема, которую давно хочу и обязан разработать.

Три Ваши книги получил, сердечно благодарен. Очень просил бы прислать и Ваши работы по мифологии; если это Вас не затруднит — пришлите пожалуйста!

Как попытка объединения литераторов всех народностей зачинается журнал в России; что будет — не знаю, многого — не жду. Прошу Вас: обратите внимание на повесть Ивана Вольного, она начнется печатанием с первой книги журнала, автор — орловский крестьянин. Мне эта вещь кажется очень интересной и даровито сделанной.

Буде в этом журнале не удастся соединить публику, — другой надобно начинать.

Собственно говоря — за эту задачу надо бы взяться вам, «Вестнику Европы», старейшему журналу великорусскому, наиболее глубоко понимающему значение культуры, наименее партийному.

Весьма басовито и внушительно прозвучало бы на страницах «В[естника] Е[вропы]» указание на то, что нам, России, весьма грозит участь Австрии, — страны, где огромное количество духовной энергии поглощается борьбою племенной, а общекультурный рост — застыл почти.

Простите, что открываю Америку! Мне кажется, что «национализм» хотя и не сильно, а все-таки просачивается в массу российского народа, я его — знаю и, естественно, побаиваюсь эффектов нежелательных, а в то же время мне думается, что встать поперек этого течения и можно и должно.

Да помимо массы народной, ведь и «культурное» наше общество весьма нуждается в том, чтоб ему изъяснили, какою рукой от чертей отмахиваться надо.

А впрочем — будьте здоровы и еще раз — спасибо за книги! Всего доброго желаю.

20/I.

912. Capri.

579 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой Виктор Сергеевич!

Повесть Лазаревского — бесталанна, как все, что он пишет, а его преклонение пред Чеховым нисходит до пошлости. Даже и настоящей искренней любви к Ан[тону] Пав[ловичу] еще мало для того, чтоб стать хорошим писателем.

Сургучев написал вещь, на мой взгляд, весьма значительную, но несколько растянуто и хаотично. Большой он поэт.

Всего хорошего.

580 К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

Приезжайте, будем писать комедию коллективно.

581 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой Виктор Сергеевич — посылаю рукопись на две книжки: в первой — 3 главы, во второй — 3.

Вам бы, вместо того, чтоб посылать много телеграмм на разных языках и одинаково неясных, — написать подробное письмо о том, что сделано и что делается, а то — ни я, ни Бунин, ни Коцюбинский ничего не понимаем.

Журнал или сборники? Как назван журнал? Как составилась редакция? Где?

Ивана Егорова надобно печатать в журнале, конечно, и с первой же книжки, — это даст ей определенный вкус и запах.

М. М. Коцюбинский спрашивает: посланы ли Вами письма тем лицам, которые указаны им в списке, взятом Вами?

Он же просит прислать ему перевод Волховского, дабы посмотреть, как справился переводчик с гуцульскими словами. Это — необходимо. Я прошу подробных сведений о журнале.

Рассказ Арцыб[ашева] передан Пятницкому; я против участия Арц. в сборниках «Знания», — берите его в журнал. Но — и этого не советовал бы: рассказ плох. «Тонкое дуло ружья, в высоких сапогах и полинялой розовой рубахе» — это стыдно. Где происходит действие? В Сибири? Кто эти язычники — буряты? Монгольские племена — не идолопоклонствуют, Кереметь — бог мордовский.

Сургучев отдан Пятницкому.

На мой взгляд, его следовало бы сейчас же печатать одного или с Гусевым.

Было бы хорошо, если б мне прислали денег.

Будьте здоровы.

582 Р. В. ИВАНОВУ-РАЗУМНИКУ

Разумник Васильевич,

весьма смущен письмом Вашим, ибо не понимаю, о каком журнале говорите Вы?

Дело в том, что тотчас после выхода нашего из «Совр[еменника]», Чернов, Миролюбов и я решили организовать новый журнал, а недели две тому назад Чернов и Миролюбов, приехав на Капри, сообщили мне, что издание — налажено; прошло уже несколько дней, как я отправил свою и других авторов рукописи для первых книжек журнала, и я извещен, что одна из рукописей отправлена в типографию.

На-днях В[иктор] М[ихайлович] писал мне: «Надеюсь, что, несмотря на спешку, в первом же №-е удастся составить и сносный обзор явлений текущей жизни».

Таким образом очевидно, что журнал уже образовался, и Ваш вопрос: «не хочу ли я образовать новый журнал?» — естественно повергает меня в недоумение.

Оно тем более велико, что в бытность у меня последний раз Чернов и Миролюбов говорили — предположительно — о возможности Вашего участия в этом организованном ими журнале, но о том, что они еще с лета вели переговоры с Вами и что организатором журнала в России являетесь Вы, — я не был ими извещен. Я лично смотрел на этот журнал как на попытку объединения всех культурных сил нашей разноплеменной страны, а не как на издание партийное, но если литературно-критическая часть его «будет продолжением и развитием Ваших взглядов» — он будет партиен, и мое сотрудничество в нем является неуместным, с чем и Вы, я думаю, легко согласитесь.

Вопрос «зачем жить» — мною решен, он, очевидно, решен и всеми живущими, ибо, не решив, зачем делать то или другое, — нельзя ничего делать, в этом случае всякое деяние было бы бессмысленно, а жизнь человечества, как это известно, полна глубочайшего смысла.

Вопроса — «зачем смерть?» — для меня не существует: «благословен закон бренности, вечно обновляющий дни жизни».

Ваш «имманентный субъективизм» мне кажется типичным русским индивидуализмом, а он, на мой взгляд, тем у нас на Руси отвратителен, что лишен внутренней свободы, он никогда не есть результат высокой самооценки своих сил, ясного сознания социальных задач и уважения к себе как личности, — он всегда вынужденное, воспитанное в нас тяжкой историей нашей пассивное желание убежать из общества, в недрах которого русский человек чувствует себя бессильным Иногда это бессилие заменяется аффектацией, и тогда она восходит до проповеди социального фанатизма, совершенно устраняющего личность и столь же противного, так же пагубного для личности, как наш индивидуализм, восходящий всегда до нигилизма и отрицания общества. Что интеллигенция суть «группа внеклассовая и вcесословная» — в это я никогда не верил, особенно трудно принять это теперь, после того как интеллигенция, в ряде поколений воспитывавшаяся социалистами, ныне столь легко отбрасывает не только идею социализма, но и обнаруживает крайнюю неустойчивость своих демократических чувств.

Вы скажете — марксист! Да, но марксист не по Марксу, а потому, что так выдублена кожа. Меня марксизму обучали лучше и больше книг казанский булочник Семенов и русская интеллигенция, которая наиболее поучительна со стороны своей духовной шаткости. Видите, как мы с Вами расходимся. В литературных вкусах и оценках тоже непримиримо разойдемся.

Копию этого письма я посылаю Чернову и Миролюбову вместе с просьбой возвратить мне мою рукопись и сотрудником журнала не считать меня. Надеюсь, мой отказ работать вместе с Вами понятен Вам и не обидит Вас.

583 В. М. ЧЕРНОВУ и В. С. МИРОЛЮБОВУ

Виктор Михайлович, Виктор Сергеевич!

Посылаю вам копию письма Иванова и копию моего ответа ему.

Об участии Иванова в журнале вы оказали мне в последний приезд ваш на Капри, — вы должны были сделать это раньше, если уже летом списывались с ним по этому поводу.

Его роль в организации журнала для меня неожиданна; с его проповедью я решительно не согласен, его слишком густое подчеркивание мысли о «потенциальном мещанстве социализма» мне кажется подозрительным, во всяком случае — оно несвоевременно и поэтому — бестактно с точки зрения социально-педагогической. Указание на то, что мысль о «потенциальном мещанстве социализма уразумело только поколение русск[ой] интеллигенции XX века», — не вызывает у меня уважения к мудрости г. Иванова как историка общественных течений От сотрудничества с ним отказываюсь, рукопись мою прошу возвратить.

584 И. Д. СУРГУЧЕВУ

Вы поставили предо мною весьма трудную задачу, Илья Дмитриевич. Я — смущен. Очень сомневаюсь в моем праве советовать Вам тот или иной выбор пути, ибо для меня здесь дело идет именно о выборе, вернее, об изменении пути. Положим — Вы даете мне это право, но — все-таки.

Я знаю Вас литератором, человеком несомненного и, мне кажется, крупного дарования, — это мне дорого, близко, понятно; я хочу видеть Вас растущим и цветущим в этой области; каждое Ваше литературное начинание возбуждает у меня тот же острый органический интерес, какой, вероятно, чувствует девица к своей беременной подруге. Не смейтесь сравнению: истинный литератор пред каждой новой темой — девственник.

Я не знаю Вашего темперамента, но — он мне не кажется активным и гибким в той степени, в какой это необходимо для политического деятеля, мне думается, что преобладающим Вашим свойством является созерцание, а не деяние. Я не знаю также объема Ваших политико-экономических сведений и не могу поэтому судить о степени подготовленности Вашей к политической работе. Главное же, чего я не знаю, — нравится ли Вам политика, любите ли Вы борьбу.

Говоря безотносительно, я скажу более определенно: литератор, если он себя чувствует таковым, — должен оставаться литератором: у нас на Руси это самый ответственный и трудный пост.

Не знаю, удовлетворит ли Вас этот ответ, меня он не удовлетворяет, я привык говорить более решительно, по в данном случае что-то мешает мне сказать прямо: не уходите в политику, оставайтесь литератором. Что мешает? Не могу определить.

Засим — отвечаю на предшествующее письмо.

Как назвать повесть? «Губерния» — широко. «Губернский город» — тоже, кажется, не идет, а «Губернатор» — слишком фиксирует внимание на одном лице и может повредить рассказу. «Перед концом» — шаблонно. Не знаю.

Я отнюдь не сравнивал Вашего героя с моим полицейским: мой — «богоборец», он, будучи обвинен в «неосторожном обращении с оружием, последствием чего была смерть» одного человека, судим и приговорен к церковному покаянию; сидя в монастыре, из жалости к самому себе, обвинил во всех пакостях своих бога, который якобы всегда мешал ему жить. Он подобен Вашему только вот этой жалостью к себе — в высшей степени свойственной всем россиянам на закате их дней.

А с Вашей мыслью «ужас в том, что мы не верим в смерть», — в корне не согласен и даже возмущен ею. Как!

Нет, мы не верим в возможность хорошей жизни на земле и отсюда — «самосожжения», секта «Красной смерти», Терновская трагедия, бегство от жизни в леса и пустыни — у мужика, нигилизм, анархизм и периодические эпидемии самоубийств — у интеллигентов.

Имейте в виду, что разница между интеллигенцией и народом, так сказать, формальная, внешняя, а не по существу психики, — мужик выдумал нигилизм и анархизм раньше Писарева и Бакунина, — возьмите бегунов.

Мы — пассивисты, вот в чем дело, у нас пониженное ощущение жизни и отсюда социальная анестезия, осуждающая нас — как нацию — на великие муки и, может быть, гибель, как личностей — на одиночество, на жизнь вразброд.

Буддийский катехизис — читал, читал «Сутту-Нипату», «Буддийские сутты» в переводах Герасимова, читал Арнольда и «Душу одного народа» — Фильдинга, что ли, не помню автора. Читал также архиепископа Хрисанфа, и все это купно с Шопенгауэром, который значительно красивее и проще, — не нравится мне. Очевидно— необходимо быть индусом и жить в жарком, влажном климате, где тело должно ощущать таяние, тогда, может быть, эта желтая скука будет понятна.

Бегите от Востока — пора. Кстати — он исчезает, погружаясь в арийскую культуру, с ее активной верою в будущее, чем она и ценна и дорога мне.

Бессмертие? Не надо. Не хочу.

Повторяю — «благословен закон бренности, обновляющий дни жизни!» Аллилуйя!

Басаргин — умная голова. Он меня весьма не любит, но — я думаю, это в нем сословное и предрассудок. А вообще он — значительно умнее всех газетных критиков типа Измайлова и старую литературу знает прекрасно, не им чета! И — любит ее, за это ему простятся многие его грехи!

Дорогой мой — останьтесь литератором! Что может быть лучше этого?..

Особенно — в наши дни, когда так много можно и должно рассказать миру.

Будьте здоровы.

Крепко жму руку.

26 января 1912 г.

Капри.

585 ДЕЛЕГАТАМ ПРАЖСКОЙ ПАРТИЙНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

Дорогие товарищи!

Спасибо вам за доброе ваше письмо.

Мне очень хотелось бы повидаться с вами, я знаю, как ценно было бы для меня это свидание, понимаю, как много оно могло бы дать мне, и я очень огорчен тем, что не могу приехать. Причины таковы: жду людей из России по разным делам, они приедут на-днях, и я не могу отлучиться.

Нездоров и боюсь ехать на север зимой, чтобы не свалиться, — это было бы очень не во-время.

Мои приезды считаю опасными в конспиративном отношении: узнают меня, привяжутся репортеры, начнется газетная болтовня.

Для меня важнее всего первая причина, для вас, я думаю, доказательна третья.

Попрошу сообщить мне, будут ли изданы полные протоколы заседаний конференции, или же только одни резолюции. Не будут ли отпечатаны хотя некоторые доклады делегатов из России.

Что касается до копеечной с.-д. газеты — это давняя моя мечта, но едва ли я сумею быть полезным в этом деле иначе, как только моей работой писателя. Я не знаю таких людей, которые могли бы дать денег на газету с.-д., не поставив своих условий, ограничивающих вашу свободу. Мне уже приходилось беседовать на эту тему с людьми, имеющими капитал, и мое впечатление таково: они не могут [не] смотреть на такого рода издание как на средство укрощения рабочих-социалистов и перевоспитания их в рабочих-либералов.

Однако — я не бросил и не брошу попытки найти денег для этой цели, хотя — откровенно скажу — надежды мои слабы.

Мне кажется, что, помимо копеечной газеты, мы должны иметь хороший большой журнал, который поставил бы себе задачей, с одной стороны, всестороннее изучение современной русской действительности, с другой — пропаганду теории социализма, пропаганду необходимую и совершенно забытую нашими теоретиками в их фракционном мордобое.

Сие азиатское занятие пора прекратить, и мне кажется, что прекратить его могут лишь практики, указав на весь тот моральный и материальный вред, которым мы обязаны непрерывной и бесплодной драке.

Найти денег для журнала проще, чем для газеты, и этими поисками я очень занят в данное время.

От всей души желаю вам полного успеха в творческой вашей работе, необходимой и как нельзя более своевременной.

Вы — люди дела, ваша воля устремлена к строительству, к синтезу, и я уверен, что ваше влияние будет крайне плодотворно для людей слова, аналитиков, которые слишком увлеклись анализом.

Еще раз желаю вам победы надо всем, что затрудняет правильный рост ума и воли нашей партии.

586 А. Н. ЛАПТЕВУ

Александру Лаптеву.

Не помню — известил ли я Вас, что мною посланы Вам книги и выписан для самообразования Вашего журнал «Запросы жизни».

Читали Вы — мало, необходимо прочитать, для ознакомления с русским языком, всего Тургенева, Чехова, Короленко — последний послан Вам, а Тургенева и Чехова Вы можете приобрести и в Нижнем, у букиниста; они были даны в приложении к журналу «Нива» и стоят очень дешево.

Из критиков надобно прочитать Белинского и Добролюбова, это необходимо, а Измайлов — болтун, с ним считаться не надо.

Книжка «Муки слова» Горнфельда в издании фирмы «Светоч» стоит 20 к., это хорошая вещь, и знать ее надо.

Сделайте так: достаньте две книжки Золотарева «Очерки по истории русской литературы», т. I, «Древняя письменность», т. II, «От Тютчева до Толстого» и прочитайте сначала их, потом Горнфельда. Книжки Золотарева по полтиннику. Следовало бы достать Ключевского «Очерки русской истории».

Рассказ Ваш я пока еще не пристроил, стараюсь. Пишите больше, а печатать не торопитесь.

Желаю всего хорошего.

30 янв. н. с. 1912 г.

Капри.

587 П. X. МАКСИМОВУ

Мне кажется, что я — в свое время — переживал то воспаление души, которое ныне переживаете Вы, и что я знаю средство, способное ввести эту детскую болезнь в нормальные условия. Очень советую: бросьте, на время, читать беллетристику и возьмитесь за серьезные книги, на первый раз я бы посоветовал Вам взять Овсянико-Куликовского «Историю русской интеллигенции», — эту книгу необходимо знать, и она Вам много даст. Возьмите также Горнфельда «Муки слова», это брошюра издания «Светоча», стоит 20 к., вещь умная. Читайте сборники русских народных сказок, былин, поверий, песен. Достаньте «Историю русской] литературы» Келтуяла. Все это даст Вам гораздо больше, чем может дать красивая болтовня Уайльда, Аннунцио, Пшибышевского и прочее, пока еще мало полезное Вам.

О символизме, реализме и прочем — думать рано: сначала научитесь просто шить, а потом уж сама натура Ваша подскажет Вам, что и как надо шить.

Если же Вы перед тем, как начать писать, скажете себе: буду писать, как реалист или как символист — это будет плохо.

А посоветовать Вам, «куда обращаться, к кому посылать рукописи», — это мне трудно. Я — одиночка, связей с журналистами у меня нет. Попробуйте послать в «Современный мир» Владимиру Павловичу Кранихфельду, в «Русское богатство» В. Г. Короленко.

Не отвечал я Вам потому, что завален работой, часто просиживаю за столом по четырнадцать часов в сутки. Мне приходится прочитывать не менее 40 рукописей в месяц и каждый день писать три, пять, семь писем. Мой расход на почту не меньше 200 лир в месяц. Вхожу в подробности того ради, чтоб Вы знали, что на меня нельзя обижаться, если иной раз я не отвечу в срок на письмо.

Снова о беллетристике: имейте в виду, что это все же ядовитая вещь. Как цветы, когда их слишком много, она одуряет, кружит голову. Современная же, с ее внешней красочностью и внутренним темным хаосом, может быть особенно вредна для Вас, человека, видимо, очень впечатлительного. А О[всянико]-Куликовского обязательно прочитайте все три тома — 7-й, 8-й и 9-й. Есть еще книжка Энгельмейера «Теория творчества», ее тоже недурно знать, а до нее хорошо бы прочитать Вам две книжки: Мак-Кендрика и Снодграсса — «Физиология органов чувств» и Грассе — «Физиологическое введение в изучение философии».

Порядок такой:

Другой порядок:

Если не найдете Келтуяла, читайте Пыпина «История рус[ской] литер[атуры]», но Келтуяла — лучше.

Будьте здоровы, не торопитесь.

588 В. И. ХАРЦИЕВУ

Многоуважаемый Василий Иванович!

Примите искреннюю мою благодарность за драгоценную книгу Потебни, — Вы и представить себе не можете, как я обрадован, как тронут Вашей любезностью! Я искал эту книгу четыре года, — не правда ли, «и грустно и смешно»? Статью Потебни «О доле и сродных и т. д» искал два года, а нашел лишь у Н. Ф. Сумцова!

Чудесная сторонка наша Русь!

Позвольте спросить Вас: издана ли «Историческая грамматика», когда, кем и где? Нет ли у Потебни статей, аналогичных статье «О доле», не знаете ли Вы других авторов, писавших о доле, судьбе, подсудьбинках? Очень прошу Вас ответить.

Я знаком с Вами по двум статьям Вашим в издании Лезина «Вопр[осы] теор[ии] и псих[ологии] творчества», книге чрезвычайно интересной, я ее постоянно рекомендую «начинающим» писателям.

Сообщите, сколько времени я могу держать у себя Вашу книгу и не могу ли — в свою очередь — быть чем-либо полезным для Вас?

Еще спасибо Вам и — будьте здоровы!

Capri, 29/II. 912.

589 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Я думаю, Виктор Сергеевич, что повесть печатать надо и что я могу выйти из журнала после; конечно — без шума, без объявлений об этом.

Прилагаю рассказ Лаптева, — обратите внимание, это первый рассказ его. Адрес автора:

Лысково, почт[овая] стан[ция], Нижегородской г[убернии] в г. Макарьев.

А. Н. Лаптеву.

В происшедшем инциденте косвенно виноваты и Вы, сударь; Вашей конспирацией, — вроде скрывания Ропшина, — Вы заставляете меня настраиваться недоверчиво.

В журнале следовало бы со второй же книжки открыть отдел «Деревня», — его можно составлять на основании данных провинциальной прессы.

Пожалуйста, пошлите журнал по адресу:

Тетюши, Казанской губер[нии],

село Большое Фролово,

крестьянину Ивану Егорову

Лаврентьеву.

Непременно пошлите.

Грушевскому-то не писали еще? Сочиняю статью о самоубийцах, скоро кончу.

Извиняюсь пред Вами в подозрениях моих, Вами же вызванных, и желаю всего хорошего.

Посылаю еще отзыв Токаревского о Достоевском.

590 В. И. КАЧАЛОВУ

Спасибо Вам, дорогой Василий Иванович, за Ваше милое письмо, очень оно тронуло меня, напомнив хорошие дни.

Все это время я внимательно следил за ростом Вашего прекрасного таланта, искренно радовался успехам Вашим, — хоть и издали, а все ж приятно смотреть на хорошего человека, который всегда как-то особенно, сердечно нравился мне. Почему-то я все думаю, что Вы, Москвин, Леонидов, Румянцевы весною приедете сюда: будем купаться в голубом море, ловить акул, пить белое и красное Capri, и вообще — жить.

А между делом — сочиним пьесу! Драму из быта рыбьего? Хорошо было бы, если б явился и сам чародей Константин Сергеевич, — с ним можно бы таких делов наделать — Европа ахнет! Кроме шуток: приезжайте-ка сюда’ Превосходно отдохнете, запасетесь здоровьем, бодростью, многому посмеетесь, многое удивит.

Поживем — славно! И Бунина Ивана тоже заставим пьесу писать, я уже говорил с ним: у него есть превосходная тема, и с вашими указаниями он бы в месяц славную вещь сделал. Сейчас он отправился отсюда в Японию.

Знаете — он так стал писать прозу, что если скажут о нем: это лучший стилист современности — здесь не будет преувеличения.

Итак?

Приезжайте, просим душевно!

Кланяюсь Москвину — с тоской ждут его тиррентские рыбы, все, на подбор, красавицы. Леонидову кланяюсь, Румянцевым и всем, кто меня помнит.

И всех зовем сюда: хорошо здесь.

А Вам еще раз спасибо и крепко жму руку.

1/III 912.

Capri.

591 Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ

Глубокоуважаемый Дмитрий Николаевич!

Не сочтите, пожалуйста, нижесказанное дерзостью с моей стороны и позвольте напомнить Вам писателей, которых — как мне казалось бы — невозможно оставить в стороне, говоря о духовных недугах русской интеллигенции. Уж если Вы думаете дополнить Вашу поучительную и важную книгу характеристиками Писемского и Гаршина — не следует ли также внести в нее характеристики Слепцова, Помяловского и Осиповича?

Последний, мне кажется, очень много сказал своим «Эпизодом из жизни ни павы, ни вороны», у Помяловского любопытен Череванин, а у Слепцова — Рязанов. Позвольте обратить внимание Ваше на стр. 248—54 и 305—12 в повести «Трудное время» (Соч. Слепцова, 3-е изд., 903 г.). Однажды А. П. Чехов сказал мне, что Слепцов лучше многих научил его понимать русского интеллигента, да и самого себя.

Еще раз — прошу, извините, что вмешиваюсь в Ваше дело и столь бесцеремонно; может быть, Вам более понятно будет это вмешательство, если я скажу, что второй раз читаю книгу Вашу и все с тем же волнением, как впервые читал, хотя во многом и не согласен с Вами.

Очень Вы обрадовали меня сообщением Вашим, что будете на Капри.

«Три дня» посланы мною потому, что вещь, которую я начал писать для «В[естника] Ев[ропы]», мне не удалось бы кончить к сроку, указанному мною, и я отложил ее на осень, когда — с удовольствием — представлю Вам.

Не пожелаете ли Вы иметь перевод весьма нашумевшего в Сирии и Египте романа, написанного арабом Георгием Зиданом? Роман именуется «Переворот», изображает интимную сторону младо-турецкого заговора, переводчик— араб Шукри Свидан Гассанит, его адрес:

Америка С. Ш., Ворчестер, Массачусетс, Wall str. 96.

Знакомые арабы очень хвалят автора и книгу.

Могу ли я просить, чтоб контора «В[естника] Е[вропы]> послала в счет гонорара за рассказ 500 р. по прилагаемому адресу?

Если Вы похлопочете об этом — буду весьма благодарен!

Душевно желаю всего хорошего, будьте здоровы.

592 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Михаил Михайлович —

очень рад я, что встретил Вас и очень полюбил славную Вашу душу.

14

март, 912.

Capri.

593 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой Виктор Сергеевич —

адрес Михаила Павловича:

Paris, 2, square Delambre.

Циперовичу пишите на «Сов[ременный] мир». Базаров — кажется — еще сидит в Крестах; ему можно писать на Циперовича же, и это лучше, ибо по всякому другому адресу письмо попадет в охранку.

К[онстантин] П[етрович] еще не уехал.

В самоиздательском сборнике превосходен Ценский. Шмелев — портится, Толстой — торопится. Сборник вывезут, м. б., Ценский с Буниным. Вересаев — смешон с своим переводом из Гомера, а Брюсова напечатали зря, ни к селу ни к городу.

Пришлите же мне книги, взятые В[иктором] М[ихайловичем]! Надо же мне!

Обратил бы В. М. внимание на «Народную семью» — что становится все интересней и бойчей. Чорт знает что пишут в копеечной прессе, вроде «Утренней звезды», «Доли бедняка» и т. д.!

Всего доброго!

594 Л. Н. АНДРЕЕВУ

«Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным», — пишешь ты; я думаю, что это неверно: лет с шестнадцати и по сей день я живу приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримый начертал на лбу моем: «Здесь свалка мусора». Ох, сколько я знаю, и как это трудно забыть.

Касаться же моей личной жизни я никогда никому не позволял и не намерен позволить. Я — это я, никому нет дела до того, что у меня болит, если болит. Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие, и отвратительнее всех делал злой гений наш Федор Достоевский, — это гнусное занятие и вредное, конечно.

Мы все — умрем, мир — останется жить; он показывал и навязывал мне много злого и грязного, но — я не хочу и не принимаю мерзости его, я взял и беру от мира хорошее, мне не за что мстить ему, незачем отравлять людей позорным видом моих ран и язв, оглушать их моим визгом.

«Братство» — отнюдь не в том, чтобы — как это понимается у нас — показывать брату внутреннюю скверну свою и грязь, но в том, чтобы хоть стыдливо молчать об этом, если уж не можешь уничтожить этого.

Пишущие люди современности нашей тем особенно противны стали за последнее время, что ходят при людях без штанов и задом наперед, скорбно показывая миру болящее свое место, а место это потому болит, что не знает, куда можно спокойно сесть.

«Зачем ты взялся судить о моей жизни», — пишешь ты. Я не судил о твоей жизни, я говорил о твоей литературе, говорил, а не судил. Я вообще не сужу, а говорю о том, что мне нравится, и о том, что не нравится.

Книга для меня вреднее или полезнее человека, глядя по тому, какая книга дольше человека живет в мире, и мне, человеку мирскому, книга интереснее головы, создавшей ее, — я говорю о голове потому, что от сердца ныне не умеют писать. Мир держится деяниями и — чем далее, тем более становится актуален, человек же, утверждающий пассивное отношение к миру, — кто бы он ни был, — мне враждебен, ибо я всю жизнь утверждал необходимость отношения активного к жизни, к людям. Здесь я фанатик. Многие, прельстясь развратной болтовней азиата и нигилиста Ивана Карамазова, трактуют пошлейше о «неприятии» мира, ввиду его «жестокости» и «бессмыслия», — будь я генерал-губернатором, я бы не революционеров вешал, а вот этих самых «неприемщиков», зане сии языкоблудцы для страны нашей вреднее чумных крыс.

«Сашку» — читал. Это написано плохо — скучно и пестро. Удалась, на мой взгляд, только сестра Сашки, одну ее ты написал не мудрствуя лукаво, и вышло славно. А сам Сашка — деревянная болванка, знакомая издавна, это все тот же изжеванный русской литературою «агнец», т. е. баран, приносящий себя в жертву за «грехи мира», возлагающий на себя бремя неудобь носимое и охающий разноголосо, но — всегда одинаково и в 80-х и в 10-х годах под игом своим, якобы добровольно взятым на рамена.

А — совсем не добровольно и всегда — не по силам; никогда не для себя, но — обязательно во имя чье-то.

В общем ты стал слишком литературен — в том смысле, что вдохновения твои холодны и надуманны. Ты ведь обманываешь себя, говоря: «все, что я пишу, думаю и чувствую, — есть результат моего личного опыта». Оставим думы и чувства, им не место в этой фразе, но ты же не станешь утверждать, что «Сашка» — результат «личного опыта», ибо хотя эта повесть и насыщена фактами русской действительности — освещение и толкование фактов совершенно литературное, т. е. искусственное, не живое. Вот если бы ты взял у адвокатов, выступавших по делам об экспроприациях, ну, хоть уральских, обвинительные акты, а еще лучше — следственное производство, да прочитал их, ну, тогда еще можно говорить о «личном опыте». Из этих документов ты увидел бы, как неестественна у тебя вся обстановка Сашкиной жизни и как излишни Гнедые. Сейчас со мною живет лицо, знавшее Савицкого гимназистом и следившее за его деятельностью, — конечно, единоличные показания недорого стоят, ввиду их субъективности, но все же с действительностью надо бы обращаться более серьезно, чем это допускаешь ты.

Хоть бы тебя в Вятку сослали, дабы ты выплыл из «океана» холодных мудрствований твоих и, ударившись о камни действительности, взвыл бы, заорал по-человечески.

Разошлись же и расходимся все далее мы с тобою не потому, что у нас не возникли личные отношения, а потому, что они не могли возникнуть. Нам казалось, что они возможны, но мы ошибались. Слишком различны мы. Я человек со стороны и живу в стороне, и я не интеллигент — избави мя, боже. Да, это ужасно печально, что нет Дамы Шуры — какое чудесное существо, люблю я ее, по сей день ясно вижу глаза, улыбку и за ней — неправильные зубы — ужасно хорошо, что неправильные.

А у тебя вот — все строго правильно, все разлиновано и оттого — скучно все.

Ты не подумай, что я считаю себя хирургом от морали и полагаю, что у человека можно отрезать то, с чем он родился, — нет, конечно: уж если курнос — так и умрешь.

Каждый из нас остается с тем самым носом, коим наградила его природа, только не надо бы утверждать столь настойчиво: мой орган обоняния — самый чуткий и красивый на земле, ибо он всюду слышит запах гниения.

595 Б. Н. РУБИНШТЕЙНУ

Уважаемый Борис Николаевич!

Против выпуска в продажу «Сказок» на немецком языке — я, конечно, ничего не имею, но — весьма прошу: подождите выпускать на русском.

Считая эти «сказки» недурным материалом для чтения русских рабочих, я хотел бы сделать русское издание особенно тщательным, что и сделаю в течение лета.

Вам послано письмо какой-то фирмы, предлагающей издать «русские» сказки, — надеюсь, Вы получили это письмо?

К осени я дам еще 10 «русских» сказок.

Будьте здоровы!

14/IV.

912.

Capri.

Настоящий адрес г-жи Екатерины Пешковой:

7, avenue de la Demi-Lune Fontenay aux Rose près Paris.

596 И. Д. СУРГУЧЕВУ

Дорогой Илья Дмитриевич!

Вы сообщаете о намерении Вашем посетить город Парижск, а я вот сижу в нем и — наслаждаюсь: снег идет рязанский, густой и тяжелый, деревья — в цвету, трубят автомобили, нет-нет — пролетит дирижабль или еще какая-то чудасия в этом роде и всюду и везде — россияне.

К летающим машинам здесь стали уже относиться почти без интереса: вскинут головы на секунду вверх, посмотрят и — к делу! — добывать франки.

Французы — очень скучная нация, но — бойкие, вроде ярославцев.

Музеи, музеи — вот что изумительно!

А впрочем — Вы сами увидите все это. Я же — в большом удовольствии, что скоро увижу Вас.

Будьте здоровы, будьте веселы!

597 Л. Н. АНДРЕЕВУ

Это неправда, Леонид, что мои письма к тебе злы, циничны и т. д. — ничего подобного в них нет и не могло быть.

Все, что сказано во втором письме об «откровенности», имеет общий характер и не против тебя направлено, а против скверной бытовой особенности нашей, — слова: «показывать миру свои царапины» и т. д. — не для тебя написаны, еще Варвара в «Дачниках» их говорила, и с той поры я повторял их раз десять, повторил и в заметке «О современности».

Пойми, пожалуйста, что «откровенность», которую я имею в виду, есть хвастовство своими личными муками, — хвастовство, коим насыщена вся русская литература, оно имеет аскетический характер, омрачающий жизнь, исходит из нашего христианства и имеет у нас таких апологетов, как Толстой, Достоевский, Соловьев и — ныне — Розанов. Оно отравляет нас.

Говоря о культе Иуды, я не мог иметь в виду тебя — очень сожалею, что не сделал соответствующего пояснения и цитировал Рославлева, забыв о Павле Попове, Голованове и других, касавшихся этой темы. Там, где я говорю об этом, речь идет о писателях улицы, о том, как они опошляют большие идеи. Мне еще придется говорить на эту тему, и я не премину отставить твоего Иуду в сторону, хотя, на мой взгляд, он в этом, конечно, не нуждается.

Блок в «Знании», как пример моей непоследовательности, — плохой пример: Блока печатают Пятницкий и Миролюбов, а я, как и раньше, не вижу в этом нужды, но и мешать этому не хочу, ибо мое отношение к «Знанию» изменилось. Ты бы мог привести примером непоследовательности моей мою переписку с Розановым — вот это «нечто»! Или — мое отношение к Шаляпину, за что меня ругают на многих языках.

Вообще же твое письмо странное, бешеное какое-то и вот уж действительно — грубое. Когда я пишу грубо, это просто — моя манера, а тебе вообще это не свойственно. Мне кажется, что ты рассердился не на мои письма, а на статью «О современности», прочитанную тобою очень плохо и с предубеждением.

Если даже допустить, что мои письма чем-то задели тебя — твое последнее письмо с избытком покрывает все «обиды», якобы нанесенные мною тебе, — удивительно нелепое письмо.

Очень досадно, что ты написал в таком странном тоне, — это мне связывает руки и путает мое отношение к тебе. Если переписка наша не прервется — я должен буду «подыскивать выражения» в письмах к тебе, чего терпеть не могу. Мне показалось, что твое отношение ко мне искреннее, проще и такие крупные недоразумения, как данное, невозможны.

Напомню тебе сказанное в одном из писем: «Я не судил о твоей жизни, я говорил о твоей литературе, говорил, а не судил». О Ясинском я говорил лишь потому, что близость с ним может быть истолкована враждебно для тебя, уже возбудившего к себе слишком острое и несправедливое отношение.

598 Е. А. ЛЯЦКОМУ

Глубокоуважаемый Евгений Александрович!

Буду чрезвычайно рад, если Вы заглянете летом ко мне, Вы славно бы отдохнули здесь, я — получил бы удовольствие личного знакомства с Вами.

Книги Ваши пришли, сердечно благодарю Вас за этот подарок, очень дорогой мне. Позволите ли Вы сказать, что — на мой взгляд — тексты взяты Вами весьма удачно, что они дают ясное представление о творчестве народном и что «Старинки богатырские» явились как нельзя более своевременно?

В наши дни, когда к народу, к его творчеству замечается какое-то странное — скептическое, капризное и несерьезное отношение, — тексты, данные Вами — даже и без комментарий — очень солидно возражают тем, кто — как, напр., Келтуяла — ныне выводит все творчество народное из аристократии, от командующих классов. Я очень удивлен предисловием ко второй части книги Келтуяла и некоторыми суждениями по этому вопросу Д. Н. Овсянико-Куликовского, тоже отрицающего творчество народа.

Еще раз — весьма благодарен за книги. «Стихи духовные» еще не читал.

Беседу о «Современнике» позвольте мне отложить до личного свидания.

Желаю Вам доброго здоровья, бодрого настроения.

IV/22. 912.

Capri.

599 П. X. МАКСИМОВУ

Я очень рад, Петр Хрисанфович, тому, что Вам пришлось пережить глубокое душевное волнение, и очень хотел бы, чтоб в памяти сердца Вашего на всю жизнь осталось то, что пережили Вы, защищая человека, — та радость, которая испытана Вами в час, когда Вы были полны святою готовностью положить душу свою за друга своего.

Только это и важно во всем, что сделано Вами, что же касается обмолвки Вашей по моему адресу — этим не беспокойтесь: мне безразлично, как и что про меня скажут или напишут, но я от всей души хочу, чтоб Вам жилось хорошо, чтоб Ваше сердце на всю жизнь было чисто и крепко.

Остальное — приложится.

Вы, должно быть, славный человек, но — не гордитесь этим.

Крепко жму Вашу руку.

Capri,

912.

IV/22.

600 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой Виктор Сергеевич!

Посылаю рукопись Вранова, обратите внимание на рассказы «Джанета», «Артист» и «Ремесло нищих». Мне кажется, в журнал их можно бы пустить мелким шрифтом, как «Очерки русско-парижской жизни» — два последних.

Вместе с Сургучевым идет мой «Случай из жизни Макара», — Вы уже, вероятно, получили корректуру этого

рассказа из Питера или получите. Сказано, чтоб Вам выслали, ибо рассказ я послал туда в черновике, ввиду спешности.

Дайте возможно скорее ответ о стихах Яшнова.

Будьте здоровы.

601 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Дорогой В[иктор] С[ергеевич]!

Посылаю адрес для «Сибир[ской] жизни», пошлите им скорей.

Стихи Блока переданы Пятницкому, он их и вернет Вам. Мне они показались пустыми. У Яшнова, несмотря на «плечи Ра», были стихи интересней. «Детский — немецкий» тоже не ахти как остроумно, умалчивая о том, что «немецкий» — неверно, а «сахарные ножки» — совсем уж ерунда.

Рукопись Туркина у Пят[ницкого]; я согласен с Вами и прошу его послать рукопись Вам.

Несмотря на неоднократные мои просьбы, Чернов не возвратил мне книги, взятые у меня. Это — странно. Мне особенно нужна книга Разумника «О смысле жизни». Похлопочите. Столь курьезное отношение отбивает охоту давать книги.

Всего доброго.

602 С. А. ВЕНГЕРОВУ

Многоуважаемый Семен Афанасьевич!

Мне очень неловко перед Вами, но — я не могу исполнить желание Ваше, ибо задача, которую Вы ставите мне, отняла бы у меня слишком много времени.

Мне было бы трудно составить перечень книг и рассказов, переведенных на иностранные языки, ибо я не следил и не слежу за этим. Еще труднее перечислить рецензии и статьи обо мне — я не собирал и не собираю их.

Могу указать, что в Сызрани в 911 году издан «Библиографический листок», частью посвященный перечню книг и статей обо мне.

Недавно С. Я. Елпатьевский привез мне из Алжира перевод «Исповеди» на арабском языке; я очень сомневаюсь, что это «Исповедь», хотя С. Я. говорит, что книгу ему дал сам переводчик и указал, что это именно «Исповедь».

В прошлом году английская пресса посвятила несколько статей пьесе «На дне», впервые поставленной в Лондоне, Джордж Кальдерон читал публичную лекцию о моей «драматургии», потом напечатал статью о «Вассе Железновой» в «Quarterly Review».

Кое-какие сведения обо мне имеются у В. Е Чешихина-Ветринского. Очень сомневаюсь, чтобы эти указания имели значение для Вас, и боюсь, что Вас раздражит недостаток точности в них.

Вы меня извините, дорогой Семен Афанасьевич, — Вы всегда были так любезны в отношении ко мне!

Желание Ваше, чтобы я написал о моих «литературных и общественных переживаниях, которые имели особенное значение в моей жизни», — тоже не могу исполнить. Не думаю, чтобы это было интересно, да и неловко говорить о себе в то время, когда и так уж современное писательское «я» раздулось в литературе нашей серою тучей и совершенно закрывает и социальные горизонты и бытовой пейзаж.

Сердечно желаю Вам всего доброго.

13-V.

912. Capri.

603 И.А. БЕЛОУСОВУ

Дорогой Иван Алексеевич!

Так как газеты платят мне по 100 р. за «сказку», я считаю, что Вы должны мне сто рублей.

Очень прошу Вас послать эти деньги Евдокии Яковлевне Шабашевой, в слободу Карпенково, Острогорского уез[да], Воронежской губ. Эти деньги пойдут одной каторжанке, почти умирающей от истощения, и я весьма просил бы Вас — будьте добры, поторопитесь послать их!

Желаю всего доброго.

604 А. И. КУПРИНУ

Встретите здесь хороших ребят, Александр Иванович. Рыбину поймаем!

Боябез здесь лучше — как бомба!

Жму руку.

605 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Получил чудесное письмо Ваше, Михаил Михаилович, — немножко грустно стало, ведь я тоже и привык к Вам и полюбил Вас очень. Не соберетесь ли опять сюда? Здесь так хорошо стало.

Рыба — не помогает, она и манит, да я не иду. Сижу и сочиняю разное. Теперь вот занят «Интернациональной лигою» — попыткой всемирной организации всех людей духа, устройством чего-то вроде планетарного парламента. Основная идея Лиги — дана Вильгельмом Оствальдом в его статье «Всемирный ум», он же, Оствальд, и Демель с ним составили «воззвание», — вероятно, оно будет напечатано в «Запр[осах] жизни».

Около месяца прожил здесь у меня, в Вашей комнате — Сургучев. Читали Вы «Губернатора»? Скажите, как понравилось. Хорошие задатки у автора, мне думается.

«Заветы» — весьма огорчили меня, и я с ними больше не танцую. Так что — ограничимся одним па.

Эх, «русичи, солнцевы дети», неуклюжий народ.

В «Укр[аинскую] жизнь» напишу что-то, подхожу тихонько к одной теме, но не знаю, одолею ли ее.

Что Вы все к гуцулам ездите, али мы их хуже?

Обидно. Двигайтесь сюда, будете жариться на солнце.

Должен прервать письмо — хочется отправить сегодня, а уже скоро — час.

Кланяюсь Вашим всем. М[ария] Ф[едоровна] тоже.

Крепко жму Вашу руку, будьте здоровы.

Адрес Бунина: Москва, Столовый переулок, д. Муромцева.

606 В. И. ХАРЦИЕВУ

Сердечно благодарен за хлопоты и заботы о нуждишках моих книжных, крепко жму Вашу руку, будучи весьма тронут любезным Вашим отношением ко мне.

Буслаева я имею всего, статья его о «Горе-злочастье» мне известна, — это не то, что нужно для моих целей.

Странное дело: века народ русский поет и плачет о Доле, века тщится одолеть Судьбу и подчиняется ей, побежденный, а наши фольклористы по сей день не дали сборника «Песен о Доле», и нет книги «Национальное представление славян о Доле и Судьбе» или — какой-то иной заголовок.

Надобно бы нам заняться изучением корней психики и мироощущения народа-то нашего!

Еще раз — спасибо Вам!

607 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Да, Виктор Сергеевич, мне очень неприятно было видеть роман Ропшина в первой же книжке, я считаю, что сделав это, Вы нарушили данное мне обещание.

Мне кажется, что нарушено также и еще одно «обещание» — не привлечены к сотрудничеству иноплеменные литераторы, о чем говорилось и с необходимостью чего Вы были согласны. Эти нарушения дают мне право считать и себя свободным от обещания сотрудничать в «Заветах».

Адрес Артемьева — на первой странице рукописи его.

Всего доброго.

8/VI, 12.

608 Л. Н. АНДРЕЕВУ

Нет, Леонид, я уверен, что переписка только еще более запутает наши отношения: мы слишком различно смотрим на все в мире; каждое твое письмо вызывает у меня целый ряд возражений, уложить их в краткие фразы — они примут характер догматов.

Отложим споры до личной встречи, что лучше.

Посылаю письмо, полученное мною, с просьбой доставить тебе.

Жалко Стриндберга, чудесный был бунтарь.

609 И. И. БРОДСКОМУ

Дорогой Исаак Израилевич!

Затрудняюсь ответить на Ваш вопрос определенно, — мне очень хотелось бы этим летом пошляться по Италии, но я не знаю, будет ли у меня для этого свободное время. Так что ни да, ни нет не решаюсь сказать.

Конечно, очень рад буду видеть Вас, потому что люблю; полагаю, что и Вам здесь было бы лучше, чем в ином месте. Спокойней, чем на святой Руси, теплее и красивей, не так ли? А у Вас там целое лето будут лить дожди, каждый день будете Вы читать газету, а в ней ежедневно шестнадцать самоубийств. Катайте сюда, ведь и кроме меня на свете есть «натура», — здесь, вероятно, будут жить некоторые из артистов Художественного] театра, м. б., Станиславский, уже сняли виллу Каменские и т. д.

За подарок Ваш — восторженно благодарю. Вы знаете, как я люблю Вас и как велика для меня радость иметь еще Вашу вещь. Спасибо, милый, большое спасибо! В свою очередь я тоже что-то сделаю Вам своею рукой.

Сейчас здесь удивительно хорошо: цветут маки, дрок, герань, оливы, весь остров точно яркими шелками расшит. Чудесно! Конечно, много художников, есть и русские; живут весело. Чепцов приехал, рассказывал про Вас.

Нет, право, приезжайте сюда! Если я и сбегу, так ведь ненадолго, наверное, а Вам тут хорошо будет вдали от неприятных впечатлений.

Очень кланяюсь Любови Марковне, поцелуйте Лидочку.

Да, Федор, наверное, будет здесь.

Будьте здоровы.

610 И. И. БРОДСКОМУ

Как жалко, что Вас нет здесь, дорогой мой Исаак! Каждый день мы вспоминаем о Вас, и все чудится, что вот-вот Вы приедете.

Часто говорит о Вас Горбатов, — очень славный человек, умный, честный и, должно быть, весьма талантливый. Начал он писать Piccola-marina — превосходно, как мне кажется. Он Вас очень любит и часто рассказывает про Вас.

Вчера приехали Фалилеевы на три месяца.

Я, конечно, рад. Горелов приедет завтра или послезавтра. Потом — еще кто-то.

В субботу устроим большую ловлю рыбы, а завтра идем на Monte-Solaro.

Видите, как хорошо живется? А Вас — нет! И, право, это очень заметно.

Карикатуры я посылаю Вам в подлинниках — думаю, что так удобнее для Вас, да мне и хлопотно было бы делать снимки с них. Вы мне возвратите их по миновании надобности?

Скопируйте красную, прошу Вас! А то она какая-то грязная, ободранная, нехорошо!

Ну — пока до свидания! Может быть, Вы еще и приедете?

Привет Любови Марковне, поцелуйте дочку.

Всего доброго!

Поедете — гармонию захватите!

611 П. X. МАКСИМОВУ

Это не рассказ, Павел Хрисанфович, а — философия, мораль, проповедь — что хотите, только не рассказ. Вам еще рановато писать такие вещи, ибо сложности и глубины вопросов, задетых Вами, Вы не понимаете, отчего Ваш анархически настроенный герой все время говорит глупости и пошлости, извлеченные им из плохо прочитанных книжек.

Если Вы хотите добиться от себя толка — воздерживайтесь от непродуманной болтовни, эта болтовня может со временем задавить Вас стыдом.

Написана Ваша философия очень плохо, язык — небрежный. В письме Вы пишете: «Не могу жить и радоваться, потому что не знаю, зачем мы живем и что будет с землей и вселенною».

Это — «гениальничанье» очень дурного тона и невысокого остроумия.

Для того, чтоб знать, «зачем мы живем», необходимо учиться, необходимо приобщать себя к работе мировой, вселенской мысли. А что «станется с землей и вселенной», об этом Вы не догадаетесь и — лучше бы Вам не баловаться.

«Перед смертью от ужаса мы» не «замираем» — замирают от этого ужаса люди пустые, больные, ненужные. Вот Стриндберг, Прусс, Пасси — не «замирали», как Вы видите, а просто и хорошо умерли, так же, как хорошо и просто жили.

Не сердитесь и бросьте пустяки Надо учиться.

612 В. И. АНУЧИНУ

Дорогой Василий Иванович!

Мысль издать «Сибирский сборник» — добрая мысль, и, будучи на Вашем месте, я бы тотчас же начал претворять ее в дело, так чтобы осенью сборник появился в продаже.

Редакция должна быть ваша, сибирская, и, конечно, было бы хорошо сделать ее коллективной, а не единоличной.

Переговорив со товарищи, изложите ваши условия, желания и весь план сборника; пришлите все это мне, а я сообщу Пятницкому.

Будет ли дана вводная статья, коя очертила бы легонько сибирские чаяния, рассказала бы публике, почему именно является «Сибирский сборник» и т. д. Мне думается, что ныне всяк окраинный россиянин, выходя разговаривать с земляками, должен определить свое отношение к «Московско-русской мысли» — «Вехам» и сопряженному с ним учению о построении «Великой России». Московское мышление становится воистину ценным для нас — 502 миллиона брошены ворам не без его влияния!

Ожидаю от Вас дальнейших сообщений по этому делу. А Кашинцев интересен. Ему бы надо хорошенько поучиться русскому языку и технике стиха да, кстати, голос понизить, а то на высоких нотах визжит. Очень интригуют меня часто повторяемые и, видимо, любимые им слова: «пред-бог», «пред-основа», «пред-жизнь» и всякие другие «преды» — это характерно не только для него и возбуждает у меня хорошие предчувствия.

Вообще-то он — «неопределившийся», как сам себя называет и как это свойственно человеку нашего времени, но мне нравится в нем дух бунтарства. «Зачем молчать» — очень недурно и вполне правильно; молчать незачем. И, еще раз, приятно, что вы, Сибирь, хотите говорить. Кричи, ребята! — Русь услышит, а Москве с Питером — оглохнуть бы!

Вот Вяткин у вас поэт! Читаю его стихи, и так хорошо на душе. Очень родные стихи.

Много хорошего народа у вас, как чувствуется. Весьма любопытен у вас Тачалов. Жаль, что Гребенщиков отклонился от своей работы, жаль!

А я иду куда следует, туда же все, куда и все время, двадцать лет, шел. Статья Изгоева — дрянцо, как и он сам; я считаю ее нарочито запутанной и нечестной. Скоро приспеет конец вехистам и фарисейскому юродству их.

Г. Н. Потанину почтительнейший поклон. Недавно прочитал его «Восточные мотивы» — с наслаждением! Не найдется ли у кого книжки «Легенды минусинских татар»? Автора не помню. В России эту книгу два года ищу — не могу найти, а очень нужна.

Будьте здоровы, и пожелаем добрым начинаниям доброго успеха, а злые да будут поражены проклятием внутреннего бессилия и — сгинут!

Жму руку.

613 В. И. АНУЧИНУ

Дорогой Василий Иванович!

Не обессудьте за предыдущее кислое письмо. Надеюсь, Вы не заразились от него хотя бы насморком — ядреный сибирянин!

Ох, и большущее Вам спасибо за потанинскую сагу — прочитал залпом, а потом набело стал с карандашом читать. И до чего вы, сибиряки, материалами заряжены густо, — особенно Вы с Потаниным. Ведь Вы можете азиатскую эпопею написать в широченнейших масштабах! Пишете ли Вы роман? Смотрите, скоро ругаться буду!

А я и не знал, что бунтарь-протопоп в Сибири проповедовал. Где мне об этом прочитать? Какие у вас, сибиряков, бунтовские корневища длинные!

Очень прошу — не забудьте, пожалуйста, и напишите мне: в какой именно книге Крижанич излагает мысль о необходимости вмешательства государства в экономическую жизнь страны? Ведь это же чертовски интересно! И в какие именно годы он жил в Сибири? А может быть, еще какие-нибудь знаменитости в вашей бесподобной Сибири писали работы по философии истории? А? Может быть, Данте или Мильтон?

Я вполне согласен, что Шишков может развернуться в крупного писателя, но до сих пор он пишет неуверенно, оглядываясь по сторонам, и чуточку под Ремизова, словно боится быть оригинальным, самим собою. Кроме того, ему нужно остерегаться: как бы не сбиться на дорогу сибирского Лейкина. Вы не обижайтесь за приятеля — я добра ему желаю, как и всем вам.

Гребенщиков тоже, безусловно, талантливый человек, но его талант отделки и шлифовки требует. Мало у него знаний, учиться ему, ой, много надо! Работать над собой неустанно, пополнять образование и прорехи знаний. Широта у него большая, а глубины нет. Возьмите-ка его в обработку и начините, как следует. Но что у всех у вас, сибиряков, приятно, так это скромность! Так противна наглость, с которою всякая бездарь в писатели лезет.

За то я и полюбил вас крепко.

Спасибо за книги и указания.

Желаю успеха всему содружеству.

Жму руку.

10/VII—1912 г.

614 В. А. ПОССЕ

Дорогой Владимир Александрович!

Назовите рассказы, которые Вы хотели бы издать.

Денег Вы даете мало, я стал очень беден. Те, кто находит, что «Горького хоронят рано» — на мой взгляд — не ошибаются, — я тоже полагаю, что рано. И — что за длинный труп? Семь лет зарывают его в землю и все не могут зарыть.

Любят на Руси похоронить человека, — не оттого ли так мало у нас живых-то людей?

Если Айхенвальд — женского пола, он — наверное — старая дева.

Будьте здоровы. Желаю успеха в поездке.

Alassio, presso di Genova,

29/7. 912.

615 А. И. КУПРИНУ

Дорогой Александр Иванович!

Я — недалеко от Вас, в Alassio, — два часа езды от Ниццы. Поехал бы к Вам, но завтра жду Амфитеатрова и потом еще кое-кого, так что — не могу сдвинуться с места. Да и не очень здоров.

Не соберетесь ли сюда? Здесь превосходный пляж, хорошее купанье, тихо и недорого. Очень много ребятишек, и нет иностранца: Alassio — летний итальянский курорт, и люди ходят по улицам в купальных халатах.

Жду ответа, крепко жму руку.

616 В. В. ВЕРЕСАЕВУ

22—9 авг. 1912, Капри.

Дорогой Викентий Викентьевич!

В пайщики я не пойду, издайте меня как «постороннего» автора. Рукописи на-днях вышлю Вам.

Очень прошу: назначить цену книге не дороже рубля, а также известить меня, когда — приблизительно — книга будет напечатана.

Буду весьма благодарен, если Вы познакомите меня с характером предполагаемых Вами сборников. Хотел бы знать, как отнесетесь Вы и Ваши товарищи к изданию сборников иноплеменной и областной литературы?

Можно очень быстро сорганизовать сборники произведений сибирских, белорусских и украинских писателей, латышский и татарский — казанских татар. Затем не трудно составить сборники грузинский, армянский, польский, финский и т. д.

Думаю, что это вполне своевременно в наши националистические дни, и было бы крайне важно, если бы за это дело ознакомления России с самою собой взялась не издательская фирма, из соображений коммерческих, а — товарищество великорусских писателей.

Это доброе и необходимое дело снова и быстро укрепило бы пошатнувшийся моральный и политический престиж русской литературы.

Сборники должны редактироваться коллективно, на местах, и каждому должен быть предпослан небольшой очерк по истории культуры данного племени.

Буде Вас интересует этот проект, я могу развить его более подробно, а также сообщу Вам имена и адреса заинтересованных этой идеей иноплеменных литераторов, дабы Вы списались с ними непосредственно.

Будьте здоровы, желаю доброго успеха! М[ария] Ф[едоровна] кланяется.

Немножко нездоров, извиняюсь за краткость письма.

617 К. А. ТРЕНЕВУ

Дорогой Константин Андреевич!

Повесть Вашу я получил на три дня ранее Вашего письма, прочитал ее и отправил В. С. Миролюбову, как все рукописи, доставляемые для «Знания» и «Заветов».

Повесть — понравилась мне и по теме и по исполнению, хотя — местами — она могла бы быть несколько сокращена. Владыка — удался, но он слишком много думает текстами и — почти всегда — при этом сам себе напоминает, чей текст. О. ректор — довольно обычен, эпизодические фигуры — оригинальней.

Вообще же говоря — писать Вы стали лучше. Вам необходимо больше работать, и будет очень полезно, если Вы каждый день станете писать хоть по страничке, хоть по нескольку строк, добиваясь сжатости, выразительности и музыки в словах.

Сердечно желаю всего доброго!

618 Р. М. БЛАНКУ

Уважаемый Рувим Маркович!

О воспоминаниях Шаляпина мне ничего не известно, не думаю, чтобы они были написаны, вероятно, это утка «Бир[жевых] вед[омостей]».

От дальнейшего сотрудничества в «Запросах жизни» я отказываюсь.

Мне трудно говорить о мотивах, побудивших меня к этому, но я не хотел бы, чтобы Вы смотрели на мой отказ как на каприз, и вот — кратко — то, что вызвало у меня впечатления, отталкивающие от журнала.

«Беспартийность» «З[апросов] ж[изни»] становится постепенно своеобразной партийностью без программы — худшим видом партийности: он дает широкий простор различным настроениям, но едва ли способен воспитать и организовать политическую мысль. Мне кажется, что большинство пишущих русских людей за последнее время забыло простые вещи: истина всегда там, где чорт, — налево; единственно творческая оппозиция есть оппозиция угнетаемых угнетателям, вся история человечества строилась на крови и костях демократии.

Засим — скажу откровенно, что был огорчен очень Вашим указанием на причины, помешавшие Вам поместить рецензию об изданиях Брокгауза — Эфрона, под редакцией Бикермана. Если помните, Вы не поместили рецензию эту «вследствие деловых и личных связей с редактором и издателем». Мотив для меня неубедительный: книги плохо изданы, небрежно редактированы и нелепо дороги, в то же время это очень нужные книги для русского читателя. Значит — необходимо сказать, что книги дороги и плохи.

Разные хорошие люди — ныне умершие — лет сто учили нас, что «деловые и личные связи» не должны стоять выше интересов общества.

Не обижайтесь на меня, Рувим Маркович, — уважая Вас, не могу промолчать о том, что мне кажется ошибочным. Поверьте, что, когда «Невская звезда», перечисляя разнородных сотрудников «Запросов жизни», намеренно молчит обо мне — мне это неприятно и даже более того — противно. Надо быть правдивым, это не трудно и совершенно необходимо.

Из «Заветов» я тоже ушел после первой книжки.

А затем — сердечно желаю Вам всего доброго.

Капри.

1 сентября 1912 г.

619 Д. Н. ОВСЯНИКО-КУЛИКОВСКОМУ

Уважаемый Дмитрий Николаевич!

Не знаю, как озаглавить мне очерки, посланные Вам. Я имел дерзкое намерение дать общий заголовок «Русь. Впечатления проходящего», — но это будет, пожалуй, слишком громко.

Я намеренно говорю «проходящий», а не «прохожий»: мне кажется, что прохожий не оставляет по себе следов, тогда как проходящий — до некоторой степени лицо деятельное и не только почерпающее впечатления бытия, но и сознательно творящее нечто определенное.

Может быть, Вы согласитесь дать заголовок «Впечатления проходящего», — откинув слишком широкое и требовательное слово «Русь»?

Я затеял ряд очерков, подобных посланным, — мне хотелось бы очертить ими некоторые свойства русской психики и наиболее типичные настроения русских людей, как я понял их.

Мне хотелось бы точно знать: считаете ли Вы эти очерки удобными и ценными для Вашего журнала?

Будьте здоровы!

Весьма сожалею, что не знал о том, как близко и в какое время были Вы около Генуи, — в июне я тоже был — с месяц времени — между Генуею и Ниццей, в Аляссио.

Желаю всего доброго!

Почтительно кланяюсь Константину Константиновичу.

620 В. И. АНУЧИНУ

Многоуважаемый Василий Иванович!

Реорганизуемый группой литераторов журнал «Современник» ставит себе главною целью разработку и освещение культурных запросов племен, входящих в состав империи, а также и запросов областей империи нашей.

Усердно прошу Вас сорганизовать товарищей-сибиряков, дабы они выработали статью на тему о культурных запросах, желаниях и чаяниях Сибири.

Думаю, что мне пояснять Вам ничего не надобно; прошу Вас вспомнить мое письмо, вызвавшее лестное для меня Ваше одобрение, и, если найдете нужным, прочитайте мой ответ на анкету «Украинской жизни» в сентябрьской книжке оного журнала.

Вы, конечно, сами прекрасно понимаете новизну и серьезность для русского общества тех вопросов, которые хотелось бы поднять, Вы поймете также и цензурные опасности, грозящие «Современнику» на избранном им пути.

Как идет дело «Сибирского сборника»?

Где Гребенщиков? Не можете ли переслать ему прилагаемую записку? Пожалуйста.

Если Вы знакомы с Иосифом Ивановым — спросите, нет ли у него каких-либо «сибирских» стихов? Если есть, пусть пришлет мне.

Желаю Вам всего доброго.

1212—X—2. Капри.

А шуметь о задачах «Современника» не надо — дело себя покажет, и оно всегда важнее слов. Так что я буду просить Вас — держите задачу журнала среди своих близких и, по возможности, в секрете.

19 сент. 2 окт. н. с. 1912 г.

Капри.

621 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

С января 913 года реформируется журнал «Современник».

Мне хотелось бы дать в этом журнале возможную свободу идеям федерализма и широкой областной самостоятельности. Вы знаете мои взгляды по этому поводу.

Обращаюсь к Вам с просьбою: нельзя ли к январской или февральской книжкам «Соврем.» дать статью на тему «Культурные запросы Украины»? Затем был бы очень нужен очерк по истории украинской литературы. Статьи должны быть педагогического характера и рассчитаны на внимание широких слоев публики. Помогайте, Михаил Михайлович!

Как провели Вы лето и каково Ваше здоровье? Здесь летом было очень интересно: съехалось множество публики русской, одних художников 17 человек! Среди них были весьма талантливые люди, написавшие прекрасные полотна.

Были и литераторы — Саша Черный, оказавшийся очень скромным, милым и умным человеком. Евгений Александрович Ляцкий, автор книги о Гончарове, издатель трагических писем Чернышевского, очень славный человек. И еще много разных людей, разно интересных.

Но лето было плохое: мутное какое-то, неясное и знойное.

Это не помешало нам жить, но все-таки мешало гулять.

Часто вспоминали Вас, а Вы за все лето ни одного письма!

Очень кланяюсь Вашей семье.

Будьте здоровы и помогите «Современнику». Рукописи посылайте на редакцию. Нет ли у Вас рассказа? Не укажете ли, что бы перевести с украинского?

Крепко жму руку.

912,

X. 7,

Capri.

622 В. В. ВЕРЕСАЕВУ

Спасибо Вам, Викентий Викентьевич, за добрый отзыв о моих «сказках»; я очень рад, что книга нравится Вам и Вы находите ее своевременной. Мне бы очень хотелось внести в трудную, быстро утомляющую людей русскую жизнь немножко бодрости, я буду очень счастлив, если мне это удастся.

Пусть корректор рассыпает запятые, как того требуют законы грамматики, — я ничего не имею против, сам же очень плохо знаком с этими законами и знаки препинания ставлю по «интуиции».

Относительно цензуры: все сказки были напечатаны, сказка о Тамерлане одновременно в трех изданиях: в «Сибирской жизни», «Киев[ской] мысли» и еще где-то. Мне кажется, что фраза о царях, кои считают себя всегда мудрыми, — невинна.

А обо всем остальном я просил бы Вас переговорить с Н. К. Муравьевым — что он скажет? Заранее согласен с его мнением юриста.

Относительно изъятия из книги сказки XVII-й я скажу: Вы сами знаете, как неприятно автору нарушать свой план. Нельзя ли сказки о рабочем движении не ставить рядом, а разбить по всей книге? М. б., это сделает их менее острыми?

Горько мне! За последнее время меня все урезывают понемножку, и все более. А сердце — кипит.

Дорогой Викентий Викентьевич! Если у Вас или у знакомых Ваших имеются какие-либо документы по истории общественного движения в России за XIX-й век — документы, издания, письма, вещи, — которые почему-либо неудобно держать у себя и которые рискуют однажды пропасть навсегда, — соблаговолите посылать все сие ко мне! Здесь устраивается надежный склад таких вещей, со временем он будет превращен в музей по истории освободительного движения со времен Екатерины по наши дни. Документы — особенно конфиденциальные — правых желательно иметь также в возможной полноте.

Буду весьма благодарен Вам за всякую помощь в этом деле.

Если увидите Н. К. Муравьева — между Вами, вероятно, возникнет разговор о возможности реорганизовать один из существующих журналов. Был бы глубоко рад, если б Вы согласились принять посильное участие

в этом деле.

Относительно объявления о других моих книгах — не знаю, что сказать. Я писал С. Махалову, что хорошо бы издать «Мать», но — она под процессом. «Кожемякина»? Подумайте Вы с товарищами, как удобнее.

Крепко жму руку, желая всего доброго.

912. X. 8.

623 В. И. АНУЧИНУ

Дорогой Василий Иванович!

Весьма смущен первыми строчками Вашего письма, где Вы ведете речь о том, что предшествовавшее Ваше письмо «противно», «неудачно» и наполнено «телячьим восторгом».

Я — ничего подобного не почувствовал, не заметил. Радость Ваша показалась мне естественной радостью человека, который принимается за большое, всем нужное дело.

Но — оставим это. Отвечаю по пунктам.

Мне кажется, что издание сборника должно быть отложено до осени, — это даст Вам возможность поставить дело наиболее солидно.

Размер — определится материалом. Формат и вообще вся внешность — это не столь важно, и мы подождем обсуждать это.

Условия, намеченные Вами, совершенно приемлемы. Но — мне. хотелось бы поставить дело так, чтоб весь доход со сборника поступил в пользу авторов. Не уверен, однако, что это удастся в наше коммерческое время. Кто явится издателем сборника, я еще не знаю. «Знание» стало лениво и нерадиво, я его побаиваюсь в данном случае. Сборник должен быть пущен на рынок энергичной рукою. Возможно, что в близком будущем организуется и другое книгоиздательство, которое поставит целью своей разработку областных вопросов.

Канцелярские расходы будут возмещены Вам.

Вы пишете: «сборник будет исключительно литературный» — а вводная статья, очерк культурной жизни и запросов Сибири? Это необходимо.

Вы можете поместить в качестве вводной статьи ту, которую я прошу Вас написать для «Современника», но — напишите ее хорошо, голосом всей Сибири, т. е. коллективно, дабы она не вызвала споров и возражений со стороны сибиряков же.

Просмотреть материал с литературной стороны, как читатель, а не как редактор, я, конечно, согласен. Но редакционных тягостей и указаний не беру на себя — молод для этого и недостаточно знающ.

Материал доставляйте мне для этой цели — для прочтения — частями, — это мне было бы удобней. Может иная рукопись съездить из Сибири в Италию и обратно раза два. Сие не суть угроза, но предупреждение. Необходимо, чтоб дело было сделано по возможности чисто, — «без сучка, без задоринки». Читатель ныне стал избалован и даже Толстого уличает в неправильной расстановке знаков препинания. А затем он стал эстет, — я думаю, это для того все, чтоб прикрыть свою азиатскую лень.

Занимается ли Сибирь вопросами внешней политики? Если — да, было бы поучительно и необходимо знать, что именно думают сибиряки о деяниях российской дипломатии и администрации в Монголии, Китае и вообще на Дальнем Востоке? Здорово ли это вам? Не создают ли вокруг вас кольца врагов?

Интересно также ваше отношение к делам в Средней Азии, в частности — персидским. Не затронет ли ваших интересов Багдадская дорога — как немецкое предприятие?

Если по этим вопросам у вас думают, то пусть и пишут.

Далеко все это? Ничего, надо учиться смотреть и вдаль. Жизнь дана надолго и не только для нас, а и для потомков наших. Жизнь развивается все быстрей, и то, что вчера было далеко, завтра может подкатиться под бок нам. Правители же нашей жизни не очень важно понимают наши интересы, и мы должны обо всем думать сами, ежели не желаем, чтоб нас слопал европейский капитал.

Было бы, говорю, очень интересно знать отношение окраины, столь мощной, какова Сибирь, к политике центра. В какой мере центр считается с вашей жизнью, вашими намерениями и т. д.

Вы люди здоровые, — будите же самих себя, да и всю Русь, к здоровой, деятельной жизни!

Извиняюсь за сии напоминания, может быть, посланные не по адресу и неуместные.

И вот что еще: читая статьи Вяткина в «Сибир[ской] жизни», вижу, что он излишне часто повторяет имя Горького. Всуе!

Не надо этого делать, ибо это может повредить сборнику. Полезнее молчать о Горьком и его участии в деле, тем более, что пока это участие только словесное. Комплименты друг другу мы скажем, сделав дело, когда заслужим их.

Я уверен, что заслужим. Не бывал я в Сибири, но много видел сибиряков — это особый народ, — и несокрушимо верю, что он может сделать большую работу.

Всем сердцем желаю вам, уважаемые люди, бодрости духа и духа дружбы, согласия сердечного в добром, нужном деле!

Все остальное — неизбежно приложится.

1912/Х. 12.

А Вы мне пришлете Вашу книгу о шаманизме? Пожалуйста! Интереснейший вопрос. Им весьма усердно занимался Джемс, прагматист; он очень выспрашивал, какие материалы есть в России по вопросу о шаманизме? Кажется, смерть не дала ему кончить работу, начатую им на основании английских источников, но он говорил, что работа начата им.

Удивительно хорошее впечатление вызывал этот человек.

Будьте здоровы!

624 Н. А. РУМЯНЦЕВУ

Дорогой Николай Александрович!

В данное время я лишен возможности быть полезным делу, затеваемому Константином Сергеевичем. Утопаю в работе, очень спешной, очень нужной. Если б он затеял это летнею порой, когда я сравнительно свободен!

Само собою — пусть он делает «опыты», но я боюсь, что он не вполне меня понял и что актеры, участники опытов, начнут действовать не от самих себя, а от литературы: вспомнят наиболее выигрышные роли старых пьес и выдвинут их, а не свои представления о любящем, ненавидящем, скупом, злом, ленивом, добром и т. д.

Тем — не может быть, и, конечно, я не могу дать их. Тема пьесы — действие ее — развивается из противоречий тех образов, которые создадут лица, участвующие в опытах.

Эх, кабы К[онстантин] С[ергеевич] дал мне время изложить мои соображения по этому поводу, — право же, дело интересное, и начать его следует осторожно, чтоб сразу же не встать на ложную почву и не испортить идеи!

Если же он не хочет подождать с месяц времени, скажите ему, чтоб не брался за серьезные характеры, а начинал бы в тоне легкой комедии.

Я постараюсь все-таки послать на Ваше имя кое-что для начала.

Конечно, я и здоров, и бодр, и зол, и все прочее.

Скоро в Москве выйдут мои «Сказки» — пошлю Вам, Качалову, Москвину, которым кланяюсь весьма. А К. С. — в особицу.

Спасибо Вам за книги! И за все Ваше милое отношение ко мне.

Т[атьяне] В[асильевне] — поклонище.

Крепко жму руку!

А хорошо прошло лето этого года — очень плодотворно. Живописцы написали здесь много интересного. Славные они люди. Сейчас разъехались почти все уже.

Не найдет ли Ваш книголюб где-либо у букиниста сочинений Блаватской, теософки? Особенно нужна книга «Загадочные племена Голубых гор», а также и прочие ее писания. Порадейте!

625 К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

Дорогой Константин Сергеевич!

Художник — это человек, который умеет разработать свои личные — субъективные — впечатления, найти в них общезначимое — объективное — и который умеет дать своим представлениям свои формы.

Большинство людей не разрабатывает свои субъективные представления; когда человек хочет придать пережитому им возможно ясную и точную форму — он пользуется для этого готовыми формами — чужими словами, образами, картинами — он подчиняется преобладающим, общепринятым мнениям и формирует свое личное, как чужое.

Я уверен, что каждый человек носит в себе задатки художника и что при условии более внимательного отношения к своим ощущениям и мыслям эти задатки могут быть развиты.

Человеку ставится задача: найти себя, свое субъективное отношение к жизни, к людям, к данному факту и воплотить это отношение в свои формы, в свои слова.

Пред Вами — пять мужчин, пять женщин; это значит, что Вы имеете пред собою в неразработанном виде десять различных представлений о том, как люди хотели бы жить, десять неясных очерков желанного — десять разных отношений лично к Вам

У каждого из пяти мужчин есть свое представление о желанной женщине, у каждой женщины своя мечта о желанном мужчине.

Одному из пяти мужчин скупой кажется только бережливым, другому он органически противен, третий считает его жалким и несчастным, для четвертого скупой во всем смешон, пятый уподобит его Плюшкину и успокоится на этом, — пятый будет наиболее бездарный человек.

Одна женщина видит себя влюбленной в аскета и побеждающей его аскетизм, другая любит развратника и своей любовью облагораживает его, третья думает, что природа, создав ее женщиной, посмеялась над нею, и не любит мужчин, завидуя их свободе, четвертая просто хочет быть матерью, женой, понимает это назначение своеобразно, глубоко, но — почему-либо не может служить ему, пятая берет жизнь просто, не задумываясь ни над чем, и, причиняя ближним боль, искренно удивляется: как это случилось?

Каждый из десяти видел много извозчиков, лавочников, матерей, актеров, у каждого есть в душе незаметно для него сложившееся, может быть, неясное ему представление о характерных особенностях извозчика, актера, лавочника, матери, — это представление о типе человека той или иной группы, его надобно выяснить, вызвать, оформить по-своему.

Пред Вами десять человек так, как Вы их видите, так, как они видят каждый сам себя и друг друга, и, наконец, так, как всякий из них хотел бы видеть сам себя.

Наконец — пред Вами десять честолюбий, — каждый из этих людей желает быть возможно более заметным в жизни.

Вы предлагаете одному из этих людей такое задание:

«Дайте мне ваше представление о человеке, которому земная жизнь кажется непоправимо испорченной, грязной, она его оскорбляет и ужасает, он верит в бога и загробную жизнь».

Другому Вы предлагаете:

«Выясните себе Ваше представление о хорошей женщине, для которой каждый человек — как бы сын ее».

Пред Вами встанут два образа- человек, отрицающий жизнь, и другой — женщина, которая чувствует себя хозяйкой мира, творцом всех ее новых сил. Столкнется живое, активное, и мертвое, пассивное.

Пусть Вам дадут еще образ женщины дон-Жуана, которая, подчиняясь чисто половому любопытству или в поисках идеального мужчины, стремится привлечь к себе каждого, кто встанет на ее пути.

Имея эти характеры, Вы уже имеете не только материал, но и неизбежность драмы; поставьте эти характеры друг против друга, они тотчас же начнут действовать, т. е. жить.

Вторая дама не преминет подвергнуть аскета искушениям плотским. Первая не в состоянии будет допустить игру с живым человеком. Сам аскет может быть увлечен первой и удивлен второю: он может некоторое время качаться, как маятник, его можно поставить в положение побежденного первой силой и спасенного второю. Во всяком случае, жизнь должна будет отомстить ему за то, что он отрицал ее, — это всегда так бывает, всегда и везде, кроме житий святых отшельников.

Введите к этим трем фигурам еще несколько.

Вы говорите четвертому актеру:

«Дайте мне характер человека легкомысленного и циника».

Поставьте его в позицию брата второй женщины или любовника первой — он очень осложнит и оживит драму.

Пятому Вы скажете:

«В противовес — для контраста первому лицу — необходим веселый малый, влюбленный в жизнь».

Шестому:

«Дайте человека, который помят судьбою, потерял надежды, но относится к себе и в прошлом и в настоящем — юмористически, никого не обвиняя за свои несчастья».

Седьмому:

«Дайте девушку, которая мечтает о материнстве, о мирной семейной жизни где-то в пустынном уголке земли. Ей кажется, что она может построить жизнь как-то просто очень и мило, по-новому, совсем по-новому».

Восьмой, девятый, десятый и т. д. введут в пьесу ряд столкновений, ряд эпизодических лиц.

Если только имеются твердо очерченные характеры — их столкновения неизбежны.

Ибо — если аскет, отрицающий жизнь, однажды в возбуждении воскликнет:

«Все зло жизни — от женщины, которая вечно умножает ее ради только сладкой судороги!» — это восклицание не может не вызвать у одной — желания разрушить заблуждению человека, у другой — желание отомстить ему. Эти два желания столкнутся — вот уже драма! Но она может трактоваться и как комедия — это уж зависит от того, какое освещение примут факты в процессе их развития.

Не надо забывать, что в этом случае актер не только создает роль, но является и создателем самой пьесы. Каждый создает характер и отстаивает цельность этого характера, нарушаемую влияниями других характеров, стоящих против него, преследующих иные цели, может быть, враждебные ему.

Вы направляете ход пьесы, как в свое время делал это Мольер, часто во время репетиций пьесы, созданной им, изменявший ее сообразно пониманию того или другого актера характеров, данных автором. Вы сокращаете диалог там, где он длинен, ускоряете развитие действия там, где оно медленно.

Вам, со стороны, яснее действующих лиц видно, достаточно ли обоснован тот или иной поступок лица, уместно ли то, что это лицо сказало?

Необходимо, чтобы актер, актриса, совершенно свободно выясняли сами себе образ, творимый ими. Все лишнее должно отпадать в процессе столкновений характеров, желаний, намерений.

Нужно предвидеть уклонения актеров в сторону профессии: каждый будет стремиться создать для себя наивыгоднейшую роль и тем самым может помешать законченности и ясности других ролей, т. е. характеров.

Необходимо также внимательно следить, чтобы в эго живое дело не вторглась литература, т. е. чтобы актеры не вводили в создаваемую ими пьесу различных словечек, черточек и поз из того, что ими читано или что они видели на сцене. Это воровство может быть совершенно бессознательным, — тем оно опаснее.

По мере того, как вырабатывается диалог пьесы, — его записывают, и таким образом, сцена за сценой, создается остов драмы. Ее литературная обработка может быть поручена профессионалу-литератору, но — нужно стремиться избегать этого, добиваясь и в диалоге и в стиле пьесы возможного совершенства.

Я предложил бы на первое время разработать несколько легких тем.

Например:

Какие-то люди, сидя в комнате, вечером, зимою, дожидаются какого-то человека. Это может быть отец или родственник, которого судят в окружном суде и который необходим семье. Оправдывают его преступление, но все знают, что оно было совершено. Диалог может быть очень интересен: люди пытаются убедить себя в том, во что они все не верят. Они могут — так же искренно — считать судимого невинным, — это, конечно, другая трактовка. В этом случае люди будут пугать друг друга возможностью обвинения. Можно показать различные степени чувства ожидания, нетерпения. Человек — оправдан, он является веселый, пьяный.

Это может быть и не преступник, а богатый родственник, которого все ждут с подарками, милостями, — он является не таким, каким его воображали. Разочарование, огорчение.

Можно ставить еще более примитивные задачи: изобразите людей перед экзаменами в школу Худож. театра. Здесь могут быть даны искренно драматические и — рядом — высоко комические моменты. Люди сидят, разговаривают, пытаются скрыть свое волнение, некоторые комически самонадеянны, — это, конечно, бездарные, — для иных экзамены — вопрос жизни. Уходят в экзаменационную, возвращаются. Злорадство, сострадание, зависть — все чувства могут быть показаны в маленькой сцене.

Наконец, я бы поставил на разработку бытовую комедию, очень несложную.

Возьмем […] характер человека, который «не привык торопиться» и все любит делать «обдуманно». На самом деле, по существу своему, он — лентяй, живет «как-нибудь», в глубоком убеждении, что «все равно, все едино».

Предположим, что в первом действии он собирается жениться, — это уже в третий раз, — и сватовство продолжается давно. Он знает, что жениться — надо, — «все женятся», — но не убежден, что ему, женатому, будет лучше жить, чем холостому. Отца у него нет, только мать, она любит сына за мягкость характера, за добрую улыбку, всегда сияющую на его сытом лице. Он — пьет, потому что «все пьют», да и делать, кроме этого, ничего не хочется. Играет в карты, это делается сидя и поэтому не обременяет.

Жениться ему мешает ряд причин: в спальной печь дымит — давно уже! — портного, который должен сшить венчальный сюртук, запой одолел; нет в городе товарища, который должен быть шафером, наконец квартирант во флигеле — пьяница, бьет жену и играет на какой-то отчаянной медной трубе. Прогнать его нельзя: и человек хороший и денег за квартиру полгода не платил, а оставить — опасно: невеста из хорошего дома, музыкант ее может испугать; он иногда даже в полночь дудит. Нужно ходить к нему отнимать трубу и даже бить его трубою по голове. Вообще бесчисленное количество всякого дела, забот, хлопот, разговоров!

В конце первого акта обнаруживается, что невесту просватали за другого. Жених обижен и кричит:

— Ну, и чорт с ней! А я все-таки женюсь… на зло всем, возьму и женюсь!

В первом акте: мать, старушка, влюбленная и любующаяся сыном. Разговор с нею:

— Я, мамаша, молодой, мне торопиться некуда.

— Не торопись, Коленька, только одни жулики торопятся.

Музыкант — человек, которому в трезвом виде жизнь кажется бессмысленной и страшной и который поэтому всегда пьян. Пришел и просит:

— Позвольте трубу…

— А ты опять в полночь задудишь?

— Позвольте трубу. Это мое орудие производства. Даже следователь не может отнять ее у меня.

— Дал бы ты, Черман, покой жизни!

— Я ее не трогаю. Это она меня.

Подмастерье портного — человек, который на все смотрит как бы сквозь сон и уже устал на всю жизнь.

Разжалованный инженер — строить ему запрещено, потому что все его здания рассыпаются и давят людей. Приехал с сестрою уговаривать Николая строить спичечную фабрику. Человек вида безнадежного, спекулирует на глупости ближних, да, и то неуверенно. С ним сестра, вдова, дама веселая, разбитная.

Сосед, мещанин, занимается внешней политикой и всем угрожает нашествием китайцев.

— Обратите внимание на Китай. Особенно усердно прошу — на китайца обратите внимание!

Во втором действии Николай или Яков женат на сестре инженера. Она любит жить весело, в доме «нетолченая труба»: тут капельмейстер оркестра с вывихнутой правой рукою, человек, который говорит по нотам о своем знании музыки и великом таланте; трубач; скупщик кошачьих шкурок, всегда ругающий мужиков.

— Разве это народ? Одно мечтание и пьянство… Ему говоришь: милый, а он тебя норовит вилой… Это же полоумный народ!

Тут же мещанин с китайцем и какой-то запрещенный дьякон, изобретатель «духового» ружья.

— Оно у меня вроде колеса: колесо и дуло! Ежели вертеть — так оно катает куда угодно…

Хозяин в доме — инженер, но он плохо верит в это и все производит опыты, чтобы понять, насколько прочна его позиция. То выгонит трубача, то вдруг разломает печку, чтобы узнать — отчего она дымит?

Хозяин очень удивлен своей женитьбой, влюблен в жену, боится ее и чувствует, что женился — неудобно.

— Вот, мамаша, торопили вы меня…

— Да я не торопила…

— Ну… разговаривали…

К шуму и суете он не привык, но подчиняется веселью. Старается «обдумать» происходящее, но все опаздывает.

— В конце концов — все равно, мамаша, проживем как-нибудь…

— Народу навалилось много на тебя…

— Все хотят есть, главное…

В нем живет черта большой душевной мягкости; […] расплывчатость, ротозейство тоже свойственны ему. Жена вводит в дом каких-то веселых дам, — одна из них, бывшая монашка, очень славная, все собирается идти странствовать.

— Вот буду постарше и — пойду. Живешь, пока идешь.

Инженер неравнодушен к ней, но как человек, битый жизнью, — робок.

В третьем действии явился товарищ Николая, купец, деловой, находящий удовольствие в работе, в строительстве. Он разъясняет Николаю, что инженер зорит и грабит его. Николай увлечен веселой монашенкой и плохо понимает его.

— Все равно… ну его… Я не жадный… я человек мягкий… и люблю, чтоб жить дружно… без шуму…

Жена Николая слышит эту речь и принимает свои меры: кружит голову товарищу. Сначала- тот не поддается.

— Я, сударыня, все насквозь вижу…

— Насквозь?

— Совершенно!

— Никола! Все равно?

— Все равно. А что?

— Как-нибудь проживем?

— Ну, конечно…

— Вам это нравится?

Товарищ говорит ей:

— А ведь с вами пропадешь!

— Со мной?

— Вообще. Со всеми тут…

— Что значит — «пропадешь»? Человек живет однажды, и — надо жить просто… Верно, Никола?

— Что?

— Надо жить просто?

— Конечно… Ты погоди — вон тут она рассказывает такое, что… как сказка.

У монашки с инженером — роман; она вступила в связь только потому, что надобно скорее пройти сквозь это и — кончить, освободиться.

В доме — пожар, все суетятся, но пожар ничтожный и быстро погашен. Жена Николая ведет себя во время суеты насмешливо, спокойно, это нравится его товарищу.

— А вы — храбрая однако…

И — отсюда завязывается веселый, никого ни к чему не обязывающий роман. Инженер строит фабрику, он имеет вид человека, который давно не пил водки, дорвался и опьянел. Криклив, смешон и глуп, что даже сам порою чувствует, и когда чувствует это, то — конфузится, сердится на себя. В доме идет непрерывная чепуха, все мечутся, точно неприкаянные; весело, шумно, и сквозь шум то и дело доносятся слова бывшей монашки, которая зовет куда-то «на богомолье». В жизни каждого нет своего стержня, все вертятся друг вокруг друга, каждый чего-то ждет от другого, и никто ничего не может дать людям. Все совершается быстро и непрочно, ненадолго, как бы ради самообмана.

Назревает утомление весельем и развал жизни, которая всеми владеет, всех кружит и никому не мила. Не мила!

В четвертом действии мать говорит сыну о том, что его жена изменяет ему с товарищем.

— Гляди, как они по саду гуляют. Разве так чужой мужчина с чужой женщиной ходят?

Николай — смотрит, сначала обижается:

— Эх, пакостница… И он… такой делец… солидный будто…

— Это все она вертит…

— Нельзя понять, мамаша, кто нами вертит…

Николай ищет монашенку и находит около инженера в позе, которая смущает его, опрокидывает и оскорбляет.

— Что вы за люди? — кричит он.

— Все — как вы, такие же, — поясняет монашенка. — Совсем — такие: нам тоже некуда себя девать…

Она объясняет Николаю на его вопрос — «кто нами вертит?» — что все люди сами вертятся, оттого что ничего не любят, ничем к жизни не привязаны и легки.

— А вы-то сами к чему привязаны?

— Я землю люблю. Я, если б была мужчиной, всю бы землю кругом обошла, везде бы до нее дотронулась, везде бы ее обласкала…

У инженера сгорела его постройка, за которой наблюдал трубач. Он — убит, кается пред сестрой и Николаем; трубач, пьяный, кричит:

— Я во всем виноват! Вот и улика — у меня картуз сгорел. Я! Судите!

Мать плачет.

— Разорились мы, Николушка, нищие мы…

— Вы всегда были нищие, — говорит ей невестка, — раньше — с деньгами, теперь — без денег…

Ее любовник, уже опьяненный этой бессмысленной жизнью и выпивший, как и она, тоже посмеивается над товарищем:

_ Бездельник ты, Никола! И хорошо, что теперь нужда прижмет тебя.

Николай испуган, растерян, обижен монашкой, ему стыдно перед матерью, жалко ее, он визжит и плачет. Все потерялись пред несчастьем, все — бессильны и смешны, и все тотчас же начинают строить планы какой-то новой жизни, мечтать о чем-то, явно невозможном.

Николай — молчит, тычется из угла в угол, думая о чем-то, отвечает невпопад и вдруг — в углу говорит матери:

— Уйдемте, мамаша, на богомолье! Все равно — тут жить нельзя уж…

— Разграбят все без нас…

— Ах, что там! Все едино… Это — может — и лучше даже…

Он торопит мать, внушая ей страх, что он сошел с ума, она подчиняется его желанию и тайно собирает его в путь. В доме уже все примирились, все веселы, мечтают о завтрашнем веселье, а монашенка рассказывает инженеру о том, как хороша дорога из Рязани в Курск.

Незаметно Николай с матерью уходят; последние их слова:

— Эх, часы забыл я взять…

— Зачем, Николя? Можно и по солнышку.

— Ну, будем жить по солнышку… все едино!

Здесь многое подсказано и даны слова, но — на это не нужно обращать внимания, это не должно Вас обязывать к чему-либо. И сама тема и характеры могут быть изменены неузнаваемо, в процессе развития их актерами. Все это я даю как площадь, на которой коллективными усилиями может быть построено любое здание.

Важно одно — оживить, привести в движение нетронутый слой тех личных впечатлений бытия, который лежит в душе каждого и обычно изгнивает бесплодно или формируется чужими словами в чужие формы, подсказанные книжкой, красноречием товарища, влиянием любимой женщины.

912/Х. 12.

Мне очень жаль, Константин Сергеевич, что я лишен возможности развить все сказанное выше подробно и ясно, — я страшно занят другими делами, и нет времени у меня для более толкового изложения дела.

Очень жаль также, что первые опыты пройдут без личного моего участия; мне кажется, что живой речью, примерами можно бы сразу дать понять и почувствовать людям, в чем именно дело, с чего следует начинать.

Как хорошо было бы, если бы на будущее лето Вы приехали сюда и привезли с десяток молодежи, мы бы тут за два месяца попробовали и бытовую комедию, и драму, и мелодраму нового типа.

Я всей душой желаю Вам успеха и радостей художника — самых чистых и великих радостей мира, — как Вы знаете это.

Если что-либо покажется очень неясным — пусть Н. А. Румянцев напишет мне, а я тотчас же отвечу.

Как хотелось бы, чтобы молодежь отнеслась к этой идее серьезно, — в Вашем отношении я, конечно, не сомневаюсь и уверен, что Вы почувствуете в моем предложении его смысл, его возможное значение.

Всей душою желаю Вам всего хорошего. И — уверенно — за дело! Лишь бы люди хорошо захотели — тогда все будет хорошо!

626 И. И. БРОДСКОМУ

Милый мой Исаак Израилевич!

Сколько раз на протяжении лета я сожалел о том, что Вас нет на Капри, и как порою это было грустно! Лето было интересное и, мне думается, плодотворное: К. И. Горбатов написал чудесные полотна, мне они страшно нравятся. Превосходную вещь дал Бобровский, и чудеснейшие рисунки сделаны им. Много и хорошо работал Вадим Фалилеев, большие успехи сделала его жена. Вообще—я много испытал глубоких радостей, глядя на работы этих людей, и очень полюбил их самих: хороший народ! Так верится, что они внесут в жизнь хмурой России много солнца, света, много высокой красоты искусства. Славные люди! И, кажется, они хорошо сжились тут друг с другом, крепко подружились, — хочется, чтоб эта дружба окрепла навсегда у них, чтоб они составили на родине крепкое, светлое ядро людей, влюбленных в свое дело и способных заставить каждого полюбить живопись, понять ее великое культурное значение для России.

Все часто вспоминали про Вас, и все говорили об Исааке Бродском с искренней любовью к нему, — это меня всегда трогало за сердце, и я еще больше сожалел о том, что Вас нет здесь.

Теперь все уже разъехались, остался один Чепцов с большой картиной, которую скоро кончит. Это тоже очень милый человечина.

Фалилеев написал превосходнейшие карикатуры на меня, Алексеича и Сашу Черного, — как жаль, что к этому роду искусства у нас относятся несерьезно! Кстати: милостивый государь! Вы просили прислать Вам карикатуры, обещая возвратить их мне. Не забудьте! Особенно мою красную, которой необходимо починить бок.

А Сергей Марков Прохоров лето прожил в Алтайских горах, на Уймоне, привез оттуда в Томск 16 этюдов, и старейший сибировед, знаменитый этнограф Потанин, написал по поводу прохоровской живописи большущую статью в «Сибирской жизни». Знай наших!

О Павлове не имею никаких вестей.

Почему-то я уверен, что Вы, сударь мой, весною поедете на Капри и будете жить на острове все лето до глубокой осени. Надобно Вам отдохнуть от севера. Это говорилось всеми товарищами, а Горбатовым особенно часто. Он очень любит и ценит Вас, и вообще он — очень хороший человек, интересный художник, способный, как я думаю, дать большие вещи.

Ну, дорогой мой, будьте здоровы!

Любови Марковне — поклон и привет.

Крепко жму руку. Отвечайте.

627 Н. ИВАНОВУ

Г[осподину] Ник. Иванову.

Я получил Ваши две вещицы, прочитал их и отправил Евгению Александровичу Ляцкому, на его суд.

Вы позволите говорить откровенно?

Мне оба очерка Ваши показались неудачными: первый слишком напоминает Горбунова, а во втором, хотя и есть нечто оригинальное, но он только рассказан, а не написан. Вам нужно дать себе свободу — может быть, эти октябристы, губернаторы и вообще обычные фигуры сего дня уже надоели и опротивели Вам, а у Вас есть что-то другое, более свое, более глубоко и живо волнующее Вас?

Коснитесь этих тем и тогда, я уверен, Вы легко найдете свои для них формы, свой язык. Говорю это вполне убежденно: я очень внимательно читаю Ваши вещи и знаю, что Вы способны писать лучше, глубже, острей, чем пишете.

Не торопитесь, подумайте, Вам и необходимо и пора уже попробовать себя на темах более серьезных и более свободно.

Желаю Вам успеха и веры в него.

Р. S. Житель, которого с кашей сожрали, — это очень хорошая тема.

А вот не улыбнется ли Вам положение инородцев на Руси? Состряпать бы эдакую дружескую беседу еврея, татарина, финна, армянина и т. д. Сидят где-нибудь, куда заботливо посажены, и состязаются друг с другом, исчисляя, кто сколько обид понес на своем веку. А русский слушает и молчит. Долго молчал, все выслушал, молвил некое слово — да завязнет оно в памяти на все годы, пока длится эта наша безурядица и бестолочь.

Я не подсказываю Вам, разумеется, а просто обращаю Ваше внимание на то, что, может быть, вдохновит Вас.

628 П. Ю. ТОДОРОВУ

Уважаемый Тодоров,

ввиду событий, развернувшихся на Балканах, было бы очень полезно поместить статью Кристева в русской прессе возможно скорее, — она может повысить внимание русского общества к судьбе Болгарии.

Исходя из этого соображения, я дал рукопись Кристева напечатать на машине, а теперь посылаю автору, дабы он прокорректировал ее, — таким образом мы сэкономим время: работа написана столь небрежно и по внешности и по языку, что одной корректуры было бы недостаточно.

Я позволил себе устранить замеченные мною неудобные слова; как, например: «кульминирующий», «пластика в ситуациях», «револьтировались», «ревеляция», «визионерный стиль», «актизивный», «эвокация», «модерный», «фасцинировал» и т. д., — надеюсь, что автор не будет обижен этим.

Весьма прошу его обратить внимание на неясности, встреченные мною на стр. 21-й, 25-й, а также 36-й, где Кристев говорит: «к сожалению, у Влайкова все более брала верх его склонность к просветительной деятельности» — это сожаление непонятно для русского читателя и может показаться ему неуместным.

Не следует ли — в начале статьи — кратко упомянуть о том, что борьба против греков за свободу церкви и школы не однажды принимала бурный характер: волговатское — 1836 г., браиловское — 46 г. и виддинское — 50 г. восстания.

Нельзя ли перевести на русский язык хотя одно стихотворение Ботева и вставить в статью? Кажется, именно у него есть превосходное обращение к матери — я смутно помню, но смысл, приблизительно, таков:

Все цитаты и титулы книг следовало бы перевести на русский язык.

На странице 16-й о Страшимирове сказано: «он в достаточном отдалении от этой жизни — свободно созерцает и воспроизводит ее», а на стр. 17 — «Страшимиров сам вращается среди изображаемых им событий, что, несомненно, суживает кругозор писателя».

Это не только противоречиво, но и очень спорно: едва ли можно доказать, что активное участие в жизни народа суживает кругозор писателя. Вся первая статья Кристева утверждает как раз противоположное: «Важный душевный» переворот Константинова стал возможен лишь после того, как писатель «вышел из общественного безразличия».

На стр. 24 писатели «видели цель своей жизни не в литературе, а в общественной деятельности» — можно ли так резко отъединить литературную деятельность [от общественной?] Ведь деятельность поэта тоже протекает в недрах общества, его запросами вызвана, ему служит.

И разве только «художественная отделка» дает «созданию искусства право на существование»? С этой точки зрения автор лишает права на существование «Войну и мир», «Хроники» Шекспира, романы Достоевского и целый ряд величайших произведений искусства, по форме очень несовершенных.

По словам самого же автора, многие из литературных произведений болгарских писателей, «несовершенные по форме», не только существуют, но и определенно влияют на молодое общество Болгарии. Стремление литературы оторваться от жизни и действительности привело — как это, вероятно, знает проф[ессор] Кристев — русских модернистов к полному банкротству, заставив их ныне проповедовать «возвращение к жизни».

На 53-й стр. необходимо смягчить выражение «демагоги, пролетарии по духу и крови, проходимцы нашей политики», — статья посвящена характеристике литературных идей, а в этих резких мнениях слишком ре§ко звучит голос человека определенной политической партии.

На стр. 4-й сказано, что «русские поэты и критики 60-х годов влияли благотворно не только на нашу литературу» и т. д., а в конце статьи это влияние является одной из причин, задерживающих духовный рост Болгарии, — эту шероховатость необходимо сгладить.

Я очень извиняюсь перед профессором Кристевым за все эти замечания и прошу его верить, что они вызваны моим искренним желанием хорошего успеха его работе, как нельзя более своевременной и нужной русскому обществу.

Мне очень хотелось бы поместить первую статью в октябрьской книге журнала «Современник», и я прошу возвратить мне исправленную рукопись возможно скорее.

Вторая статья — в ноябре, а в декабре или январе — Ваша пьеса «Строители».

Было бы прекрасно, если бы Вы — как мы об этом условились — от времени до времени давали для русской печати перевод Ваших произведений, а также и произведений других авторов. Хорошо бы, например, перевести «Денщика» и некоторые вещи Славейкова.

Понимаю, что теперь, в роковые дни героических битв, все умы и сердца Болгарии охвачены иным пламенем, живут другими желаниями, но не будем забывать, что борьба и вражда людей друг с другом — не на века даны, а искусство — вечно, и все, совершаемое сегодня, — завтра будет темой для поэта.

8—23 октября 1912 г.

Капри.

629 СУНЬ ЯТ-СЕНУ

Уважаемый Сунь Ят-сен!

Я, русский, борюсь за торжество тех же идей, что и Вы; где бы эти идеи ни победили, — я, как и Вы, счастлив их победой. Поздравляю Вас с прекрасным успехом Вашей работы, за которой все честные люди мира следят со вниманием, радостью и удивлением пред Вами, Геркулес Китая.

Мы, русские, хотим того же, чего вы уже достигли, мы — братья по духу, товарищи по намерениям, а русское правительство и его рабы ставят русский народ в позицию, враждебную народу Китая.

Должны ли мы, социалисты, люди искренно верующие, что весь мир может и будет жить братской, мирной жизнью, — должны ли мы допускать, чтобы жадные и глупые люди способствовали развитию расовой вражды, которая может встать на пути социализма мрачной и крепкой стеною?

Напротив, мы употребим все усилия для того, чтобы разбить злые намерения наших врагов, врагов всего лучшего в мире, — врагов, которые готовы погасить солнце, чтобы успешнее делать свое темное, корыстное дело — сеять в мире вражду, угнетать людей.

Нам, социалистам, необходимо как можно чаще говорить о том, что в мире существует вражда правительств и не должно быть вражды народов, вызываемой жадностью командующих классов.

Я обращаюсь к Вам, уважаемый Сунь Ят-сен, с просьбой написать статью на тему о том, как относится китайский народ к завоевательным стремлениям европейского капитала вообще и, в частности, — как относится он к действиям русских капиталистов, русской администрации? Каковы эти действия и какой отпор они встречают со стороны Вашего народа?

Если время не позволит написать эту статью Вам лично, поручите сделать это кому-либо из Ваших друзей, а сами проредактируйте эту работу. Напишите ее на одном из европейских языков и пошлите по моему адресу.

Очень прошу Вас об этом, ибо необходимо, чтоб русские знакомились с возрождением Китая по рассказам честных китайцев, а не европейских журналистов, служащих интересам капитала.

Я знаю Вашу статью в «Le mouvement Socialiste», читал Ваши записки, глубоко уважаю Вас и уверен, что Вы охотно откликнетесь на мой призыв.

630 Ф. И. КАЛИНИНУ (АРКАДИЮ)

Дорогой товарищ Аркадий!

Статью Вашу читал и, вспомнив наш разговор, понял сразу, что это Ваша статья.

Ничего, не дурно, но — могло быть лучше, если бы под рукою у Вас было больше материала. Кроме Арцыбашева, Горького, рабочих пытались изображать еще многие. Ну, да оставим это, я думаю, что Вы, со временем, вернетесь к этой теме, расширите ее и сделаете хорошую работу.

Мне приятно сказать Вам, что, судя по этой статье, — Вы можете писать, и Вам, пожалуй, надобно обратить серьезное внимание на себя в этом отношении.

Необходимо, чтобы в русской литературе все чаще и чаще звучал голос самого рабочего, — Вы, конечно, понимаете эту необходимость.

Я просил бы Вас: когда Вы напишете «Записки рабочего», — послать рукопись мне, дабы я мог ознакомиться с нею — может быть, я окажусь в чем-либо полезен для Вас. От души поздравляю с дебютом и крепко жму Вашу руку, товарищ.

А двойные кандидатуры — позорище для всех нас. Увы, это так.

Когда, наконец, у нас явятся политиками сами рабочие!

Работайте, товарищ, нам не столяры нужны, а организаторы ума и воли пролетариата.

Подумайте, не можете ли Вы бросить физический труд и посвятить себя тому, что Вами ныне начато?

631 Д. Н. МАМИНУ-СИБИРЯКУ

Уважаемый Дмитрий Наркисович!

В день сорокалетия великого труда Вашего, люди, которым Ваши книги помогли понять и полюбить русский народ, русский язык, — почтительно и благодарно кланяются. Вам, писателю воистину русскому.

Когда писатель глубоко чувствует свою кровную связь с народом — это дает красоту и силу ему.

Вы всю жизнь чувствовали творческую связь эту и прекрасно показали Вашими книгами, открыв нам целую область русской жизни, до Вас не знакомую нам.

Земле родной есть за что благодарить Вас, друг и учитель наш.

31—18 окт. 1912 г.,

Капри.

632 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

Рассказ во Львов на-днях пошлю, он уже готов, да все нет времени отделать окончательно.

Точно Адрианополь болгарами, окружен я разными делами, и они все растут, а я умаляюсь под натиском их. Затеяли мы организацию библиотеки и музея по истории борьбы за освобождение в России — давно пора было начать это дело, и вот теперь оно начато.

А затем — журналы. Российский житель почувствовал «подъем духа» и желает «направлять задачи к их естественному разрешению», как пишет мне один мудрый затейник. Все и везде хотят издавать журналы: в обеих столицах, в провинции, на окраинах, и все жалуются, что денег для журналов нет у них. Так что «дела» — куча! Всем надо писать письма, доказывая, что без денег и капусты не заквасишь

Мне очень жаль, что Вас не было здесь летом, — очень! Хотя само лето было неважное — люди хороши приезжали. А теперь установилась славная погода: как-то особенно ясно, тихо и ласково. День — идет дождь, дует ветер; три, четыре дня совершенно летние, даже странно!

Очень слежу за балканскими событиями, ожидая от разрешения их добра всем славянам. И вместе с этим тревожно как-то за Русь, — все более тревожно. Наряду с признаками несомненного оживления идет в ней какой-то болезненный процесс распада, чувствуется неизлечимая усталость. Работаю. Написал пять маленьких рассказов из прошлого — Вы знаете сюжеты почти всех их.

В Москве печатается книжка «Сказок», когда выйдет — пришлю, Вам они нравились. Скоро выйдет повесть Алексеича, — как-то ее встретит читатель?

А в общем — живу я, как всегда, да и не живу, а или сижу за столом, или стою у конторки. Когда-нибудь до того устану, что упаду на пол и пролежу месяца два неподвижно.

Статью для «Укр[аинской] жизни» я написал плохо, и это мне стыдно. Но как меня ругают за нее патриоты великорусские! Завидую им — имеют много свободного времени, могут писать длинно и подробно.

Будьте здоровы, дорогой Михаил Михайлович! Поклонитесь семье Вашей.

2/ХI

912.

633 В. И. АНУЧИНУ

Дорогой Василий Иванович!

Около десяти лет тянется наша с Вами переписка, и все-таки у Вас находится чем ушибить меня. Ну и Сибирь! Ну и сибиряки! Ведь я совершенно искренне пошутил, говоря о Мильтоне, имеющем отношение к Сибири, а оказывается, как говорят, в точку попал. Всему культурному миру известно, что Мильтон больше всего райскими делами занят, а на деле оказалось, что он специалист по сибирским вопросам!! А относительно сибирской интервенции совсем сногсшибательно, — почему в истории Сибири ничего об этом не говорится? Вон когда еще английская рука к нашему пирогу тянулась! И как необходимо знать прошлое, чтоб понимать настоящее! Молодцы сибиряки! А толстый журнал нам абсолютно необходим — сборником не обойтись.

Очень важен и второй вопрос, может быть, важнее первого. Новая социалистическая этика должна быть — это я давно чувствую. Из этой этики родится эстетика — само собою понятно. Раз мы ясно представляем сущность социализма, то должны у нас наметиться и основные контуры социалистической этики — тоже как будто верно, а все-таки социал-этики у нас нет. В чем дело?

С величайшим нетерпением буду ждать Вашего «опыта» разрешения великого вопроса, только не откладывайте в слишком долгий ящик и скоренько пришлите мне, если даже и не совсем удачно получится.

Относительно социалистического искусства — литературы в частности — я напишу Вам особо. Мысль о том, что это будет и не реализм, и не романтизм, а какой-то синтез из обоих, — мне кажется приемлемой. Да, возможно, что так и будет.

Скоро ли получу материалы для сборника? Послали ли статью в «Современник»?

Был рад узнать, что Шишков пишет большую вещь. Давно пора.

Всем привет и рукопожатие.

4 ноября 1912 г.

634 М. С. САЯПИНУ

Уважаемый Михаил Спиридонович!

Ваша рукопись чрезвычайно интересна с фактической стороны, но как повесть — как беллетристика — работа совершенно не удалась Вам.

Вы бросили на бумагу ценный Ваш материал крайне небрежно — получился хаос, разобраться в котором возможно лишь при очень сильном напряжении внимания.

Как на пример неправильного расположения материала, укажу на то, что первая глава стоит у Вас на месте третьей, — согласитесь, что повесть была бы построена более рационально и планомерно — начни Вы ее изложением истории «общих». Шестая глава снова отводит глубоко назад, и всюду Вы допускаете нарушение плана, разрушая этим интерес читателя, вызывая у него досаду.

Беллетристика едва ли вправе требовать столь напряженного внимания, как требует этого Ваша «хроника».

Мне кажется, что всю обедню портит Вам Алтаев, лицо совершенно лишнее в хронике и совершенно неудавшееся Вам. Все эти его гримасы, скрипение зубами, неожиданные приливы злобы — совершенно не объясняют его сущности, его «я». Более или менее ясно, откуда он идет, но — куда? И — чего ищет? Его формула двойной мистики — сырой и сухой — невразумительна. Чем привлек он Елену — нельзя понять.

И Елена тоже очень слабо очерчена Вами: ее тяготение к хлыстам — не объяснено, ее психическое состояние во время «верчения» и после — Вы не изобразили. Смерть — явилась неожиданностью. Жена Матвея — туманность; чем привлек ее Матвей, о котором Алтаев говорит: «актер». Но я не стану перечислять все недостатки повести, повторю лишь, что — как таковая — она мне кажется неудавшейся. Кроме этого — у Вас много погрешностей в языке, очень небрежном и, местами, бессильном, слишком сухом, вялом.

Если позволите советовать Вам — я советовал бы следующее: разбейте повесть на ряд отдельных очерков. Это Вам легко будет сделать, а материал значительно выиграет, ибо, если его сжать, он сверкнет ярче, убедительнее и станет читателю более понятен.

Для первого очерка была бы вполне пригодна вторая глава — «Общие» в прошлом» — возникновение секты, рост и изменение ее учений.

Второй очерк — «Общие» в настоящем» — обрядовая, бытовая и экономическая стороны, как они сложились в наши дни.

Третий — «Отношение «общих» к другим сектам».

Четвертый — «Положение личности в секте «общих», — вот тут можно рассказать историю Матвея, Михайлова, Алтаева, Анания, вообще — дать характер старых и новых людей в секте.

Пятый — «Женщина у «общих», — здесь Вы могли бы рассказать историю Марьи Денисовны, Марфуши как воспитанных сектою, историю жены Матвея и Елены как чужих.

И, наконец, — в шестом очерке Вам следовало бы рассказать о том, как относятся сектанты к миру — к таким, например, реальным его усилиям изменить формы жизни, каковыми являются социализм, революционная борьба, культурная работа и т. д. Как отзываются сектанты на вторжение в их жизнь науки под видом техники — автомобиль, машина — и «курьезов», каковыми являются граммофон, синематограф и т. д.

Расположив весь материал, изложенный Вами в хронике, Вы тем самым и себе облегчите труд, да и самый материал сильно выиграет, будучи освобожден от излишнего — путающих похождений и настроений Алтаева — фигуры неинтересной и тусклой.

Если Вам улыбается это предложение — переработайте вторую главу сообразно с новым планом и пошлите очерк на имя Евгения Александровича Ляцкого, по адресу: СПб., Каменноостровский, № 65, кв. 31.

Тогда с января месяца Ваши очерки будут печататься в журнале «Современник», который реформируется и редактором которого является Ляцкий.

О согласии или несогласии Вашем уведомьте меня письмом.

Очень хотелось бы, чтобы Вы отнеслись к «общим» не как беллетрист, а как бытописатель-историк и, поскольку это доступно Вам, как социальный психолог.

Пишите проще, объективнее и — позвольте сказать — этим Вы достигнете той мягкости, отсутствие которой очень заметно в Вашей работе.

Русские люди — люди мучительно тяжелой истории, и судить их надобно, не забывая пережитого ими в веках.

635 Ф. В. ГЛАДКОВУ

…Вот в чем дело: в рукописи есть хорошо написанные страницы, чувствуется «искра божия», и, м. б., я не понял какого-то, видимо, недоступного мне, смысла. Поэтому я советовал бы Вам: сократив длинноты, исправив небрежности языка и вообще хорошенько прочитав работу Вашу, послать ее в редакцию журнала «Заветы». А я бы попросил Вас: напишите небольшой рассказ на какую-нибудь самую простенькую тему, без мудрствований лукавых, без «надрыва» и прочих приправ, порядком уже надоевших читателю. Жду рукопись. На заметки на полях не сердитесь. Столько читаешь, что — устаешь и немножко сердишься порою.

636 В. С. МИРОЛЮБОВУ

Виктор Сергеевич,

письмо Туркина я переслал Пятницкому, он и возвратит Вам это письмо.

Вы просите у меня рассказ, — Вы, очевидно, забыли, что я известил Вас о том, что сотрудничать в «Заветах» не стану.

Чернов тоже спрашивал меня — в Аляссио — когда я пришлю рукопись, — значит, Вы не сообщали ему о моем отказе? Это напрасно.

Желаю всего хорошего.

Дня два тому назад выслал Вам рукопись Тренева, — получили?

Посылаю рукопись Шейх-Гассана, это бывший сотрудник «Нашей жизни», издатель журнала «Друг народа», человек, много работавший в русской журналистике. Может быть, он Вам будет полезен как корреспондент из Турции, из Персии.

637 Е. А. ЛЯЦКОМУ

Дорогой Евгений Александрович!

Посылаю повесть Тимофеева «Сухие сучки». Мне кажется, что ее следует напечатать, — написана она — недурно и должна вызвать в «уездной России» сочувственный отзвук. Надо, чтоб телеграфисты, дьякона, доктора знали, что они не забыты, о них думают, пишут, и не одиноки они на обширной русской земле.

«Задача — служебная» — да, но — журнал не должен уклоняться от выполнения этой задачи. А впрочем, я предоставляю решение печатать — не печатать усмотрению редакции.

Читаю письма Ваши не без уныния, как говорил уже. Так известны мне эти многословные «переговоры» о модусах, о конституциях, которые, будучи установлены, — через месяц превращаются чудесно в аристократии и деспотии. Скажу по совести — жалко мне Вашего времени, хотя я и верю, что Вы затрачиваете его с несомненной пользой: журнал мы наладим и затем — отойдем от него к новым делам и задачам.

Гг. меньшевики и меня одолевают. Это племя «дипломатическое» и безмерно скучное.

Если они захватят журнал целиком в свои руки, И его будет температурой трупа. Но — этого не случится, я уверен.

Вы очень обрадовали меня обещанием приехать в январе, это хорошо!

На-днях, отвечая Л. Андрееву на его письмо, я предложил ему поделиться сокровищами своими с нашим музеем и указал Ваш адрес. Так что, если б Вы получили от него некий взнос, — не удивляйтесь.

Я думаю, что о таких книгах, какова «Красная» Беликовича, «Поздно» Драгейм и т. п., — не следует давать рецензии: да погибают без шума! Изумительно пошл этот Беликович; имена его фигур: Иануарий Иувенальевич Вевея, Фива, Фавета — мужское имя, кажется? Сюжеты рассказов: человек пьет кровь живых гусе?! и даже детей! Автор колотит его по затылку и этим излечивает от болезни. Другой герой — «фетишист», тоже психиатрия и — все безграмотно.

Меня немного пугает обилие бездарных книг, и я, м. б., слишком внимательно относясь к ним, переоцениваю это явление. Тут есть одна черта: все бездарное всегда злобно, у нас, на Руси, — особенно злобно!

Узнайте мне адрес Ценского, я попрошу его дать рассказ для «Совр[еменника]», а, м. б., Вы сами сделаете это? И — хорошо бы привлечь к журналу В. Арефина, он теперь секретарем у Тихонова в «Кругозоре», но, очевидно, не очень занят, ибо пишет в скучнейшей газете «День».

На-днях вышлю рецензии о Будищеве, Вагнере, поэтах, вышлю хронику. Мне кажется, — более того — я считаю необходимым, — чтоб этот отдел составлялся на месте в России, чтоб заметки были менее громоздки и — я согласен с Вами: необходимо помещать их параллельно данным текущей культурной жизни России.

Таким образом: не «Заграничная», а «Хроника культурной жизни».

Ни Муравьев, ни Потресов до сегодня не написали мне ни слова о ходе переговоров; я не претендую на них за это, но все же — надо бы! В интересах дела, а не личности.

Дописываю повесть. Денежные дела мои очень плохи, и я думаю продать какие-нибудь книги.

Погода здесь стоит — удивительная!

Приехал Бунин. Просить у него стихов? Есть прекрасные! Он, вероятно, проживет здесь всю зиму, будет работать. Хорошо бы взять у него рассказ в «Совр[еменник]», но — это дорогой автор!

Крепко жму руку и очень жду Вас!

«Огни» издали стихи Садовского? Пришлите! Чудесная вещь «Книга о св. Франциске»!

8/12-12.

638 П. X. МАКСИМОВУ

Нарочитая наивность рассказа отнюдь не послужила к его украшению.

Андрей Белый — литератор Бугаев, а не мужик.

Через канаву с ведрами не прыгают, это выдумано.

Да и все вообще выдумано довольно плохо.

Писать мне нужно так:

Italia, L’isola Capri, Al. M, Gorky.

639 Н. В. КАНДЕЛАКИ

Уважаемый Николай Васильевич!

Я думаю, что могу быть полезен делу, затеянному Вами. Я считаю его очень важным и как нельзя более своевременным, ибо мы живем в момент, когда духовное «собирание Руси» должно быть немедля начато в противовес злым силам, разрушающим его и грозящим совершенно разрушить. Говоря о «собирании Руси», я, конечно, не подразумеваю под этим необходимость упрочить гегемонию культуры того или иного племени, но имею в виду лишь необходимость тесного союза племен, входящих в состав разнородной нашей «империи», — необходимость союза, основанного на взаимном понимании духа племен, исторической работы, совершенной и совершаемой ими, союза, основанного на уважении к их законным требованиям свободы самоопределения. Силен только союз свободных, как Вы знаете. Я — не публицист, и необходимость борьбы с зоологическим национализмом захватила меня — как, вероятно, и многих — совершенно врасплох.

Мои взгляды по данному вопросу изложены мною — неудачно и недостаточно ясно — в ответе на анкету журнала «Украинская жизнь» и в статье «О современности». Я позволю себе указать Вам на эти статьи, дабы не затруднить Вас чтением слишком длинного письма.

Перехожу к делу: если у Вас уже имеются произведения грузинских авторов в переводах на русский язык, я прошу Вас немедля прислать мне рукописи. Часть их, вероятно, можно будет напечатать в журнале «Современник», который с 1913 года ставит себе целью посильную разработку вопросов племенных и областных. Засим: я просил бы Вас дать для «Современника» очерк по истории грузинской литературы, а также статью на тему: «Современное положение Грузии, ее потребности и нужды». Вы, конечно, понимаете эту тему шире и глубже, чем я. Взять на себя редактуру переводов я стесняюсь, но, если Вы находите нужным, возьму. Мне был бы нужен помощник, знающий достаточно хорошо свой, грузинский, язык и свою литературу. Могу ли я надеяться иметь такового? В этом случае я прошу указать мне все известные книги и статьи на русском языке по истории Грузии и по истории грузинской литературы. Если же какие-либо материалы в этом роде имеются у Вас под рукой, — пришлите, прошу.

Рукописи переводов присылайте немедля заказными бандеролями, а не посылкой, — посылки идут слишком долго. Я хорошо помню дни нашего знакомства, помню и Вас лично. Очень часто и сердечно вспоминаю я о вас, добрые товарищи. Все ли живы, здоровы, все ли целы? Погибшим за великое дело — мой земной, молчаливый поклон, уцелевших обнимаю крепко, и — да здравствуют! Рад заочно пожать знакомые мне крепкие, честные руки и сегодня за обедом выпью за ваше здоровье стакан каприйского вина.

Будьте здоровы, будьте бодры духом.

Капри, декабрь 1912 г.

640 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Дорогой Александр Валентинович!

Спасибо Вам сердечное за письмо и — не обессудьте меня, что не догадался первый поздравить Вас с Новым годом, — не чувствую еще Нового года, хотя и встречал оный. Все это время у меня внутри — будни, да еще уездно-русские будни, и — ноль хороших впечатлений.

Слагается на Руси какая-то очень свежая, бодрая сила — так! — а поддержать ее, организовать — некому, своего же уменья — нет еще, и силишка эта — нервничает, раздражается, тратится зря.

Нужны три рабочие газеты: в Московском районе, на юге, на Урале, — некому поставить. Хочу просить Вас: не дадите ли для с.-д. «Правды» питерской какой-нибудь фельетон небольшой? Газета расходится в 40 т., а веселой литературы — нет у нее.

Был у меня на-днях харьковский бактериолог Недригайлов, довольно широко известный ученый за границею и, должно быть, превосходный человек. Рассказывал действительные анекдоты из современной русской жизни — матушки мои! Нехорошо.

Видный человек в Харькове, он берет своих [детей] из гимназии, — нельзя учиться.

Вообще — чувствую я себя неважно, чему помогает овечий кашель, от коего у меня разламывается череп.

Пишу, конечно, но — пишу не то, что нужно и хотел бы. Материальные дела мои — Содом и Гоморра. «День» денег, разумеется, не прислал, и это он зря делает. Писать им я не буду, — неловко как-то, может сами вспомнят.

Ну, будьте здоровы, будьте бодры духом и приезжайте на остров Капри, где сегодня ночью был потопный дождь изумительной силы! Ей-богу, я думал, что остров разобьет в кашу и мы съедем в море.

Поздравляю всех Ваших с Новым годом, да будет он всем радостен и легок!

А Вам, дорогой, любимый и уважаемый человек — особенно хочется пожелать всего, всего доброго! И — отдыха!

Крепко обнимаю.

3/I. 913.

Герману Александровичу —

привет и почтительно кланяюсь,

поздравляя!

641 Ф. СОЛОГУБУ

Г[осподи]ну Федору Тетерникову. Милостивый государь!

Я очень удивлен письмом Вашим: какие основания имеете Вы полагать, что фельетон мой о Смертяшкине «метил» именно в Вас?

Считая меня «искренним человеком», Вы должны верить, что, если б я хотел сказать Вам: «Да, Смертяшкин — это Вы, Ф. Сологуб», — я бы это сказал.

Я отношусь отрицательно к идеям, которые Вы проповедуете, но у меня есть известное чувство почтения к Вам как поэту; я считаю Вашу книгу «Пламенный круг» образцовой по форме и часто рекомендую ее начинающим писать как глубоко поучительную с этой стороны. Уже одно это делает невозможным знак равенства Смертяшкин = Сологуб.

Разницу в моем отношении к Вам и, напр[имер], Арцыбашеву Вы могли бы усмотреть в моей заметке о самоубийствах, — «Запр[осы] жизни», № 27-й.

Прочитав мой фельетон более спокойно, Вы, вероятно, поняли бы, что Смертяшкин — это тот безымянный, но страшный человек, который всё, — в том числе и Ваши идеи, даже Ваши слова, — опрощает, тащит на улицу, пачкает и которому, в сущности, все, кроме сытости, одинаково чуждо.

Вышесказанное, надеюсь, позволяет мне обойти молчанием Ваши, совершенно нелепые, обвинения в том, что я «оклеветал женщину» и питаю какую-то злобу к Вашей супруге.

Добавлю, что статей, посвященных ею Вашим книгам, я не читал и не знал, что таковые написаны.

Совершенно не могу понять, как Вы, человек грамотный и, вероятно, уважающий себя, могли столь странно и неловко истолковать мой фельетон.

Ну, подумайте спокойно, какой смысл могла бы иметь для меня личная выходка против Вас?

Я могу объяснить Ваше письмо только так: вероятно, нашлись «догадливые толкователи» и немножко побрызгали в Вашу сторону грязной слюною.

Если именно это заставило Вас написать столь дикое письмо, — Вам следует опубликовать данный мой ответ Вам.

Мне трудно представить, чтоб Вы сами, изнутри, без толчков извне, отожествили себя со Смертяшкиным.

5/I,

913.

Capri.

Тон Вашего письма ко мне я считаю не достойным Вас и объясняю его себе только тем, что Вам, должно быть, действительно трудно живется и Вы — порою — беситесь.

642 Е. О. СТАВИЦКОМУ

Уважаемый Ерофей Онисимович!

Я прочитал Ваши стихотворения и могу только повторить совет г. Войтоловского: учитесь!

Вы очень плохо знаете русский язык, пишете неправильно, у Вас в стихах много слов с украинскими ударениями, а форма стиха Вам мало известна.

Читайте Пушкина, Лермонтова, — особенно нужно Вам знать стихи Некрасова. А из прозаиков я рекомендую Вам Лескова: великолепный знаток языка, он Вас многому научит. _

Прочитайте его рассказы «Гора», «Аскалонскии злодей», а лучше — если прочтете целиком 29-ю и 30-ю книги Лескова, — приложение к журналу «Нива». Эти книжки можно купить у букиниста за 20 к.

А писать — подождите. Не умея держать в руке топор — дерева не отешешь, а не зная языка — хорошо — красиво, просто и всем понятно — не напишешь.

643 Г. А. ВЯТКИНУ

Вы еще не самостоятельны, Вы как будто еще не решаетесь пойти своим собственным путем, на Ваших стихах чувствуется влияние Бальмонта, и порою Вы все внимание устремляете на музыкальность и звучность, но. ведь что такое Бальмонт? Это колокольня высокая и узорчатая, а колокола-то на ней все маленькие… Не пора ли зазвонить в большие? С другой стороны, на Вас заметно влияние мрачной философии Достоевского, и Вы воспеваете страдание как нечто положительное, Вы даже называете его «святым таинством». Против этого я горячо бы протестовал, ибо, по-моему, страдание вредно, оно не углубляет человека, а только унижает его, и это особенно надо помнить нам, русским, чья многовековая история была сплошным страданием — сплошным унижением. Каторга убила в Достоевском его живую душу и привела его к оправданию страдания, к проповеди роковой обреченности человечества на муки, к совету — смириться, покориться, простить; нет, мы слишком много покорялись и прощали, и не слушать, а преодолеть должны мы Достоевского, он — наш национальный враг. Меня радует, что из-под влияния Достоевского Вы уже начинаете освобождаться: целый ряд Ваших стихотворений проникнут совершенно другим чувством: бодрости, любви к жизни, к человеку…

…До сих пор мы только жаловались и стонали, не замечая, как щедра и богата жизнь и какою прекрасной мы можем ее сделать, если только захотим. Надо звать к жизни, надо ясно почувствовать и осознать свою связь с природой, а главное, с великим человеческим коллективом, и тогда мы станем бодрыми, сильными и будем хозяевами жизни, а не рабами ее.

644 К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

Дорогой и уважаемый Константин Сергеевич!

Теперь я обращаюсь к Вам с большою просьбой.

Податели сего письма являются представителями группы рабочих, желающих создать в Москве свой, рабочий театр.

Серьезность их намерения и понимание ими задачи своей — всего лучше характеризуются следующими словами их письма ко мне:

«Не нужно говорить Вам, как становится радостно при мысли, что идея рабочего театра может осуществиться и тысячи рабочих найдут отдых в художественных наслаждениях, уходя от кабака и пошлости современных дешевых развлечений. И не одно это, а что-то большее за этим скрывается — стремление масс к искусству».

Я знаю, дорогой Константин Сергеевич, что Вас, хорошего русского человека, не может не обрадовать это стремление масс к искусству и что Вы мечтали пробудить это стремление.

Вот оно — пробудилось, принимает самостоятельные формы; мне думается, что Вы не откажетесь помочь ему осуществиться.

Я уверен, что никто более Вас не может принести этому делу пользы и никто не способен поставить его так твердо, как это можете Вы, и я очень прошу Вас уделить этому прекрасному делу долю Вашего внимания, сердца и ума.

Сердечно желаю Вам доброго здоровья, крепко жму руку.