Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

474 И. К. ВОРОНОВУ

И. Воронову.

Часть вновь присланных стихов пойдет вместе со старыми в XXIX–XXX сборниках, оба они выйдут в январе.

Вслед за XXX будут печататься еще два, — Вы хорошо сделали бы, прислав ко времени их набора — в январе же — те стихи, которые самому Вам «кажутся более удачными».

Если угодно знать мое мнение о Ваших стихах — мне они очень нравятся и бодрым тоном и хорошей, умной улыбкой, которая сопровождает почти каждое из них.

Желаю Вам вдохновения, твердости духа, хорошего смеха, горячих слез.

И — главнейше — мучительной любви к несчастной родине нашей! Да исторгнет она из сердца Вашего слова кровавые, речи огненные и — добрый, любовный смех вместе с тем. Ведь и смешная же она, Русь-то, не глядя на весь трагизм ее жизни.

Крепко жму руку Вашу.

Успехов — во всем!

475 А. П. ЧАПЫГИНУ

Все эти рассказы Ваши в свое время я читал, теперь перечитывал снова и нахожу, что еще мало гибкости в словах Ваших героев, да слов Вам как будто недостает.

Не мешает Вам почитать народные сказки, например, Афанасьева, и вообще фольклор.

Два из Ваших рассказов мне определенно не нравятся — это «Образ» и «Прозрение»: потребовали от Вас издатели ходкий товар — Вы его и дали.

Насчет изданий книжки обратитесь к Пятницкому, покажите ему мое письмо — издать Вас надо!

476 И. С. ШМЕЛЕВУ

Ивану Шмелеву — извините, — отчество Ваше забыл!

Рассказ Ваш К. П. Пятницким прочитан и — условно — принят; может быть напечатан в одном из ближайших сборников, в 31-м, думаю.

Условия: просмотрите, пожалуйста, рукопись повнимательнее и, если найдете возможным, замените некоторые не вполне удачные слова и выражения. Они — подчеркнуты в рукописи.

Искреннейше советую: избегайте сологубовской слащавости и андреевских устрашений! В этом рассказе у Вас и то и другое пущено, к невыгоде Вашей.

Раньше — не было.

Мне кажется, что у Вас есть свои глаза, свой язык и что — при желании — все это должно у Вас обостриться, расцвесть.

Исправив рукопись — пошлите ее прямо в контору «Знания»: Невский 22, на имя Семена Павловича Боголюбова.

За советы же — извините меня, если они неприятны Вам. Поверьте, что у меня нет желания выступать пред Вами в роли унтер-офицера от беллетристики. Я просто — человек, влюбленный в литературу от юности моея, и всегда хочу видеть ее сильной, простой, ласковой, честной, красивой и еще красивой!

Жму руку. Желаю большого успеха и верю — будет он у Вас!

Будьте только попроще!

Извиняюсь, — задержал ответ! Но — сегодня 7-е марта, а Ваша рукопись, считая с января, 69-я! В истекшем году я прочитал 417 рукописей. Факт.

Некоторые — небольшие — сокращения, напр., в диалогах — не помешают красоте и силе рассказа.

477 И. С. ШМЕЛЕВУ

Сегодня отправил Вам письмо, получил Ваше, — очень оно обрадовало меня, дорогой Иван Сергеевич! И не тем обрадовало, что столь лестно для меня лично, а тем, что Вы так хорошо — горячо, нежно и верно — говорите о России, — редко приходится слышать такие песни в честь ее, и волнуют они меня — до слез! Ну да, до слез — их из меня камнем не вышибешь, но — я весьма охоч плакать от радости.

Оговорка Ваша насчет национализма — излишня, не беспокойтесь, это отношение к стране я понимаю и в этом смысле я тоже — националист, если хотите. Националист — ибо верю в некоторые прирожденные особенности народа, еще не стертые в нем новой его историей, верю в его исключительную талантливость, — ей же имею многочисленные и все растущие доказательства, — и всего более надеюсь на историческую молодость нашу, обеспечившую нам недурную психику. Мне кажется, что все эти данные должны быть развиты в интересах человечества, что мы должны будем влить в общую сумму общечеловечьей работы много свежих сил, много объективно, общезначимо полезного, — ведь мы еще не работали, не жили!

Мне кажется, что Ваш национализм — в грубой схеме, конечно, — приблизительно таков?

Но — оставим национализм, будем говорить просто о любви к березам, осинам, волкам, снегам и вьюгам и — о любви к русским людям, подросточкам мировой истории. Это у Вас есть, а — в моих глазах — это залог тому, что Вы способны спеть прекрасные, тихие, но бодрые песни, — в них, в бодрых песнях, нуждается Русь. Так ли? Есть любовь — все есть! И я желаю Вам дружески-горячо — не давайте угаснуть этому чувству, необходимому для жизни, как солнце! Пишите так, как будто Вы рассказываете любимейшему человеку, пред которым нельзя сказать ни слова неправды, но который нуждается, чтобы в нем отметили его хорошее, его человеческое! Скотское же в нем — оплевано и будет оплевано без нас с Вами. Сейчас — с особенной яростью плюются, ибо тот, в кого плюют, не хочет защищаться. Не может? Ну, и не может. Но — прежде всего — не хочет, ибо мочь — это значит хотеть. Всего доброго и — бодрости прежде всего!

478 А. Г. КОЛПАКОВУ

Аркадию Гавриловичу Колпакову, редактору — издателю журнала «Гном».

Многоуважаемый Аркадий Гаврилович!

К величайшему огорчению моему — не могу я вступить сотрудником в почтенное Ваше издание, не могу, оберегая Ваши интересы и спокойствие Вашего духа.

Потому что, как только я начну писать в журнале Вашем, — сейчас же узнают об этом газеты и начнут тоже непременно писать. Узнает директор гимназии, сделает неприятную сцену Вам, потом — Вашим папе и маме, а папа с мамой — обидятся и тоже сделают Вам сцену, да и мне, пожалуй, перепадет на орехи.

Я, Аркадий Гаврилович, сам в гимназии не учился, но — весьма боюсь директоров, хотя мне уже сорок лет, а директора, наверное, не все страшные.

А что о сотрудничестве моем у Вас узнают — это уж наверное! Обо мне — все известно: сколько волос у меня на голове, и как велика лысина, и что я думаю, когда молчу, и какие вижу сны — всё!

И если я напишу детям письмо, так оно уж непременно попадет в газеты, — куда ни прыгни, а уж на земле будешь, таков закон природы, дорогой Аркадий Гаврилович. Об этом даже в учебниках физики сказано.

Мне очень нравится, что Вы издаете журнал, и я был бы рад, если бы Вы прислали мне вышедшие номера его. Пришлите, а? А я Вам открыток пришлю и, если хотите, иностранных марок?

Знакомство наше не скрывайте от папы с мамой — с ними надо быть откровенным во всем, если Вы желаете, чтобы они были для Вас хорошими друзьями. Это я говорю не потому, что сам — папа, а потому, что дружба сына с отцом и матерью — превосходнейшее чувство и я желаю Вам испытать его.

Желаю Вам также успеха в Вашем деле, это славное дело, и я хотел бы, чтобы Вы не бросали его всю жизнь, писали бы рассказы, издавали журналы и т. д.

Конечно, для этого необходимо учиться, это — как я немножко знаю — трудновато, но — необходимо, милый Аркадий Гаврилович!

А если привыкнешь учиться, так это даже приятно, уверяю Вас! Приятно и дает очень много радости.

Крепко жму Вашу огромную лапу, да будет она всегда сильной, доброй, рыцарски честной — Вам ведь хочется этого?

Всего хорошего, Аркадий Гаврилович.

Журнал-то пришлите.

479 Л. А. НИКИФОРОВОЙ

Работая — ставьте мысленно пред собою любимых Вами людей прошлого — тех, кто трогал Вашу душу величием своей жизни, ласковой песней — Христа, Пушкина, русский народ, ставьте тех, кто дорог в настоящем, — Толстого, мужа, дочь или Вашу мать, или русский народ — и вообразите, что это им, лучшим людям жизни, самым близким для Вас, Вы рассказываете интимно, искренно и просто Ваши наблюдения над современностью, Ваши мысли и недоумения, всю Вашу жизнь, которая есть необходимейшее звено в цепи жизней. Никогда не бойтесь честно сказать себе и другим — «не знаю», «не понимаю», — поверьте, это честнейшие слова человечьи.

Заботьтесь об языке: всегда читайте Пушкина, Аксакова, Чехова; старые рассказы Короленко тоже много дают чудесных, мягких слов. Читайте еще былины, сказки — лучшие издания их — академические, — в них Вы найдете множество красоты и услышите коренной, мощный народный язык.

Так как наш герой — народ, что бы там ни кричали модники, то для знакомства с его духом, с его творчеством хорошо знать книгу Афанасьева: «Поэтические воззрения славян на природу» — старая, но добрая книга и сделана с любовью.

Почему-то мне кажется, что Вы должны написать книгу о «бабе» — все равно в каких юбках: в шелковых или холщовых. Говорю «баба» нарочно, ибо — пока еще русская женщина не вся целиком превратилась в «даму» на европейский лад и в «женщину» на городской. «Баба», по преимуществу, — мать и не только тогда, когда у нее дети, но когда она жена, любовница; так вот, это материнское в русской бабе, эта ее весь мир обнимающая жалость требует простого, правдивого изображения. Подумайте-ка над великой тоской бабьей жизни, над жизнью человека, у которого ничего нет, кроме большого, страшно емкого сердца.

И не читайте тех современных и гадких выдумок о женщине, которые сочиняются импотентными мужчинами города, — в газетных объявлениях этих господ именуют «меланхоликами», надо бы говорить — мерзавцы, но это не принято.

О женщине современной хорошо пишут только скандинавы: Гейберг — «Северные сборники» «Шиповника». Петр Нансен — там же, и повесть «Мария», отд[ельное] издание. Бойер. Следует читать и Гамсуна — «Викторию», «Розу», «Бенони», «Под осенними звездами». Вообще скандинавы — интереснее и серьезнее всех в наши дни.

Еще рекомендовал бы Жеромского «Историю греха» — отд[ельное] изд[ание] в переводе Троповского — книга пессимистическая, но — искренняя.

Но — за всем тем — мужчина, рассуждающий о женщине, всегда формалист и хозяин, это мешает ему понимать даже тогда, когда он чувствует в женщине нечто новое. А так как хозяева вообще и всюду трусливейший народишко — то «современный исследователь женской души», боясь нового в ней, спешит возможно скорее объяснить его и — врет. Я глубочайше убежден, что врет и что в психике современной женщины назревает нечто новое и важное.

Все я поучаю Вас — извините Вы меня. Дело в том, что я — заядлый литератор, влюблен в русскую литературу страстно, как юноша, и чуть только увижу трепет нового таланта — так мне и захочется ковром лечь под ноги ему, дабы легко и без лишней траты сил шел он к своей высоте.

Привет!

Мужу Вашему поклон, дочери — поцелуйте лапку.

480 Н. А. ТОПАЗОВУ-ЧЕРДЫНЦЕВУ

Милостивый государь

Николай Алексеевич!

Мне приходится прочитывать в среднем по 20 рукописей в месяц — представьте, как трудно было бы входить в переговоры с автором каждой из них.

На тему «Вел[икого] кануна» пишется очень много, вот и сейчас предо мною лежат три рукописи рассказов из быта современной тюрьмы: их общий тон, как и тон Вашего очерка, — плач и жалоба. Я ничего не могу сказать о деталях Вашей работы, но общее впечатление помню: вещь написана тяжело и не очень умело. Главное же, что характерно для литературы этого типа, — ее плачевный, жалобный тон. Я этого не понимаю, не могу понять. «Взявшись за гуж — не бай, что не дюж», а российская интеллигенция потянет некоторое время воз своих обязанностей и потом стонет на весь мир — ой, тяжело! Ой, больно!

Ныне она встала в положение достаточно трагикомическое, и едва ли следует подчеркивать жалкую позицию ее стонами и жалобами. Сказанное — прошу верить — относится не прямо к Вашей работе, а — ко всему ряду «тюремной» литературы.

Вот все, что я могу Вам ответить.

Если пришлете рукописи — прочитаю. Я лично не занимаюсь изданием книг за границей на иностранных языках, по этому поводу Вам следует обратиться к Дицу в Штутгарте или Ладыжникову в Берлине.

Всего доброго.

481 Н. А. МОРОЗОВУ

Многоуважаемый

Николай Александрович!

Мне очень редко приходилось встречать Петра Францевича, и я не имею сообщить об этих встречах ничего такого, что было бы интересно для русского общества.

Желая сборнику Вашему доброго успеха, искренно сожалею, что не могу быть полезным для него. Примите мой сердечный привет.

Capri.

2/VI — 910.

482 Л. А. НИКИФОРОВОЙ

Повесть — не удалась Вам, дорогая Людмила Алексеевна, я внимательно прочитал ее дважды, и впечатление мое таково: вся работа схематична, особенно начало ее. Чувствуется, что у автора не хватает материала, нет достаточного запаса наблюдений, поэтому он, вместо фактов и картин, — дает риторику и ламентации. Там же, где даны факты, — они случайны, не типичны, невольно заставляют думать об автобиографии. Мать, такая, как у Вас, — явление не рёдкое, может быть, но — это не типичная мать. Искусство — есть искусство типизировать, то есть отбирать наиболее общезначимое, наиболее человеческое и из него строить нечто убедительное, непоколебимое. Вы назвали повесть «Человеческие узы» — но Вам не удалось показать всю сложность, все обилие и всю спутанность этих уз. Ваша мать не столь страшно виновата в жизни, как в повести Вашей. Ведь она тоже сдавлена узами, не так ли?

И девица — не типичная, с начала до конца: обратите внимание на все внешние события ее жизни, разве так слагаются они у большинства девиц? Справедливости ради, — ведь мы, писатели, тщимся служить ей, справедливости, да? — Вы должны были показать девицу эту матерью, налагающей узы на своих детей. Эти узы могут быть новы как мнения, как идеи, но это — узы, ибо это стремление зрелой, организованной воли подчинить себе волю незрелую и неорганизованную, — организовать опыт ребенка по образу и подобию своего опыта.

И роман девицы — не типичен. Разве таковы романы в их большинстве? Героиня — анемична, но — ведь инстинкт пола заложен в нервах, он и в мозге, он вызывает у девиц за двадцать множество представлений о той тайне, познать которую они назначены природой. Вся эта полоса внутренней жизни обойдена Вами. Роман с Яковом — случайность, случайностям не должно быть места в произведении, которое претендует на широкое, объективное освещение человечьей жизни. Нет случайностей. И знаменитый пример с кирпичом, который, выпадая из карниза, убивает неповинного прохожего, глупый пример. Падение кирпича может быть обосновано плохой работой каменщика, скверным качеством извести, обилием дождей, размывших карниз, — сотней причин и — скверной архитектурой городских зданий, в конце концов. Скверные здания — результат ничтожной культуры и т. д.

Повторю — для такой большой задачи у Вас, очевидно, не хватило материала. В языке — множество небрежностей, торопливости, неуверенности. Слово «существо» на первых страницах пестрит. Оно, кстати, совершенно излишнее.

Общий тон — педагогичен. Вы — учите читателя, а не рассказываете ему о том, что Вам известно, что мучает и радует Вас. Но все, чему Вы учите, читатель уже знает из статей по педагогике, он все знает! Человек — не логичен и не любит логики. Вы, художница, спокойно и просто поставьте его в круг, в центр наиболее типичных явлений жизни, нарисуйте ему их в образах и картинах — это он кое-как примет, может быть, немножко подумает над этим. Немножко, ибо он лентяй и фаталист, русский читатель, его любимый глагол «ждать». «Подождем», «погоди», «ожидаю» — это чаще всего встречается в разговорной речи. Глаголы выражают действия, как Вы знаете.

Итак, повесть не удалась; мне кажется, я не ошибаюсь.

Но, отнюдь не из любезности, не из желания добавить в бочку дегтя ложку меда, говорю Вам искренно — надо работать. Вы человек достаточно дерзкий, у Вас есть в сердце хороший, крепкий, злой кусочек, кристалл горечи, порою он превосходно сверкает, и Вы его цените. Это славный кусок души, и он, конечно, дорого Вам стоит.

Позвольте указать Вам на двух писательниц, которым я не вижу равных ни в прошлом, ни в современности: Сельма Лагерлеф и Грация Деледда. Смотрите, какие сильные перья, сильные голоса! У них можно кое-чему поучиться и нашему брату, мужику.

Если бы я считал Вас слабее — написал бы Вам все это в более прикрытой форме. За всем тем скажу, что некоторые журналы напечатали бы Вашу повесть, попросив Вас лишь сократить ее в начале.

Не огорчайтесь. Неудачи — это ангелы-хранители писателя, они поднимают его выше над мелочами, оберегая от пыли самомнения, грязи самообожания и от всякой скверны.

Всего доброго, всего хорошего!

Capri.

2/VI.910.

483 Д. И. СЕМЕНОВУ

Дорогой Демьян Иванович!

В стихах Ваших самое ценное — их содержание, искренность, с которой Вы их пишете, но по форме они плохи.

Вам надо учиться, надо читать, необходимо иметь свободное время.

Я знаю, что говорить рабочему человеку — учись! — так же бесполезно и глупо, как умирающему с голода сказать — лечись!

А все-таки скажу — учитесь! Важно, бесконечно важно, чтобы люди слышали простой голос рабочего человека.

Мне очень хочется Вам помочь, но, к сожалению, это не так просто для меня. На первый раз сообщите мне, какие Вам нужны книги, и я вышлю их Вам, а впоследствии пришлю Вам немного деньжонок, если хотите. Список книг присылайте скорее.

Будьте здоровы, не падайте духом! Когда-то и я стоял в Вашем положении, но — выбрался же! Помогали мне мало, вернее, не помогали совсем.

Жму руку.

484 Л. А. СУЛЕРЖИЦКОМУ

Милый мой Сулер —

спасибо за хорошее письмо, за добрую память. Иногда приятно услышать, как живой человек ворчит или бормочет разные нелепости.

Читаю, как гремит ваш театр, как «пущает» философию Владимир] Иванович] и расточает эстетику К[о]н[с]т[а]н[тин] Сергеевич]. Очень интересно. Живет Русь!

Но — и скучно же вам должно быть! Чего только вы не делаете? О чем вы, милые соотечественники, не рассуждаете? И всё — серьезно. И всё — на все медные! Сколь приятное зрелище представляет собою эта куча ценнейших людей, ныне издыхающих в судорогах неизбывной, неразрушимой тоски.

А я — пишу фарсы. Написал один в четырех актах, а другой — кончаю — в двух будет. В одном — самоистребляются разные недобитые судьбою люди, в другом — купцы города Гнилищ хлопочут о желез[ной] дороге.

А третий — в одном акте: некто написал пьесу, она поставлена, ее играют, и — вдруг — актеры на сцене начинают говорить, — представь себе ужас автора и гнев его! — они говорят простым человеческим языком! Автор бросается на сцену, грозит актерам мировым судьей, обращается к публике с жалобами, но актеры, наконец, тоже вышли из терпения и — вышвырнули автора со сцены. Как видишь, это уж трагический фарс.

Мне живется недурно. Я все больше и горячей люблю Италию, особенно — Неаполь и — неаполитанский театр. Дружище, какой это великолепный театр! Здесь есть актер-комик Эдоардо Скарпетта, он же — директор театра «Меркаданте» и автор всех пьес, которые ставятся в этом театре. Он и его товарищ Делла-Росса изумительные артисты! Скарпетта идет от Полишинеля — от Петрушки нашего — но как!

Великолепен трагик Каравальо, особенно в ролях чисто неаполитанского репертуара, в мелодрамах из жизни порта. Когда он играет какого-нибудь хулигана — страшно смотреть. В классическом репертуаре им тоже восхищаются — но я, лично, несколько утратил вкус ко классикам на сцене, они дают мне больше наслаждения в чтении.

Хороши здесь театры, и театральная жизнь — изумительно бойка. Я имею в виду, главным образом, театры диалектов. Знаешь ли ты, что Италия впереди всех стран по количеству театров? В ней — 3557!

Недавно видел Режан — не в восторге. Видел Эрмете Новелли, его некоторые театралы — ив том числе Модест Ильич Чайковский — именуют «величайшим актером современности». Не понравился, хотя очень умен и ловок.

А смотрел я у Скарлетта, как голодные неаполитанцы мечтают — чего бы и как бы поесть? — смотрел и — плакал! И вся наша варварская, русская ложа — плакала. Это — в фарсе? В фарсе, милый, да!

Не от жалости ревели, — не думай! — а от наслаждения. От радости, что человек может и над горем своим, и над муками, над унижением своим — великолепно смеяться.

Летом поеду смотреть Грассо, — это чудесный парень, кроме того что артист хороший.

Страшно люблю неаполитанские песни. И в случае, если я приму католичество, а также подданство итальянское, — не удивляйся, не ругайся, не плачь!

От любви! От нее — на все пойдешь! Между прочим, — только ты не говори никому! — у меня превосходнейшие отношения со здешними попами. И даже — ох, не скажу что!

Но, в случае, ежели…

Приглашу тебя режиссером в театр Ватикана. Мы устроим его во храме Петра, который я очень не люблю за его пустоту.

Жди. Молчи. Всего доброго! Поклон О[льге] И[вановне].

485 Э. ФИЛЬВАРОВОЙ

Э. Фильваровой.

Итак — Вы хотите кончить самоубийством.

Из Вашего письма я не понял причин, внушивших Вам такое решение. «Не люблю людей, — пишете Вы, — а м. б., люблю, не знаю». Вот именно — не знаете. Я не хочу обидеть Вас, говоря это. мне 42, Вам 21, я вдвое больше Вас прожил количественно и во сто раз больше качественно, но — знаю ли я людей? Могу ли сказать — они плохи, отвратительны, как говорите Вы, жительница маленького городка, человек с опытом очень ничтожным? Нет, я никаких решительных и решающих выводов не имею. Знаю — и, вероятно, не хуже Вас, — что жизнь — очень трудна, люди порой удивительно глупы и пошлы, так!

Но жизнь, во всем ее объеме, во всей широте и разнообразии, — прекрасна, увлекательна, как процесс вольного и невольного совершенствования людей — она подобна волшебной сказке, — попробуйте-ка посмотреть на нее внимательнее и — простите! — честнее. Именно — честнее. Вы переоценили Ваши страдания, Ваше личное, Вы измеряете жизнь мерою Вашего маленького горя. Вам не нравится жизнь, она тяжела для Вас. Очень хорошо, Вы имеете право прекратить ее. Но — при чем тут люди и зачем обвинять их, проклинать, презирать? Они едва ли хуже Вас, едва ли более счастливы.

Да, я тоже покушался на самоубийство, мне очень стыдно вспоминать об этом, и оправданий этой глупости я не нахожу до сей поры, хотя это случилось со мной 23 года тому назад. Стрелялся я потому, что признал себя неспособным к жизни, но людей — ни в чем не обвинял, хотя они обращались со мной весьма неласково. Когда я лежал, раненый, в больнице, ко мне пришли товарищи мои, рабочие, и укоризненно сказали мне:

— Дурак.

Стало мучительно стыдно, и я, с той поры, не думаю о самоубийстве, а когда читаю о самоубийцах — не испытываю к ним ни жалости, ни сострадания.

Но — и не осуждаю их.

Умирают. Их воля. Стало быть — не могут жить.

Делайте с собою все, что Вам угодно, но — имейте уважение к людям, поверьте — Вы не лучше их, как об этом громко говорит Ваше письмо.

486 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

Пожалуйте сегодня обедать к нам и скажите — если знаете — имя, отчество профессора Сумцова.

Очень нужно знать!

487 С. Я. ЕЛПАТЬЕВСКОМУ

А все-таки Вы — старый романтик! Да, да, да!

Это не мешает мне — строгому натуралисту и материалисту — любить Вас большой, почтительной, искренней любовью.

В сказанном — ни буквы преувеличения, — действительно люблю Вас и воистину — уважаю. Весь Ваш образ люблю, милый Сергей Яковлевич, и Вы для меня — не на словах только — образ. Вы — русский литератор, с головы до ног, как король Лир — король. Таких людей, как Вы, Русь не рождает больше, — авантюрист пошел и, должно быть, — все двойни да тройни. Точно некая огромная кошка плодит их, паршивая кошка, — извините мне мой натурализм.

Милый Сергей Яковлевич — ошибку сделаете, миновав Капри. Большую-с.

Живет здесь удивительный человек из Персии — полтора года дрался там жестоко, бывал многажды ранен и — столько знает, так рассказывает! Диво-дивное!

Засим — превосходное лицо имеет душа Михайлы Коцюбинского, чудесное лицо!

Пристрастие Ваше к женскому полу зная — барышню полурусскую-полунеаполитанку показал бы! Оригинально!

Я — тоже интересен, хотя — кубический социал-демократ, что бы Вы ни кричали.

Приезжайте! Будем стрелять друг в друга из старых пистолетов, ибо я намерен вызвать Вас на дуэль за оскорбление наименованием меня Франциль Венецианом, Гуаком и прочими неприличными терминами. °

Хорошо здесь и помимо людей. Приезжайте, просим!

Амфитеатров будет, Г. Л. Лопатин, Шаляпин.

И — Вильям Шекспир.

Где Вы это встретите!

Во Фрейбурге на-днях будет землетрясение. И ожидается чума. А также приезд Василия Федорова, прусского короля.

Кланяемся всем кагалом!

Очень крепко обнимаю.

488 Б. А. ВЕРХОУСТИНСКОМУ

Б. Верхоустинскому.

Вы разрешили мне указать дефекты Ваших работ, — пользуясь этим разрешением, обращаю внимание Ваше на следующее:

Рассказ «На жел[езном] мосту» произвел на меня странное впечатление пародии, талантливо написано, да, но — не серьезно. Тема простая, трогательная, мне кажется, ее следовало бы рассказать задушевно, тихонько, вполголоса, как сказку, а Вы, извините, накокетничали безмерно и — все испортили и окурили все запахом Аверченки. Зачем?

«В молчании есть мудрость» — к чему столь убийственное глубокомыслие? Эти пестренькие галстучки давно уже брошены, вышли из моды, смешны.

«Хвост, как знамя» — неверно! И некрасиво. «Чемодан, наполненный дьяволами» — нечто от В. Гюго, и — плохо, смешно. Будьте романтиком — это своевременно и почтенно, но — останьтесь реалистом, — это необходимо, ибо только это убедительно, это мощно касается души, и — только это — бессмертно. Первая часть «Фауста», как Вы знаете, реалистическое произведение, а вторую — не читают. И — не надо: в любом сборнике по фольклору трижды больше глубины и смысла, чем в этой премудрой путанице.

«Лука». Превосходная тема. Очень опасная, требует напряженного внимания, эпической простоты и правдивости. Богоборчество — отнюдь не клоунада, как изображает его Митрий Мережковский и иже с ним. Искания «Опоньского царства» — исконное русское дело, на нем тысячи и тысячи наших дон-Кихотов свихнули свои мозги, разбили сердца; из-за этого-то искания мы и безжизненны с европейской точки зрения, оно-то и объясняет наш пагубный пассивизм. Это — национальная болезнь, нечто историческое и неотъемлемо присущее нам.

А Вы, взявшись за столь серьезную тему, обращаетесь с нею, как мальчик с резиновым мячом. Пересолено все, огрублено. Хождение под землею — предприятие рискованное, его надо было изобразить гораздо тише, без излишних разговоров, да еще таких, как речи Луки о «беспорочном зачатии ребеночков». Страх семинара — преувеличен, боевое настроение Луки — тоже. И — вплоть до конца, все это надо сделать серьезнее, мягче, правдивее.

«Воюю!» — возглашает Лука. Я, читатель, не верю ему, не верю Вам, мне досадно и немножко стыдно за Вас. Не говорил ведь он этого! Он — гораздо проще в словах, внутренне же несравнимо сложнее. У него — ощущения, а не мысли, настроения, а не болтовня. Семинар может и должен говорить много, ибо ему нужно спрятать от самого себя путаницу своей души, — путаницу, одолеть кою он — бессилен. А Луке надобно выяснить себя, но не скрыть, и он выясняет свое «я», его боль, простодушно, как ребенок, грубовато, как дикарь.

Все в этом рассказе — неожиданно, все подпрыгивает и гримасничает. Вы вообще любите гримасы, думая, что это — юмор. А юмор-то у Вас есть и — хороший, теплый, пользоваться же им Вы еще не научились.

Язык: «объедаясь разлагающимися трупами» — избегайте Вы этих протяженно-сложенных слов и свистящих, шипящих слогов!

«Колокольные проклятия» — удачно ли? Не проще ли медные? И нет человеку надобности «разбивать кулаком фонарное стекло»: попробуйте-ка разбить фонарь кулаком, держа его в руке, на весу?

Вы, несомненно, идете вперед, но — медленнее, чем Вам следовало бы. Думаю, что причина — внешние помехи. И будь у меня деньги — я предложил бы Вам их, чтобы Вы уехали куда-нибудь в тихий угол и там пожили бы один на один с самим собою столько времени, сколько надо, чтоб уложить свои впечатления в простые, красивые формы.

Тогда этот дьявольский Лука не говорил бы таких Мережковских слов и перестали бы Вы преувеличивать так нескладно.

«Дурак, не молись попусту», — говорит Лука у Вас. В действительности — он этого не говорил, поверьте!

«В какой действительности? — спросите Вы. — Это же я выдумал». Ваша выдумка — действительность, а роспись ее, сделанная Вами, — сплошь почти выдумка, и — плохая.

Мне очень грустно и неловко писать Вам все это, терпеть не могу становиться в позу поучающего. Но — меня, м. б., извиняет то, что, мне кажется, Вы — человек даровитый, с будущим, а — главное — человек хорошего сердца.

Если Вас что-либо заденет в этом письме — не обижайтесь! Я тоже несколько неуклюж в деле выражения моих мыслей и настроений.

Сердечно желаю всего доброго!

489 Д И. СЕМЕНОВУ

Демьян Иванович!

Книги Вам будут высланы из Петербурга. Очень рекомендую Вам внимательно прочитать историю Ключевского и книгу Бельше «Любовь в природе».

Вы хорошо сделали, решив, что Вам нужно погодить писать, а сначала поучиться. Поучитесь-ка, это — необходимейшее дело.

В стихах, присланных Вами, много неправильностей, неверных ударений, язык русский Вы знаете неважно, красоту и силу его чувствуете слабо, а это надо знать, надо чувствовать, иначе ничего путного не напишете.

Ваши чувства, Ваши впечатления могут быть очень ценны, интересны, но надо уметь их обработать. Представьте, что Вам дан кусок хорошей стали и сказано: «Семенов, опили и отшлифуй кус». А инструментов у Вас нет, — что сделаете Вы голыми руками?

Язык — инструмент, необходимо хорошо знать его, хорошо им владеть. Понятно это?

Если Вы позволите, я оставил бы Ваши стихи у себя на время Собираюсь написать статью о самоучках-писателях, — им нет числа у нас, — и стихи Ваши мне были бы нужны для ссылок, для цитат.

Читайте, думайте, относитесь к людям внимательней, мягче, не думайте о себе, что Вы исключительный человек, — и все пойдет хорошо

Желаю Вам успеха, бодрости душевной, здоровья.

490 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

На прилагаемое письмо я ответил, что право выбора переводчика осталось за автором, и дал г. Васину Ваш адрес.

Я его — не знаю. Думаете ли Вы, что «критический» очерк нужен?

Если — да, то, на мой взгляд, было бы лучше, если б очерк этот написал малоросс

Как доехали? Видели Стриндберга?

Каково здоровье?

Все наши кланяются Вам. Мой привет супруге Вашей И ребятам.

О карточке — не забыл, но еще не имею ее.

Жму руку.

491 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

Не отвечал на письмо Ваше потому, что карточку для Оксаны не мог достать, — придворные мои фотографы мучители! Снимут, и потом шестнадцать дней просишь их — дайте снимочек! А они — кочевряжатся.

Послал Вам письмо некоего Васина — получили?

Живем — как всегда, заезжает разный народ российский, сейчас вот ждем артиста Самойлова. Погода была с неделю — противная, шел дождь, и весь остров плакал, а ныне установились удивительно ласковые и ясные дни. Виноград собирать начали поздно в этом году.

Испугались итальянцы холеры и — молодцы — энергично принялись за нее! Зина на-днях съездил в Неаполь и по приезде назад обязан бумагою строгой посетить пять раз доктора под угрозою штрафа за неисполнение сего обязательства.

Я немножко расклеился — не спится, и нервы очень шалят. Очень ушиблен румыно-турецким союзом — скверно это для нас! Ясно, что немцы собираются нас колотить серьезно. А мы все еще дремлем.

Желаю Вам всего лучшего, кланяюсь семье.

492 И. И. БРОДСКОМУ

Милый Исаак Израилевич!

Все Ваши открытки получены, спасибо!

Я был уверен, что Флоренция — и вообще север Италии даст Вам много радости. Завтра туда отправляюсь я с Зиной и Юрий с сестрой, они едут в Россию, а мы — останемся во Флоренции, посмотрим Сиену, Лукку, Пизу и т. д. Завидуете?

Вот что: если Вы будете посылать мне монеты — сделайте так, чтоб их не раскрали дорогою! Нельзя ли послать через канцелярию Академии как посылку казенную? Устроите это, а?

Илья Ефимович прислал милое письмо; кланяйтесь ему, когда увидите, и — кстати — скажите, что я помню его обещание дать мне этюд, помню! Как бы хорошо было мне, отшельнику, иметь перед глазами кусок репинского полотна! Скажите ему это!

Часто вспоминаем Вас, и все уверены, что Вы весною приедете сюда. Хорошо здесь сейчас — стоят такие ласковые, теплые дни, и все так мягко — ярко. Славно.

Жене Вашей писал. Не ответила, гордая!

Желаю Вам от всей души здоровья, бодрости, веселья!

493 В. Г. КОРОЛЕНКО

Дорогой Владимир Галактионович!

Принять участие в протесте — не могу.

Вы пишете: «вопрос о смертной казни выходит за пределы наших споров» — да, сегодня — выходит, а — завтра? Споры наши не однажды еще превратятся в смертные драки, и думаю, что организаторы сегодняшнего протеста — дайте-ка им власть! — преусердно будут избивать побежденных. Уж если в наши дни гг. Гершензоны вопиют о пользе штыков — представляю я будущее! А гг. Гершензонов и иже с ними красноречием не одолеешь.

В частности же, поведение «Речи» в деле с «Современным] миром» — внушило мне к этой газете нехорошее чувство. Слишком много политики в этой газете, и слишком торопится она наплевать на демократию.

Никаких «шагов» к возвращению домой я, конечно, не делал и не намерен сделать: письмо, явившееся в газетах, такой же апокриф, как и моя беседа с итальянским королем. На Волгу я, в свое время, насмотрелся, помню ее — хорошо. А тому, что вижу здесь, нарадоваться не могу. Хорошо, дорогой В. Г., до жгучих слез зависти хорошо! Красив и трогателен процесс внутреннего объединения Италии, как он наблюдается у простонародья, в беседах эмигрантов у дверей пароходных контор, в разговорах крестьян в кантинах. У нас Ниж[ний] о Полтаве только то и знает, что она где-то «в хохлах», а здесь, где история каждого города — сказка, людям легко друг друга познавать.

Не пришлете ли Ваши книги в библиотеку русской колонии Неаполя? Здесь свыше сотни студентов учится, да еще разного народа — куча. Книги читаются нарасхват, кое-что переводится и охотно принимается газетами.

Пользуясь случаем, посылаю Вам «Шпиона»; в России он не допечатан. А Вас просил бы прислать «Записки современника» — очень хочется иметь эту книгу из Ваших рук, нравится она мне.

Искреннейше желаю Вам, В. Г., всего лучшего. Авдотье Семеновне — почтительно кланяюсь.

Не сетуйте на меня за отказ мой — болею мучительной жалостью к родине, но жалость эта перекипает у меня в злость.

Еще раз — всего доброго!

494 И. И. БРОДСКОМУ

Милый мой Исаак Израилевич!

Вы хотите, чтоб я прислал Вам рукопись «Буревестника», — могу и, конечно, сделаю это для Вас с удовольствием искренним.

Но — это вещь старая, тысячи ртов жевали ее, слова ее, когда-то налитые живым соком сердца, ныне омертвели, поблекли, и, скажу по совести, — «Буревестник» уже не нравится мне. Как бы чужая вещь. Повторяю: хотите — пришлю.

Однако — предпочел бы написать что-либо новое, и — для Вас. Постараюсь сделать это, пришлю, понравится — оставьте у себя, не давая в печать, не понравится — возвратите, и тогда я пришлю желаемого Вами «Буревестника». Ладно?

А я недавно возвратился из поездки: был во Флоренции, Пизе, Сиене, Лукке и еще кое в каких маленьких городках. Смотрел Содома, Пинтуриккио, Перуджино, — я их очень люблю. Видел и еще много ценного, самое же удивительное, сказочное и чарующее — Сиена. Вот куда я поеду с Вами, и это — необходимо для Вас, поверьте! Это, кажется, наиболее уцелевший средневековый город, необыкновенной, благородной красоты. Мы видели там на улицах людей в костюмах XV века, — смотрите открытки! — вот эти пажи, красавицы, яркие и милые, ходят там. Город разделен на 17 участков, и в каждом участке по сей день существуют знаменосцы, обязанные представительствовать от своего участка во всех торжественных случаях жизни: на праздниках, похоронах и т. п. Мы […] попали на похороны рабочего, и нам показалось, что вдруг мы […] заехали за 500 лет назад. Точно сон!

В городе по сию пору сохранились конные ристалища — остатки древних турниров, — ристалища эти бывают ежегодно дважды на площади перед Palazzo Communale. Но — всего не перескажешь, надо видеть. Посылаю несколько открыток, чтоб дать Вам хотя приблизительное представление о странном и прекрасном лице города.

Тащите Горелова, тащите еще талантливых ребят с собою сюда, и — это будет превосходно, это будет плодотворно для русского искусства.[…]

Чтоб не думали, что у меня плоха память, — посылаю Вам восемь строк стихов из «Детей солнца» — уж если Вам так нужен мой автограф!

Монеты еще не получил: Вы избрали длинный и опасный путь для посылки их; боюсь — растеряют их в «Знании»!

Будете у Ильи Ефимовича — кланяйтесь ему! Очень люблю его!

А теперь — слово к Вашей супруге, которая может и должна писать стихи.

Любовь Марковна, дорогая моя!

Я не буду убеждать Вас в необходимости этой письмами, ибо уверен, что мне удастся сделать это лично и устно здесь, на Капри. Уверен, что благоразумие и все силы небесные, земные — включительно с петербургской его императорского величества слякотью и грязью — заставят Вас выехать сюда, к весне. Здесь Вы будете купаться, кормить дитя превосходным козьим молоком, будете читать, — у меня все современные поэты собраны. Исаак, Вы, я, Горелов — все будут писать — красками, чернилами, на холсте, на бумаге, — на земле! Мы ее, несчастную красавицу, замученную и захватанную всякими пошлыми и грязными лапами, так распишем — не земля, сказка будет!

Согласны Вы? Превосходно!

О времени, когда решите ехать сюда, надобно известить нас заранее, дабы мы Вас тут могли устроить, елико возможно, удобнее.

А пока — жму Вашу руку, будьте здоровы, будьте счастливы!

Вся наша каза приветствует Вас и Вас, Исаак.

Были у Гржебина? Получу я Серова?

Ну, еще раз — всего лучшего и — доброго здоровья, что лучше всего!

495 С. М. ПРОХОРОВУ

Милый мой Прохорыч!

Вы очень тронули меня за сердце славным Вашим письмом и снимками с картин Ваших, — спасибо, голубчик! Сердечно желаю Вам на новом месте хорошо устроиться и много работать, а что люди томские любить Вас будут — в этом уверен.

Горелову — спасибо за поклон, привет ему![…]

А я рад, что Вы попали в Томск, это расширит Ваши горизонты, понудит работать.

Кстати: недавно в городе этом была, — а может, и теперь еще не закрыта? — выставка работ местных художников. Дорогой Маркин! — хотите сделать мне великое удовольствие? Нет ли иллюстрированного каталога или снимков с картин; если есть — пошлите мне! Интересно же, как она живет, эта великая Сибирь.

Вообще я буду просить Вас время от времени сообщать мне о местной томской жизни, о Ваших работах, о том, что делает О-во любителей художеств и, наконец, обо всем, что заденет Вас за душу.

А затем — напишите этюд зимний, со снегом сибирским и — пришлите мне — обязательно! Назначьте цену — я вышлю деньги тотчас же. Непременно хочу иметь Вашу работу со снегом! Вы его так любите, так хорошо рассказываете о нем—должны хорошо и написать.

Посылаю Вам книги свои, все, что нашлось. Жалею, что нет «Матвея Кожемякина», пришлю после, вместе со второй частью.

Был здесь недавно киевский художник Маневич, очень интересный человек, видимо. Этою зимой в Париже будет выставка его работ. Восторгается Левитаном, любит Архипова и немножко напоминает их то тем, то иным штрихом своих картин. Но — есть и свое, этакое задумчивое, лирическое.

Когда мы — все тут — рассмотрели Ваши фотографии—захотелось видеть картины.

Мне более всего понравилась «Мать», затем «Воспоминания». Должно быть, это очень колоритные полотна, не говоря о настроении, видимо, строго выдержанном. Забавно-серьезно написано «Без господ», но — на снимке неясно лицо горничной и не понимаешь, в каких тонах написан задний план.

На выставку в Лондон следовало послать «Мать», — жаль, что Вы не сделали этого!

Итак, Маркин, Вы будете писать мне письма и напишете этюд со снегом, который привезете сюда сами, летом, — так?

Я уверен, что летом Вы приедете: здесь опять будет Бродский, вероятно — Горелов, Маневич и, м. б., еще кое-кто.

До лета Вы женитесь на сибирячке, хорошей девушке, с характером, которая будет любить искусство и заставит Вас много работать.

Потом — привезите ее сюда с собою, хорошо?

Ах, милый Вы мой! Был я недавно в Сиене и Пизе — что за волшебные города! Видел изумительной красоты вещи Перуджино, Пинтуриккио и Содома, видел много прекрасного и — еще раз пожалел, что со мною не было ни Вас, ни Якова Павлова, ни Исаака.

Где Павлов? Почему не пишет?

Если Вы знаете его адрес — сообщите мне.

И — до свидания!

Все наши кланяются Вам. М[ария] Ф[едоровна] просит сказать, что Вы — славная душа.

Крепко обнимаю.

Будьте здоровы, бодры духом!

Жить — работать — радоваться!

496 И. И. БРОДСКОМУ

Дорогой Исаак Израилевич!

Ваше письмо от 7-го октября оказалось очень своенравным: по дороге на Капри оно заехало на остров Крит, потом — Кипр, и, когда ему, наконец, надоело гулять, — явилось куда следовало сего, 14-го ноября.

Но и за пять недель бродяжничества оно не утратило милого аромата Вашей ясной души, не беспокойтесь об этом!

К делу: едва ли я могу помочь Вашему желанию писать Шаляпина, я давно уже не видал его и не знаю его намерений, не знаю, где он будет летом и весною. Я напишу ему все-таки, чтоб он ехал сюда, — так? Но — необходимо точно знать, когда Вы будете здесь, дабы ни Вам, ни ему не терять времени напрасно.

Он — натура капризная и еще более непоседливая, чем я.

Засим: Вы пишете: «отобрал десяток лучших монет», но — государь мой! — худшие-то, может быть, интереснее лучших! Вы пришлите мне все их, я Вам определю их ценность по каталогу и сохраню, не путая со своими, дабы Вы могли взять нужные Вам обратно, когда будете здесь.

Рад, что Ваш сезон начался так удачно, рад медали, а более всего — тому, что Вы работаете!

Желаю успеха, верю в него и — жду снимков с «Павлинов», с новой картины и с моего портрета.

Кстати: издается галерея портретов русских писателей, и, может быть, к Вам обратятся с просьбою дать для этой галереи снимок с Вашего портрета.

Я не знаю, захотите ли Вы это сделать, я ничего не рекомендую Вам, мне безразлично, будет моя рожа в этой галерее или нет, — я просто сообщаю Вам о возможной просьбе, а поступите Вы так, как найдете нужным. Вот и все.

Засим — будьте здоровы, будьте счастливы!

Кланяюсь Любови Марковне, и все наши приветствуют Вас и ее.

Вот что еще: издаются какие-то монографии о художниках— вышли книжки «Гольбейн», «Карло Дольчи» — это издание я видел, очень неважно! — я говорю о другом: если Вы знаете, — сообщите — хорошее издание или нет? Стоит выписывать, нет?

Всего доброго!

Репину, Серову, Прохорычу — поклоны и душевное пожелание всех благ!

497 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Бесстыдно и неукротимо реву, как только представлю себе его лежащим лицом в небо, с руками, сложенными на груди, и эти монгольские скулы, по которым уже не побежит его большая, умная улыбка. Вот она — монашенка! Пришла и увела — навсегда. Почему, ну почему мне, когда я прочитал о его уходе из дома, представилось, что идет он по Киевскому шоссе и монашенка рядом, черная монашенка, выше его ростом?

Чувствую себя сиротой. С утра сижу и пишу о нем, чтоб хоть так немного погасить тоску. Написал Короленке, вот Вам пишу теперь и, с поражающей ясностью, вижу эту милую маленькую, угловатую фигуру с большущей головой.

Вы правы, конечно, теперь начнут «творить легенду», и это будет противно, будет вредно для страны.

Не святой он, а человек, который даже и нам, несогласным с ним, был и ближе и дороже бога, был милее и понятней всех святых. Дивная гордость наша, колокол правды, на весь мир гремевший, — замолк! И — когда? Уже и без этого горя мы согнуты даже до земли.

Национальный гений ушел из жизни нашей.

А тут еще представляешь неизбежное это звериное рыкание и хрюканье скотское, кое поднимется у гроба его, и лицемерный плач тех, кто считает себя наследниками его души — его необъятной души!

Вот когда захотелось мне в Россию, чтобы там, на месте, на ярмарке лицемерия, тщеславия и всякой скверны, сказать: «Цыц!»

Невыносимо тоскливо, и не глаза — сердце плачет. Какой конец! Как это многозначительно и глубоко вышло у него. Осиротела Русь. Эх, А[лександр] В[алентинович], прокляты мы, брат, каким-то злым проклятием.

Жди третьей смерти — это всегда так бывает: трое уходят, один за другим. Вот и теперь Муромцев, Толстой и — еще кто-нибудь, поскорости, за ними отыдет.

А мы — останемся, и дело наше — с нами. Нам — бороться против религиозной легенды.

Вижу соотечественников: ходят друг к другу и рассуждают: как — служить панихиды али нельзя? С одной стороны — следует: демонстрация, с другой — не следует: не церковник. Очень мучаются, наверное, болваны.

Ко мне уже заявились корреспонденты, интервьюеры, падают телеграммы. Я ничего не буду писать о нем ни здесь, ни в России. Не могу. И венка — не возложу: все это не идет к нему, все может оскорбить его великую память.

Сейчас получено известие, что слух о смерти ложен. Не знаю, чему верить. Перевернуло меня кверху ногами, и в голове — сумбур.

У нас здесь творится необычное: хронический какой-то ураган. Все ломает и бьет людей. Даже наш остров сотрясся, чего с ним никогда не бывало. В порту Неаполя множество несчастий. А в океане, на расстоянии трех дней пути от Нью-йорка, что-то взорвалось, — читали?

Возмущены стихии или радуются? Стихийный человек кончается.

498 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Сердечному человеку

Михаилу Михайловичу

Коцюбинскому

на память

Capri. 910.

Ноябрь.

499 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

Я так и знал, что у Вас творится неладное: все время думалось про Вас с беспокойным чувством, и не однажды мы с М[арией] Ф[едоровной] говорили друг другу — должно быть, что-то нехорошо там! Хотелось написать, спросить — но в этих случаях всегда стесняешься нарушить нечто, — прийти в дом не во-время. Что за болезни? Что было с Оксаной? Вы не написали.

Сегодня вместе с письмом Вашим получены четыре листа Вашей книги, — перевод показался мне удачным, — Бы корректируете его? Хорошо бы Вам к весне выпустить тома два, три, чтоб поехать сюда и спокойно жить здесь лето.

В. Г. Короленко прислал мне «Записки» — взял я превосходную эту книжку в руки и — перечитал ее еще раз.

И буду читать часто, — нравится она мне все больше и серьезным своим тоном и этой, мало знакомой современной нашей литературе, солидной какой-то скромностью. Ничего кричащего, а все касается сердца. Голос — тихий, но ласковый и густой, настоящий человечий голос. И на каждой странице чувствуешь умную, человечью улыбку, много думавшей, много пережившей большой души. Хорошо!

Был взорван «бегством» Льва Николаевича, поняв прыжок этот как исполнение заветного его желания превратить «жизнь графа Льва Толстого» в «житие иже во святых отца нашего болярина Льва», — написал В[ладимиру] Г[алактионовичу] по этому поводу злейшее письмо, но не успел послать. Вдруг: бом! — телеграмма: Лев Толстой — умер!

Заревел я отчаяннейше и целый день плакал — первый раз в жизни так мучительно, неутешно и много. Плакал и все что-то писал о Толстом не для печати, конечно, а так вообще, надо было горе излить. Хотел все это писание В. Г. отправить — а- вечером опустилась на остров стая корреспондентов с известием, что — жив Толстой!

Корреспондентов прогнал, а сам — слег, так переволновался, что опять кровохарканье возобновилось. Конечно, в этом и дьявольский ветер виноват, — дует, как бешеный, свистит день и ночь, нервы натянуты.

Теперь живу в напряженном ожидании вестей из России о нем, душе нации, гении народа. В душе этой много чуждого и прямо враждебного мне, но — не думал я, что так глубоко и жадно люблю я человека Толстого! Возмущают меня начавшиеся попытки сделать из него «легенду», чтоб положить ее в основание «религии» — религии фатализма, столь пагубного для нас, людей и без того пассивных.

Читаю газеты и — убийственно ясно вижу, до чего мы дики, до чего бесстыдны и — сколько холопьего, идололюбческого живет в темных, запутанных душах наших. Мучительно стыдно.

«Кожемякина» осторожненько пишу. Тема — строгая и становится все строже, требует все более обдуманного и осторожного отношения. Как по канату ходишь.

Посылаю Вам на память «Встречу» — может, читая, улыбнетесь разок.

Рекомендую вниманию Вашему книжку Алексея Толстого, — собранные в кучу его рассказы еще выигрывают. Обещает стать большим, первостатейным писателем, право же!

Вероятно, «Знание» прислало Вам Сургучева и Шмелева? Первый — тоже обещает не мало, но пока — несколько небрежен и зря кокетничает, подобно телеграфисту на захудалой, степной станции. Любит слишком пестрые галстучки, будем думать, что это пройдет у него.

А второй — хороший жанрист. Впрочем — сами увидите.

Не дурны в последней книге «Вест[ника] Евр[опы]» миниатюры Чирикова. Смешно и грустно, как и следует быть. Попрежнему увлекаюсь «Деревней» Бунина.

У нас — событие: Зина женился. Произошло это весьма быстро и, кажется, для него самого неожиданно. Теперь — киснет в патоке счастья; очень комично смотреть на него и большую его супругу.

Но — видели бы Вы, что делали каприйцы на этой свадьбе! Прямо — до слез доводили всех нас милой своей радостью.

Кончаю длинное послание сие, желая, чтоб оно не утомило Вас своей пестротою.

Будьте здоровеньки, будьте бодры!

Сердечно приветствую супругу Вашу, детям пишу отдельно. Экое славное письмо Оксана прислала! Милая душа, видно. Поцелуйте ее.

И других трех — тоже, конечно!

В Белоруссии есть два поэта: Якуб Колас и Янко Купала — очень интересные ребята! Так примитивно-просто пишут, так ласково, грустно, искренно. Нашим бы немножко сих качеств!

О, господи! Вот бы хорошо-то было!

В книжку мою вложен листок — песня и ноты, нечто вроде белорусского гимна, должно быть.

Меня эта вещь взволновала. Угрюмо.

Славяне!

Помните — великорусскую песню:

Это эпиграф к нашей истории, истории пассивных людей. Это крик древней крови, отравленной фатализмом. Именно под это несчастие Л[ев] Н[иколаевич] и подводил философское основание, от него исходя, ему подчиниться и звал.

500 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

«Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть», — красу этих слов всегда чувствовал, но — никогда они не доводили меня до слез и рыданий, и не представлял я, что эта смерть, столь естественная и неоднократно извещавшая о близости своей, придя, так яростно ударит по сердцу. Как будто выкусили большой кусок души моей, и овладело мною горестное чувство сиротства, и кажется, что в сердце России тоже открылась черная дыра, копошатся в ней буйно черви разные, — когда теперь зарастет она, закроется?

Отошла в область былого душа великая, душа, объявшая собою всю Русь, все русское, — о ком, кроме Толстого Льва, можно это сказать?

Конечно, я не принимал корреспондентов и не принимаю, и не буду, и не хочу, не могу писать для публики, — черти и газеты с нею, а я ополоумел, кажется. Очень тяжело мне, невыразимо.

Уговариваю себя: да ведь ты едва ли и любил его? Ведь не согласен ты с ним и враждебен даже тебе он, проповедник пассивного отношения к жизни, человек, воплотивший в огромной душе своей все недостатки нации; он последняя, быть может, вспышка древней русской крову, — крови, отживающей свой век?

А что в том? Доводы разума — не влияют, и душа болит все мучительней, бегаю, как волк по клетке, и бешенствую на кого-то, и на всех и на саму смерть, — пошлейшая и глупейшая вещь смерть, когда она отводит от нас Толстых. Какая-то старая дева, бесплодная, завистливая и мстительная по зависти своей, и мне кажется, что я вот вижу плоскую рожу ее и отвратительное, ехидное торжество на ней.

Думать ни о чем не могу, все о нем только, и все вспоминаю, как он был, что говорил, — вот человечище, который поистине — был! В былинном эдаком колоссальном смысле слова — был! Но — господи! — если б газеты догадались хоть на этот раз вести себя человечески, если б они писали меньше и не так — мимо!

Что-то начинается там: не то «легенду творят», не то скандал у гроба величайшего из русских людей. Запах — противный и гнилой. «Младая жизнь» играет, видимо.

Удивительное равнодушие — поистине мертвое! — обнаруживают соотечественники, живущие здесь.

А каприйцы, — не ясно понимая, но что-то чувствуя, — удручают сожалениями и сочувствиями. Смотришь им в красноречивые уста и думаешь: «Братцы, хороший вы народ, деликатный, а все-таки это не раскусить вам, нет!»

501 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Умер вождь.

Скольких рабов, сколько поганых можно бы — по древнему хорошему обычаю — зарезать над могилою его.

Вчера ночью взял книжку «Р[усской] М[ысли]» и на полчаса забылся в глубоком восхищении, — то же, думаю, будет и с Вами, когда Вы прочтете превосходную вещь Пришвина «Черный араб».

Вот как надо писать путевое, мимо идущее. Этот Пришвин вообще — талант.

А прочитав — подумал: «Нет, вот Лев Толстой был», — и опять душа сжалась вокруг этого имени.

Как у литератора — у меня есть радость, кою и скрывать не хочу: скоро буду читать «Хаджи Мурата», «Отца Сергия», «Дневник» и множество других вещей — Вы эту радость понимаете! И — подумайте-ка — воскреснет ведь! Воистину воскреснет! Это — небывалое. И это, право, не детское утешение, нет же!

Будете читать и поймете меня, дружище.

А к рабам и поганым — можно бы прибавить штучки две и три так называемых «последователей покойника».

Их теперь так и будут называть — «последователи покойника».

И нам надо будет драться с ними.

Будьте здоровы, дорогой.

502 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Дорогой Александр Валентинович!

В объявлении о «Современнике» сказано: «Издается при ближайшем и исключительном участии А. Амфитеатрова» — это едва ли грамотно,

а далее, жирным шрифтом: «при постоянном сотрудничестве Максима Горького».

Это — не годится.

Я очень прошу Вас, скажите, чтобы непременно убрали жирный шрифт и — «постоянное сотрудничество» — это необходимо. Я прошу печатать имя мое в строку с именами всех других сотрудников, настаиваю на этом.

И я никогда не подписывал своих вещей именем Максима — а всегда — М. Горький. Очень может быть, что это «М» — скрывает Мардохея, Мафусаила или Мракобеса.

Простите меня — но я очень прошу исполнить мое желание.

503 СЛУШАТЕЛЯМ ШКОЛЫ В БОЛОНЬЕ

Дорогие товарищи!

Сердечно тронут Вашим письмом и горжусь отношением Вашим ко мне.

Поверьте — мне очень хочется быть с Вами, но если бы я приехал — мне пришлось бы молчать, ибо сильный кашель почти не позволяет говорить и все время мучают головные боли. Вместе с нездоровьем мне мешает приехать и обилие работы.

Хотелось бы побеседовать с Вами о Толстом и о целом ряде литературных явлений последнего времени, — меня утешает лишь то, что товарищ Луначарский может рассказать Вам об этом блестяще и шире, чем мог бы я. Обратите его внимание на нового Толстого, Алексея — писателя, несомненно, крупного, сильного и с жестокой правдивостью изображающего психическое и экономическое разложение современного дворянства. К сожалению, я не могу послать Вам книжку Толстого, у меня ее утащили, — Вам было бы приятно и полезно познакомиться с этой новой силой русской литературы.

Будьте здоровы, дорогие товарищи, искренно желаю Вам успехов в работах Ваших. Уверен, что труд, совершаемый Вами, много послужит росту активного отношения к жизни, а это главное, ибо основной наш русский недуг — пассивность, и Вам, представителям новой России, необходимо вести с этой болезнью неустанную, непримиримую борьбу.

Здоровья, сил, веры в себя!

504 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Что Вы его не любили — не удивляюсь, ибо сам часто питал к нему чувство, ненависти близкое, а все же смерть его принимаю как мое, личное горе. И — не могу иначе, ибо — хорошо очень помню — глубоко сидит он в душе.

Ехать мне в Специю — нет возможности, а вот почему бы вам всем сюда не прокатиться?

Работы у меня — леса. Одних «жалоб», должно быть, три будет, да еще о «мимо идущих» людях рассказывать намерен. Да «Кожемякин» все еще. Да Соловьева читать надобно внимательно и разные книжки об уграх, немцах, финнах и литве разной и обо всем, чем нас били и чем добили до пассивизма, проповеди «неделания», анархизма и прочих недугов. Так-то.

И очень я хотел бы говорить с Вами обо всем этом, ехать не под силу, ибо при всем перечисленном еще и кашляю.

Адреса Зангвиля не знаю, спросите у Алейхема. Толстого — тоже, пишите на «Шиповник». Кличут Алексей Николаевич, кажись.

Поэты — если нравятся: Александр Сергеев Черемнов, Крым, Алупка, дача Борисовой.

Смотрите его стихи: «Крым» — в 33-м сборнике, «Белоруссия» — в 34-м.

Иван Воронов —

Лондон, 6, Upper Woburn place, W. С.

Вы напрасно беспокоитесь о них, они прибегут, их множество. Но надобно их учить.

А еще вот что надобно: выдвигать из тени В. Г. Короленко, как единственного писателя, способного занять место во челе литературы нашей. Человек внепартийный, строгий в оценках, тактичный и мягкий, он способен многих попридержать, и, несомненно, роль совестного судии — по плечу ему.

В то же время он и по таланту, не говоря о его общественных заслугах гражданского характера, — ныне первый. В нем — все права на первенство, и заслуги его велики; перечитайте книжки, если не верится Вам, пересмотрите путь его. Превосходная фигура.

Было бы очень уместно провести параллель между «Детством — отрочеством» и «Записками современника», и вообще сейчас хорошая статья о Короленке — и общественно и литературно необходима.

Но — писать мне трудновато: голова болит, а также нервы. Весьма хотелось бы поговорить лично, вопросов — куча.

Не надумаете ли приехать сюда, а?

Вот бы славно было!

Кланяюсь всем.

Сын Ваш прислал письмо, что нашел книги для меня, — послал я ему, милому, денег, скорее бы получить, а то — не верю, что нашел.

505 А. С. ЧЕРЕМНОВУ

Хорошие стихи, Александр Сергеевич!

Растете Вы, а я — радуюсь. Не рассердитесь, если скажу: бросьте сатиру, Ваше дело — лирика и жанр!

Не сердитесь!

«Крым» отправлен в набор. «Белоруссия» пойдет в 34 сб[орнике].

Кстати спрошу Вас: знаете Вы белорусских поэтов Якуба Коласа и Янко Купала? Я недавно познакомился с ними — нравятся! Просто, задушевно и, видимо, поистине — народно.

У Купала есть небольшая поэмка «Адвечная песня» — вот бы перевести ее на великорусский язык!

Обещание Ваше приехать сюда — буду помнить!

Очень рад был бы увидать Вас!

Будьте здоровы!

506 О. П. СНО (СНЕГИНОЙ)

Ольга Павловна,

книгу Вашу прочитал, общее впечатление таково: Вы, пожалуй, поспешили издать ее. Так заставляет думать лучший, самый серьезный рассказ книги — «Морошкино» и все другие рассказы, подписанные 910 годом.

Но и в «Морошкине» — как мне показалось — есть серьезный недостаток — спутанность темы. По началу ждешь, что центром рассказа будет Гущин, далее — внимание привлекает Лиза, — очень хорошо написанная, кстати сказать, — еще дальше — становится ясно, что Вы больше всего думали о «Морошкине» — о большом, сложном комплексе различных условий, которые создают с роковой неизбежностью ряд личных драм. Рассказ кажется построенным неровно, негармонично, — Гущину отведено слишком много места, «Морошкину» — мало.

Рассказы до 910 г. иногда очень интересны по темам, но — взяты вскользь, поверхностно и написаны спешно, что чувствуется в языке. «У обители» могло бы выйти очень интересно, отнесись Вы серьезнее к этой теме. «Юзька» — тоже.

М. б., я — ошибаюсь, но — мне кажется, что способности Ваши интереснее и выше этой книжки. Я сделал в ней несколько отметок и — возвращаю ее Вам, а Вы, — если это не трудно для Вас, — пришлите мне другой экземпляр, поставив на нем автограф, хорошо?

На замечания мои — не сетуйте и не принимайте их как нечто учительское, нет, это просто впечатления читателя, который любит литературу, а к писателю относится доброжелательно. И не догматизирует, а говорит: «мне кажется», «я думаю».

Еще раз посоветую: обратите внимание на язык, добивайтесь от него точности, это даст ему силу и красоту. И думайте о наиболее гармоничном, наиболее логическом расположении материала — об архитектуре рассказа.

Желаю здоровья, бодрости духа.

507 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Дорогой мой А[лександр] В[алентинович] — что скажешь Вам по поводу писем строгого человека Богданова? Формальная точка зрения: обещал? Подай! Мне было стыдно читать его письмо к Вам. Может быть, Вы позволите мне расплатиться за Вас, — да не обидит Вас это предложение! Я просто не знаю, что мне делать: писать ему — я не могу, ибо давно уже отказался от всяких сношений и отношений с ним. И вообще с ними, но — с рабочими у меня есть отношения, хотя в школу я не поеду, о чем и заявил рабочим, указав причину: не хочу встречаться с людьми, неприятными мне.

Посылаю Вам новый рассказ Андреева: игра на цимбалах нутряного, исконно-русского анархизма, пропади он пропадом! Жидко, старо, скучно. И — вредно для нас, сыты мы этим.

Ауслендер — земляк мне, зовут его Сергей Абрамович, в Нижнем его числили евреем. Есть у меня и еще земляк в поэтах — Борис Садовской, он же Лев Пущин, а — вернее — Поросенок выпущен.

Сегодня отъехал от меня Цейтлин Натан; наездник храбрый, но — в боевом деле — не весьма хитер. Главная его сила вся в убеждении, что — коли русский — стало быть, мямля, ленив думать и цены себе не ведает. Думаю, что сему герою великие победы одержать суждено, и даней хазарам мы еще поплатим обильно.

Ни о Короленке, ни — тем паче! — о Толстом писать не стану — ни времени, ни сил не имею для этого.

Сообщенное Вами о диком племени «манычаров» знал из другого источника; боюсь, что это правда, и — не верится. Маныч — это из тех, что кошек драли.

Будьте здоровеньки, желаю всего доброго и всем кланяюсь

Сообщите, когда выйдет 1-й №.

На обложке 21-го выпуска журнала «Пробуждение» изображен Персей с головою медузы в руке и подписано: «Персиянин».

Там же, под картиною Клауса, подписано Диффенбах, но это — пустяки, а вот «персиянин» — очень веселая штучка!

Достаньте «Записки литературного Макара» Сивачева, очень любопытно: некий знакомый мой рабочий разносит Чирикова, Григория Петрова, Горького, говорит о Потапенке, будет говорить о Дорошевиче, Сумбатове и многих. Весьма негодующе, местами — верно и талантливо. Документ — ценный для характеристики человека, вылезающего с глубокого низа.

Выходят — выпусками в Москве, — лучше пошлю Вам первый; есть уже второй.

508 А. В. АМФИТЕАТРОВУ

Александр Валентинович, дорогой мой!

В «Речи» от 1/14 дек[абря] снова явилось это погребальное объявление и — снова протестую против жирного шрифта и «постоянного сотрудничества».

Напоминаю объявителям скандал «Речь» — «Совр[еменный] мир», вызванный справедливой — по существу — статьей Чуковского. Повторять его не следовало бы, а ведь повторение скандала — возможно, ибо — сами Вы судите — ну, какой же я «постоянный»? И не обещал я постоянства, и невозможно оно для меня.

Очень мешает мне это похоронное объявление!

509 П. X. МАКСИМОВУ

Милый юноша — в письме Вашем много лишнего, задорного и несправедливого, но — мне кажется — это хорошее письмо честного человека. Я Вам отвечу, движимый искренним желанием добра Вам, с верою, чтобы та божия искра святого недовольства жизнью и собою самим, которая горит в душе Вашей, разгорелась бы полным и ярким огнем.

Все, о чем Вы пишете, было когда-то пережито мною и памятно мне, сиживал и я, раздавленный, в уголку, когда вокруг меня говорились громкие речи, спрашивал и я себя — кто я и зачем? Но — сквозь все это необходимо пройти, а вопросы — кто я, зачем я — разрешить можете лишь Вы сами. Я советую Вам — учитесь! Учитесь настойчиво, упорно, всегда. Читайте серьезные книги — я очень рекомендовал бы Вам Ключевского — Историю, Милюкова — «Очерки по истории русской культуры» — эти книжки скажут Вам, кто Вы исторически, чем Вы были в прошлом, в Ваших предках, может быть, укажут и на то, чем Вы должны быть теперь.

«Работать над собой» — необходимо, огранить себя надобно, и, может быть, Вы заблещете, как самородок, драгоценный камень. Я — работал много и долго, по сю пору работаю и до смерти буду. Хождение мое по Руси было вызвано не стремлением ко бродяжеству, а желанием видеть — где я живу, что за народ вокруг меня? Я, разумеется, никогда и никого не звал: «идите в босяки», а любил и люблю людей действующих, активных, кои ценят и украшают жизнь хоть мало, хоть чем-нибудь, хоть мечтою о хорошей жизни. Вообще русский босяк — явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшен человек этот прежде всего и главнейше — невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни. Среду эту я хорошо знал, жил в ней, а недавно помер брат мой — двадцать лет с лишком босячил он, хороший парень, но — полная утрата воли. Есть среди босяков люди, которым тесно в жизни, но они редки. Их — жалко, это как раз те люди, которые могли бы работать и оставить по себе в бедной нашей жизни яркие, добрые следы. Страна наша очень несчастна, люди в ней — пассивны, работают плохо, дело не любят, а — надо любить свое дело. Я осуждал и осуждаю интеллигенцию за то всегда, что она живет чужими мыслями, мало знает свою страну и тоже — пассивна, больше мечтает и спорит, чем работает, — это пагубно, с этим надо бороться. Но — знайте, что русская интеллигенция, исторически взятая как сила, а не как те или другие лица, — явление исключительное, чудесное почти, и нашу интеллигенцию есть за что любить, есть за что уважать. Она часто впадает в неверие, в отчаяние, но — это наша национальная черта — нигилизм, он и народу свойствен не менее, чем культурным людям, а каков приход, таков и поп, да, да!

К русскому же писателю — я не про себя говорю, поверьте! — надо относиться вдвойне уважительно, ибо это лицо почти героическое, изумительной искренности и великой любви сосуд живой. Почитайте о Глебе Успенском, Гаршине, Салтыкове, о Герцене, посмотрите на ныне живущего Короленко — первого и талантливейшего писателя теперь у нас. И вообще — учитесь, читайте — научитесь уважать людей за их работу, за все то, что они в прошлом сделали для Вас и чем Вы живете ныне, не зная о том великом труде, который лежит в каждой вещи, коею Вы пользуетесь, не зная — как она сделана, сколько крови стоит.

А о виллах и прочих пустяках — не думайте, это дрянь. Кстати — у меня виллы нет, да едва ли и будет.

Ну, повторю еще раз: не гасите в себе одолевающего Вас беспокойства и недовольства, пусть оно — мучает Вас, но пусть горит, оно-то и поможет Вам быть человеком, какие нужны нашей стране. Мы, русские, все слишком спокойны, и это нам вредно, это губит нас.

Будьте здоровы, учитесь, работайте, читайте.

А за Ваш привет девочке — спасибо Вам. Это очень хорошо Вы сделали. Только ее зовут не Корена, такого имени нет, есть — Кармела, зовут её — Жозефина, а сама себя она зовет Шушуфина. Учится говорить по-русски.

Думаю, что ничего худого не посоветовал Вам.

510 М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

Дорогой Михаил Михайлович!

Книжку Вашу прочитал с большим наслаждением, с душевной радостью.

Посылаю Вам экземпляр с замеченными во время чтения ошибками переводчика: не «изба», конечно, а — сакля и не «воз», а — возок; воз по-великорусски будет телега груженая. На 25-й стр. «одинокая, как палец» — перифраза поговорки «один, как перст» — очевидно? Не очень ловко.

И, бомбу руками не разорвешь, а конечно — «взрывом», но говорить об этом излишне. Ко второму изданию, коего, надеюсь, нам не долго ждать, это надобно устранить, — верно?

Писать больше — некогда. Очень занят.

Кланяюсь всему семейству. Как насчет второго тома? Когда думаете ехать сюда?

Будьте здоровы, крепко жму руку.

511 И. И. БРОДСКОМУ

Дорогой мой —

Вы меня ужасно обрадовали Вашим сообщением о картине Серова! Я попрошу Вас: оставьте ее пока у себя, а когда поедете сюда, захватите — хорошо? И с нею вместе — этюд Ильи Ефимовича, ежели таковой будет.

А Валентину Александровичу — передайте сердечный мой привет: считаю, что он мне подарил эту вещь дважды. И скажите ему: известно мне, что собирается он за границу, а городовой — не пускает его, так когда его, академика, будочник отпустит и за границу он попадет, — по всем божеским законам следует, чтоб он заглянул на остров Капри! Необходимо это! А то я огорчусь, сойду с ума, ослепну, оглохну и заболею чумой. Очень я его люблю, — крепкий он человечище и художник божий.

Монеты я не получил, увы! И надежд не имею получить их, ибо — где они? Не знаю.

Так все небрежно на сей земле!

Сильно работаю, желаю быть свободен этим летом.

Будьте здоровы, дорогой!

Поздравляю с Новым годом Вас, Л[юбовь] М[арковну], дочку и всех добрых людей, кои около Вас.

Еще — спасибо!

Но если б Вы захотели выслать картину Серова — выньте стекло и посылайте обязательно почтой, хорошо \ паковав. Мне, конечно, чем скорей — тем приятнее видеть ее у себя, — Вы это понимаете!

Очень ждем Вас.

Все кланяются.

Аничкин — пишет плохо.

Трудно сказать что-либо более ясное по поводу этих рассказиков, — просто — плохо, натужно и — с претензиями, что всего хуже.

Рукописи — высылаю.

512 В. И. АНУЧИНУ

Уважаемый Василий Иванович!

Приятно получать Ваши жизнерадостные письма. И откуда у Вас бодрость берется в такое проклятое время? Веры много — это хорошо! Или это специальное сибирское? Фотографии туруханской ссылки так до меня и не дошли. Очень жаль. Книги Рукавишникова у меня есть. Изломался парень. Толку не будет. Дурно манерничает, как проститутка.

Когда в ближайшее время соберетесь в Пенатах, скажите спич и заверьте Илью Ефимовича, что мы, каприйцы, любим и чтим его и ждем многих славных работ!

Что он теперь пишет, кроме портретов? Я хотел бы иметь снимок с портрета Морозова.

Как Вы думаете — надолго ли успокоились японцы и что они предпримут в дальнейшем? Не будут ли обижать Вашу прекрасную Сибирь? Черкните пару слов и о Китае.

Будьте здоровы и попрежнему бодры. Жму руку.

Декабрь 1910 г.

513 И. Л. ФРЕНКЕЛЮ

Дорогой мой Илюша!

Да, Толстой — человек — умер, но великий писатель — жив, он — навсегда с нами.

Через несколько лет, когда ты будешь постарше и сам начнешь читать прекрасные книги Толстого, ты, милый мальчик, с глубокой радостью почувствуешь, что Толстой — бессмертен, он — с тобой и вот — дарит тебе часы наслаждения его искусством.

А еще, Илюша, есть превосходнейший писатель Владимир Короленко, и я советую тебе: попроси папу, пусть он прочитает вслух для тебя маленький рассказ Короленко «Старый звонарь».

Благодарю тебя за письмо, посылаю тебе сказку, как ты просил, и несколько открыток с видами Капри.

514 К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ

Уважаемый Константин Сергеевич!

М[ария] Ф[едоровна] уже приглашала Вас сюда, на Капри, отдохнуть, — позвольте и мне просить о том же!

Хочется видеть Вас, великий мятежник, говорить с Вами, хочется передать Вам кое-какие мысли — подложить горючего материальна в пылающее Ваше сердце, огнем коего всегда радостно любовался и впредь буду.

И впредь, до конца дней, любоваться буду, что б Вы там ни делали, сударь мой!

А пока — до свидания?

Крепко жму руку Вашу, сердечный привет Марии Петровне.

515 В. И. АНУЧИНУ

Уважаемый Василий Иванович!

За присланные книжки сердечно благодарю. Очень рад сказать Вам, что в новых вещах Вы являетесь серьезнее и проще, — пожалуйста, не обижайтесь за эти замечания!

В наше тяжкое время серьезность отношения к теме и к себе со стороны авторов, простота и ясность языка — не часто встречаются. Все учат, а никто не учится.

Рассказ Ваш пошлите сюда на имя В. С. Миролюбова. Это, как Вы, м. б., знаете, бывший издатель и редактор «Журнала для всех», а теперь он редактирует сборники «Знания».

Сердечно желаю Вам успеха и бодрости.