Письма, телеграммы, надписи 1907-1926

771 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Ромэну Роллану.

Сейчас кончил читать «Кола Брюньон» в петербургском издан[ии] «Всемирной литературы».

Какую прекрасную книгу сделали Вы, дорогой друг! Вот, поистине, создание галльского гения, воскрешающее лучшие традиции Вашей литературы! Я читал ее, смеялся, почти плакал от радости и думал: как своевременна эта яркая, веселая книга во дни общего смятения духа, в эти дни темного безумия и злобы.

Книга — поет. Гибкой и сильной рукою мастера Вы так вылепили Вашего бургундца, что я физически ощущаю его бытие. И на каждой странице чувствуешь, как дорого Вам искусство, как любима Вами Франция. Мне очень нравится фламандец Уленшпигель де Костера, но Вы, на мой взгляд, дали более универсальный характер. Кола — романец. Я его наблюдал в Италии, я знаю, что он должен жить и живет во всех департаментах Франции, его веселое лицо я вижу даже в пьесах Лопе де Вега, в рассказах Аларкона и Гальдоса, в комедиях Хозе Бенавенте. Вы — мастер. И у Вас великолепное сердце. На-днях я прочитал еще одну прекрасную вещь, это роман Кнута Гамсуна «Соки земли» — эпическая идиллия, апология жизни и труда — чудесная вещь! Там, как и у Вас, главный герой — «ангел простых человеческих дел», гений труда и борьбы с природой. Хорошая, волнующая книга, такая же светлая и милая, как Ваша, но, разумеется, без Вашего французского блеска, без этой чарующей игры словом, которую прекрасно чувствуешь даже и в переводе на русский.

Прочитать хорошую книгу — это огромная радость для меня, и я от всей души. благодарю Вас, мастер, француз, за эту радость. Я думаю, что имею право благодарить Вас и от лица всей той русской молодежи, которая читает и будет читать Вашу книгу с таким же волнением, с тою же радостью, как читал ее я.

Мой привет!

Р. S. На-днях пошлю Вам рассказ для «Европы». Организую здесь литературно-научный журнал — без политики — с небольшою группой молодых литераторов. Не хотите ли дать нам две, три странички на любую тему, приятную Вам? Рецензию о какой-либо книге, очерк, характеристику кого-либо из современных молодых? О Вильдраке, Аполлинэре, Аркосе? Очень обрадовали бы!

772 В. В. ИВАНОВУ

В. Иванову.

Получил Ваше письмо, дорогой Иванов; даты на письме — нет, по штемпелям не разобрал, когда оно послано; в нем — Ваша карточка, а кроме ее — еще более приятное мне — выражено Вами сознание, что писать Вам следует лучше. Вы даже ругаете себя: «Все, что я раньше написал, — ерунда». Это, разумеется, сказано чересчур сильно, Вы уже ухитрились написать кое-что очень серьезное, имеющее все признаки Вашей близости к подлинному искусству, Вы дали несомненные доказательства Вашей силы как художника. Это я говорю не в утешение Вам, Вы человечище крепкий и утешать Вас не надо. Но Вы встали бы рядом с правдой, сказав: «Пишу я, В. Иванов, очень много лишнего и фактами и словами, последними — особенно много. Это у меня оттого, что я много видел, богат впечатлениями, и они лезут на бумагу помимо моей воли». Вот так — будет вернее. Этот Ваш недостаток особенно выражен в «Голубых песках», книге хаотической и многословной, написанной «беглым шагом». Так писать не надо, хотя бы только потому, что писать так — легко.

Позвольте дать Вам хороший практический совет: не пишите года два-три больших вещей, вышкольте себя на маленьких рассказах, влагая в них сложные и крупные темы. Верьте: это не совет писателя или учителя, — я никого никогда не учил писать как литератор, а всегда говорил и говорю с писателями только как внимательный читатель, любящий литературу всего больше. Вам надо себя сжать, укротить словоточивость. Вам легко сделать это, ибо Вы, как настоящий художник, мыслите образами, а образ тем более ярок и ощутим, чем меньше затрачено на него слов Почти все величайшие мастера живописи писали цельными красками.

Засим: нередко Вы заканчиваете страницы описательного и даже диалогического характера лирическими возгласами. Лирика Ваша — волчий вой или медвежье рычание, однако это хорошая лирика. Я ее не хаю, но — она неуместна там, куда Вы ее суете. Дайте ей исток в нарочито лирическом рассказе, и Вы получите — не сомневаюсь — нечто очень оригинальное. Но — не надобно вливать мед в деготь быта, ныне лишенного лирики. Не верно, окажете Вы? Верно. Та лирика, которую мы иногда слышим, насквозь фальшива. Ни чистой лирики, ни — даже — пафоса, которому, казалось бы, и время и место, еще нет, все еще нет. Посмотрите на Пильняка, — он пытался, но начал писать скучно, болтливо и — безграмотно. Базарно.

Далее: Вы злоупотребляете местными речениями, в этом сказывается неправильно понятое увлечение Ремизова и его школы колдовством слова. Этот недостаток есть и у Никитина, он делает вас непереводимыми на языки Запада Европы. А переводить вас — необходимо по целому ряду причин; одна из них: напряженный — как никогда! — интерес к русской литературе в Европе. Интерес этот — важен, он возвращает Русь на ее место, туда, где она многому научилась и где ей надобно учиться еще и еще. Но она возвращается уже такой, что и у нее можно Европе научиться кое-чему.

Каждый писатель есть звено, которое связует разноязычных и разнородных людей во единое, человеческое, — это — не фантазия.

Вот сейчас я крикнул европейским литераторам клич: расскажите, что вы сделали, как жили за время войны и до сего дня? И отовсюду, с охотой, которой раньше не вызвать бы, мне шлют статьи о жизни Европы, Америки, и все требуют: расскажите, что делается у Вас, в России?

Я затеял здесь журнал литературы и науки — «Беседа» […] мне нужна Ваша «Жаровня арх[ангела] Гавриила». Пожалуйста, пришлите!

Посылать книги мне надобно заказной бандеролью.

Fürstenwalde, Saarow, М. Gorki […]

Пожалуйста, пошлите мне вторично Вашу книгу и все вообще, что у Вас вышло. Очень нужно. Всем мой привет.

Федина — поздравляю. Страшно рад буду видеть Вас! И его, разумеется, — вообще — вас! Никитин тоже собирается сюда? Это — дело! Это очень хорошо! Крепко жму руку. Будьте здоровы.

773 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

Ромэну Роллану.

Дорогой друг,

не сомневаюсь: Ваши соотечественники, пережив кошмар текущих дней, с удивлением вспомнят, что «Кола Брюньон» был написан именно в эти мрачные дни, вспомнят и еще раз с гордостью почувствуют свое право восхищаться национальным гением Франции. Ваша книга написана вопреки обычному, а все, что делается вопреки обычному, — прекрасно до поры, пока не станет обычным; думаете ли Вы, что когда-то между прекрасным и обычным будет поставлен знак равенства? Читается ли «Кола Брюньон» юношеством? Я слышу, что молодежь Франции становится все более духовно здоровой, — Ваша книга для людей, здоровых духом.

Очень благодарю Вас за Ваше обещание писать для «Беседы»; журнал, кажется, будет интересным, особенно в его научной части, где, вероятно, мы напечатаем статьи Лео Фробениуса об «Атлантиде» и фольклоре племен Африки, статью Штейнаха о его опытах омолаживания людей и проф. Брюкке о влиянии гормонов внутренней секреции на духовную деятельность человека.

Не дадите ли Вы, кроме обещанных очерков, и Вашу статью о Ганди? Я бы очень просил Вас дать и ее. У нас знают о нем только по газетам, а русским не мешает познакомиться с первоисточником некоторых воззрений, принятых ими в плоть и кровь. Влияние религиозно-философской мысли индусов сказывается не только у Льва Толстого, это влияние знакомо и народу: у нас давно уже существует секта «нетовцев» или — иначе — «не наших», люди этой секты отрицают государство, собственность, семью и всякое насилие над волей. Но это очень кроткие люди, злоба совершенно чужда им, и они никому не навязывают своих воззрений. Связь их мировоззрения с Индией — бесспорна. А в духовных песнях русских хлыстов встречаются санскритские слова: «пурана», «Майя», «дива», «сарасван», «Агни» и т. д., хотя смысл этих слов непонятен хлыстам. Занесены они в Россию, вероятно, сектой кавказских «прыгунов», а эти были в связи с «вертящимися дервишами» и, по некоторым признакам, видимо, с факирами. Но — все это не на тему, извините!

Итак — если возможно для Вас — дайте и статью о Ганди. Буду очень благодарен. Сообщите Ваши условия, я передам их издателю.

Румыну в Мюнхен — пишу.

Будьте здоровы!

13.II.23. Saarow.

774 В. М. АЛЕКСЕЕВУ

Проф. В. М. Алексееву.

Уважаемый Василий Михайлович!

H. Оцуп передал мне Вашу рукопись перевода с китайского.

Если Вы ничего не имеете против, рукопись эта будет напечатана в первой книжке журнала «Беседа»; журнал выйдет в конце марта. Руководители журнала: Ф. А. Браун, Бруно Адлер, географ, В. Ходасевич, поэт, и я. Р. Роллан дает статью о Ганди, индусе, А. Лютер — о немецкой литературе, Ф. Элленс — о бельгийской; во второй книге будет статья Уэллса и Содди. Журнал чисто литературный и научный, политических статей не печатает. Сотрудники — главным образом иностранцы.

Оцуп передал мне также список статей, написанных Вами. Если Вам угодно — все они — а равно и переводы с китайского — могут быть изданы здесь книгой, все вместе. Но предварительно — и это будет выгоднее для Вас — некоторые статьи можно бы напечатать в журнале. Наиболее желательны:

I. Новые деятели нового Китая.

2. Голос старого Китая.

3. Китайская наука.

Все три эти статьи можно бы — мне кажется — поместить сразу, в одной книге.

А в следующей книге можно бы дать Ваши переводы: Новый Китай и литература.

Новая поэзия.

Анекдоты.

Условия вознаграждения, предлагаемые издателем журнала — не менее 75 тысяч марок за лист в 40 т[ысяч] букв. Возможно — более.

Итак: если Вы, В. М., не против этого предложения, присылайте все рукописи, подготовив их для издания сборником в одном томе, составив оглавление, и выделите из них отмеченные мною рукописи для журнала так, чтоб я знал, на какое место книги они должны войти после напечатания в журнале.

Засим желаю Вам всего доброго и жду скорого ответа.

Адрес:

Saarow.

Fürstenwalde.

М. Горькому.

22.II.23.

775 С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ

Думаю, Сергей Николаевич, что Шмелев и Уманский зря пугают Вас.

Вам бы приехать сюда хоть на краткое время для того, чтоб издать здесь свои книги и тем самым закрепить за собою право собственности на них для Европы. Ибо: изданные в России книги русских авторов здесь становятся достоянием переводчиков, ведь литературной конвенции между Россией — Германией нет; немцы только что подняли вопрос о ней, и ныне издатели стараются на-переводить русских книг возможно больше, дабы не платить авторам гонораров.

Платят немцы действительно дешево, но доллар стоит ныне около 100 тысяч марок, а книги издаются здесь в расчете на продажу в Англию, в Америку.

Прочитал Ваше «Чудо», очень хорошая вещь! Буду уговаривать американцев перевести ее, тогда Вы получите кое-что.

Марсианское сочинение написано Толстым не «по нужде», а по силе увлечения «фабульным» романом, сенсационностью; сейчас в Европах очень увлекаются этим делом. Быт, психология — надоели. IK русскому быту — другое отношение, он — занимает. Чудно живет большой народ этот, русские!

А у меня туберкулез разыгрался, и я теперь живу в Шварцвальде, около Фрейбурга, в горной щели. Под окном немцы сено косят и английский мопс мечется в отчаянии — хочет полевых мышей ловить, а — не может, морда тупа. Чтобы мышь поймать, нужно собаке острый щипец.

Проживу здесь месяца полтора, потом снова в Берлин. Очень хочется увидать Вас. Кстати: Вы бы прислали рассказ листа в два-три для «Беседы»? Вышел 1-й № этого журнала, хвалят. Посылайте по адресу: Берлин. Kurfürstenstrasse, 79. «Kniga» […] для меня.

Вашу книгу еще не получил; спасибо Вам за то, что послали. Да, — «Беседа» политикой не промышляет, никаких политических статей не печатает. Только положительные науки, история литературы, поэзия и беллетристика. 25 листов в два месяца, с осени сделаем журнал ежемесячником. Работать здесь хорошо. Бросьте-ка Вы коров Ваших, приезжайте и печатайтесь. Никогда еще русская литература не была столь нужной, как ныне, поверьте!

Всего доброго!

До августа мой адрес: Freiburg, Pansion «Kyburg».

776 С. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ

Прочитал «Преображение», обрадован, взволнован, — очень хорошую книгу написали Вы, С. Н., очень! Властно берет за душу и возмущает разум, как все хорошее, на-стояще русское. На меня оно всегда так действует: сердце до слез радо, ликует: ой, как это хорошо, и до чего наше, русское, мое! А разум сердится, свирепо кричит: да ведь это же бесформенная путаница слепых чувств, нелепейшее убожество, с этим жить — нельзя, не создашь никакого «прогресса»! И — начинается бесплодное борение двух непримиримых отношений к России: не то она несчастная жертва истории, данная миру для жестоких опытов, как собака мудрейшему ученому Ивану Павлову, не то Русь сама себя научает тому, как надо жить, чтоб каждая минута бытия казалась великим событием, чтоб каждое мгновение было насыщено — каким-то русским смыслом, неуловимым для слова, таинственным.

У Вас в книге каждая страница и даже фраза именно таковы: насыщены как будто даже и чрезмерно, через край, и содержимое их переплескивается в душу читателя влагой едкой, жестоко волнующей. Читаешь, как будто музыку слушая, восхищаешься лирической многокрасочной живописью Вашей, и поднимается в душе, в памяти ее, нечто очень большое высокой горячей волной.

В прошлом я очень внимательно читал Ваши книги, кажется, хорошо чувствовал честную и смелую напряженность Ваших исканий формы, но — не могу сказать, чтоб В[аше] слово целиком доходило до меня, многого не понимал, и кое-что сердило, казалось нарочитым эпатажем. А в этой книге, неконченной, требующей пяти книг продолжения, но как будто на дудочке сыгранной, Вы встали предо мною, читателем, большущим русским художником, властелином словесных тайн, проницательным духовидцем и живописцем пейзажа, — живописцем, каких ныне нет у нас. Пейзаж Ваш — великолепнейшая новость в русской литературе. Я могу сказать это, ибо места, Вами рисуемые, хорошо видел. Вероятно, умники и «краснощекие» скажут Вам: «Это — панпсихизм». Не верьте, это просто настоящее, подлиннейшее искусство.

Сцена объяснения Алексея с Ильей — исключительная сцена, ничего подобного не знаю в литературе русской по глубине и простоте правды. «Краснощекий» Илья написан физически ощутимо. И Павлик незабвенно хорош, настоящий русский мальчик подвига, и Наташа — прекрасна, йот церкви до балагана — характернейшая траектория полета русской души. Все хорошо. А павлин, которого Ал[ексей] видит по дороге в Симферополь, это, знаете, такая удивительная птица, что я даже смеялся от радости, когда читал о ней, — один сидел и смеялся. Чудесно. И вообще — много чудесного в славной этой и глубоко русской книге.

Хвалить Вас я могу долго, но боюсь надоесть. В искренность же моих похвал — верьте, ведь мне от Вас ничего не надо, надо мне одно: поделиться с Вами радостью, Вами же и данной мне. «Твоим же добром да тебе же челом» или «твоя от твоих тебе приносяще».

Вы, пожалуй, не можете представить себе, до чего это хорошо, что вдруг из российской сумятицы высунулась Ваша голова и внимательно, с любовной тревогой смотрит на окаянную нашу жизнь хорошо зрячими глазами. Вы не знаете, как это счастливо и своевременно во дни Пильняков и прочих мелких лавочников.

Еще: отсюда, издали, Русь лучше видишь и больше понимаешь, вот почему я, наверное, оценю Вашу книгу правильнее, чем другие. Отсюда видишь, что Русь, при всей душевной спутанности своей, чувствует жизнь острее, шире, а к издевкам ее относится более человечески обидчиво, чем, напр., немец. Может быть, и бестолковые, но мы более бесстрашно пытаемся развязать тугие узлы и петли загадок бытия.

Будете Вы писать книгу дальше? Это совершенно необходимо. Начало обязывает Вас продолжать эпопею эту до размеров «Войны и мира». Желаю Вам бодрости, крепко жму руку. Вы очень большой писатель, очень, не знаю, надо ли говорить Вам это, но хочется, чтоб Вы о том твердо знали.

Freiburg. Gunterstal. Hotel «Kyburg» — до августа.

777 РОМЭНУ РОЛЛАНУ

27. VII.

Мой дорогой Ромэн Роллан, только что прочел чудесную книгу Стефана Цвейга, посвященную Вашей героической жизни, завтра принимаюсь за «Аннету и Сильвию», и мне снова захотелось написать Вам несколько строк, напомнить о себе и пожать Вашу руку, руку упорного и непоколебимого борца за человечество.

Не решаюсь писать Вам много, ибо смущен Вашим долгим молчанием. Оно наводит меня на мрачные мысли. Мне кажется, что Ваше дружеское чувство ко мне изменилось. У меня столько врагов, готовых на все, лишь бы оттолкнуть от меня друзей. Хотя я глубоко равнодушен к этому, но огорчаюсь, когда дело касается таких людей, как Вы.

Жизнь сделала меня излишне чувствительным, как видите.

Буду Вам очень признателен, если Вы ответите на это письмо.

Дружески жму руку.

Р. S. Адрес мой: Отель Кибург, Гюнтерсталь, Фрейбург, в Брейсгау, где я пробуду еще некоторое время.

778 С. ЦВЕЙГУ

Стефану Цвейгу.

[Мой дорогой Цвейг!]

Вы извините мне, что я так запоздал ответить на Ваше дружеское и очень лестное для меня письмо, — это опоздание объясняется тем, что я не знаю иностранных языков, пишу и говорю только по-русски, а человека, которому открыта моя интимная, духовная жизнь и который перевел бы мое к Вам письмо, — не было около меня целый месяц. Теперь человек этот приехал, и вот я с великой радостью пишу Вам.

Я почти ничего — кроме имени Вашего—не знал о Вас, Цвейг, до поры, пока не прочитал два рассказа Ваши — «Амок» и «Письмо незнакомки». Первый рассказ не очень понравился мне, второй же взволновал меня до глубин души его потрясающе искренним тоном, его нечеловеческой нежностью отношения к женщине, оригинальностью темы и той магической силой изображения, которая свойственна только истинному художнику. Читая этот рассказ, я смеялся от радости — так хорошо Вы сделали это! И бесстыднейше плакал от сострадания к Вашей героине, от нестерпимого волнения, которое вызывает ее образ и печальная песнь ее сердца. Впрочем — плакал не один я, а и тот, близкий мне человек, уму и сердцу которого я верю, пожалуй, больше, чем себе самому.

Знаете, Цвейг, художник — сочинитель выдумок — делает людей значительно лучшими, несравнимо более интересными, чем их создают бог — или Природа — история и сами они себя.

Затем я прочитал Вашу книгу о Р. Роллане, прекрасную книгу о человеке действительно исключительного значения, исключительного морального обаяния. Не буду говорить о том, как много значит в наше дикое время тот факт, что такая книга о французе написана немцем. С этой точки зрения Ваша работа является для меня одною из тех побед человека над действительностью, которыми все разумные и честные люди имеют право гордиться как неопровержимым доказательством их моральной, их интеллектуальной силы.

Эта книга сделала Роллана более конкретным, ощутимым и близким для меня; я очень люблю этого удивительного человека, а теперь полюбил его еще больше, ибо яснее вижу — благодаря Вам — его духовный образ.

«Письмо незнакомки» будет издано маленькой книжкой в серии книг, куда входят «История Манон Леско», «Наше сердце» Мопассана, «Фиаметта» Бокаччио, «Ромео и Джульетта» и еще ряд произведений, посвященных любви. Уже издана «Первая любовь» Тургенева; на-днях Вы получите ее.

Все эти книжки будут иллюстрированы, и я просил бы Вас указать, кого из немецких художников Вы считаете достойным иллюстрировать «Письмо незнакомки»?

Затем я прошу Вашего разрешения перевести и напечатать в редактируемом мною, издающемся в Берлине журнале «Беседа» Ваш рассказ [«Переулок лунного света»].

И еще просил бы написать для «Беседы» статью о современных немецких художниках слова или же на любую тему, которая улыбается Вам.

Журнал посвящен исключительно вопросам искусства, науки и совершенно чужд политики. В нем печатается Р. Роллан, Франц Элленс, [Дж. Голсуорси], Грегорио М. Сиерра и еще многие иностранцы.

С удовольствием посылаю Вам рукопись: это пока все, что есть у меня под рукою, но если это не удовлетворит Вас, — пришлю другую.

Спасибо Вам за книги; когда у К. Вольфа выйдут мои на нем[ецком] языке, я Вам пришлю их.

На земле нашей есть хорошие радости, такой радостью для меня является встреча с Вами.

Сердечно желаю Вам всего доброго, Стефан Цвейг!

[Мой адрес: Фрейбург (Брейсгау),

Гюнтерсталь, Дорфштр[ассе], 5.

18 сентября.]

779 С. ЦВЕЙГУ

6/ХI. 23. Гюнтерсталь

Мой дорогой Стефан Цвейг!

От всего сердца благодарю Вас за Ваше письмо, полное такой искренней заботы, — оно бесконечно тронуло меня.

Да, жизнь здесь становится очень суровой. Быть зрителем драмы гораздо труднее, чем участвовать в ней. Видеть, как люди, которые лишь недавно обладали способностью жить культурными интересами, были в полном расцвете умственных сил, — поглощены сейчас исключительно борьбой за хлеб насущный, — это зрелище очень печальное!

И большинство лихорадочно ждет «твердой власти», чем отчасти объясняются сепаратистские тенденции и проявления местного эгоизма, который показывает, с какой быстротой люди утрачивают сознание общности умственных интересов.

По ту сторону Рейна упиваются гнусной и безумной радостью, а по ту сторону Ламанша ждут и спокойно наблюдают за агонией соседей. Все это называется гуманной и христианской культурой…

Чтобы не слишком много размышлять об этом — я бешено работаю. И рассчитываю вскоре уехать в Карлсбад.

Посылаю Вам корректуру перевода Вашего прелестного «Переулка лунного света» и вскоре пришлю журнал, в котором он появится. Любопытно, что Ваша тема похожа на мой рассказ о любви, который тоже будет напечатан в этом журнале. Еще раз — спасибо за письмо! И не забудьте статью!

Сердечно Ваш

780 М. М. ПРИШВИНУ

Дорогой Михаил Михайлович —

я очень тронут Вашей похвалою писаниям моим, очень обрадован ею, мне приятно слышать, что я стал писать лучше, но — читали Вы «Преображение» Сергеева-Ценского? Я оцениваю этот роман как крупнейшее литературное событие за последние двадцать лет. Роман — растянут, да! — и есть в нем еще иные недостатки, а все же это вещь удивительная и по настроению и по языку. На дудочке сыграно и — всею душой. Прекрасно.

«Кащеева цепь» тоже — превосходно! Не потому, что я хочу ответить комплиментом на Ваш мне комплимент, а — по совести художника говорю. Особенно понравилась мне глава «Кум». «Курымушка» — удивительная личность. И прекрасный Ваш язык говорит через разум читателя прямо душе его. Я — страшно рад за Вас, Ценского, за нашу литературу. В Европах литературы почти нет, только Кнут Гамсун изумляет сосредоточенной силою своего творчества.

Я был бы очень благодарен Вам, если б Вы прислали «Беседе» небольшой — листа два — рассказ или «Очерки» — «От земли», но — нигде не напечатанные; перепечатывать мы не будем. Гонорар «Беседа» платит — пока — очень маленький: два английских фунта за лист. Но если журнал будет пропущен в Россию, чего ожидаем вскорости, гонорар увеличится вдвое, в 2½ раза. Вот и все условия. В сущности, прося Вас прислать рассказ, я прошу о подарке как бы, ибо хорошо понимаю— платим мало Ввиду происходящих здесь событий — русские бегут во все стороны, количество читателя сокращается, а печатание книг становится все дороже И всех больше от этого страдает интеллигенция, особенно же — литераторы, ученые И здесь и всюду в Европе наблюдается прогрессирующее понижение интереса и внимания к культуре. сокращаются штаты и бюджеты научных и ученых учреждений, падает потребление книги, ибо она становится все дороже В чести только авантюрные романы, вроде «Атлантиды», «Тарзана» и т. д., — это читают. И все больше привлекает публику немой, глупый кино, — уже вместо двух сеансов в вечер дают три, четыре.

Запах разложения, гниения очень густ, особенно — здесь, в Германии. Душно и — было бы скучно — если б не работать, а только наблюдать. Человек становится и ценится все дешевле. Возможны такие факты: жена, дочь и сын не кормят отца, потому что «он стар и ему пора умирать». Он — бывший крупный чиновник, очень культурный человек, кроткий, милый. И, видимо, он согласен, что ему «пора умирать», — худеет, ходит пошатываясь, молча улыбается, голодный, тихонький. На улицах очень много таких, они стоят под воротами, в уголках, все еще прилично одетые, и молча просят помочь им. У них особенный, подавляющий Вас взгляд.

Довольно. Так вот, М. М., если Вы хотите и можете — присылайте рукописи скорее, к 4-му № «Беседы», по адресу: Kurfürstenstrasse, 79, Verlag «Kniga» — мне, — буду страшно рад, очень благодарен. Крепко жму руку.

Всего доброго!

20.XI.22.