Пленницы судьбы

«Княжна Тараканова»: история красавицы-«побродяжки»

...Ведший дело по указу государыни князь А. М. Голицын был в замешательстве. Не один уже месяц он допрашивал эту особу, но не мог понять, кто же сидит перед ним. Красивая, молодая — явно до 30 лет, черноволосая женщина. Чуть смуглая кожа, нос с горбинкой — может быть, итальянка, может быть, француженка или еврейка... Статная и грациозная, она смотрела на него черными, слегка косящими глазами. В них светился ум или, может, хитрость?

...Вечером 24 мая 1775 года гвардейский капитан А. М. Толстой был срочно вызван к петербургскому губернатору князю А. М. Голицыну. Ему было указано с нарядом солдат отправиться на шлюпке в Кронштадт и забрать с только что прибывшего линейного корабля Средиземноморской эскадры «Три иерарха» некую безымянную секретную узницу и доставить в Петропавловскую крепость. Никогда раньше Толстой не слышал столь сурового указа — малейшее нарушение предписания грозило капитану гвардии смертной казнью. В два часа ночи узница — невысокая, закутанная в темный плащ женщина — была высажена у Невских ворот крепости и заключена под стражу в камере Алексеевского равелина. Так началась последняя часть драмы о самозванке, известной в нашей истории как «княжна Тараканова»...

За несколько лет до этих событий посланники России в Европе стали сообщать в Петербург о появлении некоей особы, которая называет себя «принцессой Владимирской» Елизаветой, говорит о себе как о дочери покойной императрицы Елизаветы Петровны и ее тайного мужа графа Разумовского. Слух об этом сильно встревожил императрицу Екатерину II. Особенно насторожило государыню то обстоятельство, что «побродяжка» (так она назвала самозванку в письмах) свободно и на широкую ногу живет в Европе, значит, имеет деньги, к тому же окружена враждебными России польскими эмигрантами — как раз после Первого раздела Речи Посполитой в 1772 году в Европу хлынули поляки-эмигранты, ненавистники России. Более того, самозванка обратилась к графу Алексею Орлову, который командовал русским флотом, стоявшим в Ливорно, с официальным посланием. В нем она объявляла себя дочерью императрицы Елизаветы, предлагала перейти на ее сторону, огласить на флоте ее манифест к русскому народу, который она приложила к посланию Орлову. Она писала, что успехи ее «брата» Пугачева ободряют ее как наследницу российского престола. Одновременно самозванка послала письмо в Россию воспитателю наследника Павла Петровича Никите Панину, в котором сообщала, что будет стоять за свои права на престол до конца, изъявила свою готовность тайно приехать в Петербург, если Панин поручится за ее безопасность. Затем стало известно, что самозванка вела переговоры с турками, английским послом в Неаполе, прибыла в Рим, где демонстративно приняла католичество и открыто заявила о своих претензиях на русский престол. Все это было уже крайне серьезно. Из дела Емельяна Пугачева, законченного в начале 1775 года, видно, что Екатерина подозревала, что за спиной самозванца «анператора Петра III» стоят ее недруги из столичной знати. Обеспокоенная своими подозрениями и страхами государыня в категорической форме требовала от следователей, чтобы они установили точно, кто же дергает веревочки, ведущие к Пугачеву. Ведь немыслимо, чтобы простой, неграмотный казак устроил такое грандиозное дело с восстанием, успешными походами, объявлением себя императором! Однако усилия следователей, в том числе опытнейшего начальника Тайной экспедиции Степана Шешковского, к успеху не привели — покровителей бунтовщика среди оппозиционной Екатерине знати так и не обнаружилось. Возможно, что такие же мысли были у государыни — самозванка писала письма Никите Панину и Ивану Шувалову, не пользовавшимся расположением императрицы. Но все же на этот раз вскоре стало ясно, что «принцесса» — явная авантюристка, сумевшая воспользоваться ходившими по Европе слухами о каких-то тайных детях Елизаветы Петровны, будто бы скрывавшихся в Швейцарии. Вообще утверждать, что у Елизаветы не было детей, мы не можем. Как известно, императрица Елизавета Петровна была официально бездетна, хотя в ее царствование упорно говорили о внебрачных детях государыни. Типичным было дело крестьянки Прасковьи Митрофановой, расследовавшееся в Тайной канцелярии в 1751 году. Она якобы говорила при свидетелях: «Государыня матушка от Господа Бога отступилась, что живет с Алексеем Григорьевичем (Разумовским — тайным мужем Елизаветы. — Е. А.), да уж и робенка родила, да не одного, но и двух...» Далее Митрофанова рассказывала, что будто бы раз приехала государыня зимой в Царское Село, «прошла в покои и стала незнаемо кому говорить: “Ах, я угорела, подать ко мне сюда истопника, который покои топил, я ево прикажу казнить”. И тогда оного истопника к ней, государыне сыскали, который, пришед, ей, государыне говорил: “Нет, матушка, всемилостивая государыня, ты, конечно, не угорела”, и потом она, государыня, вскоре после того родила робенка, и таперь один маленькой рожденный от государыни ребенок жив и живет в Царском Селе у блинницы, а другой умер. И весь оной маленькой, которой живет у блинницы, в нее, матушку всемилостивую государыню, а государыня называет того мальчика своим крестным сыном, что будто она, государыня, того мальчика крестила и той блинницы много казны пожаловала». За этот рассказ Митрофанову пороли кнутом и сослали в Сибирь. Примечательно, что первая часть ее рассказа о ложном угаре государыни свидетельствует, что информант Митрофановой, автор сведений о беременности императрицы, находился где-то поблизости от Елизаветы, будто бы затаился в соседней комнате и подслушивал ее разговор с «незнаемо кем», а потом и с истопником, который, видно, проверив печь, отверг мысль об угаре государыни. Все эти явно не придуманные детали придают налет достоверности рассказу Митрофановой. Упоминание о некоей царскосельской блиннице — мамке незаконнорожденного сына Елизаветы и Алексея Разумовского — не находит подтверждения, но и эта история, возможно, не лишена какой-то подлинной основы: подобным образом высокопоставленные родители часто поступали с выблядками. Вспомним историю тайного рождения в 1762 году Алексея Бобринского — внебрачного сына Екатерины Великой и Григория Орлова. Его тайно вынес из дворца в корзине из-под белья камердинер императрицы Екатерины Василий Шкурин и взял к себе в дом, где он долгие годы под фамилией Шкурина воспитывался вместе с родными детьми придворного служителя. Упорно ходили слухи о некоей Досифее — дочери Разумовского и Елизаветы, постриженной в московском Ивановском монастыре. Действительно, монастырь этот был особый — для высокопоставленных вдов и сирот, и когда старица Досифея в 1810 году умерла, на ее похороны явился весь многочисленный клан Разумовских. Как это объяснить? Но кажется, что история, приключившаяся с так называемой «княжной Таракановой», иная. При этом нельзя забыть историю о племянниках Алексея Разумовского, детях его сестры Прасковьи Дараган, которые с ранних лет жили при дворе императрицы Елизаветы. Когда дети подросли, Елизавета послала их учиться в швейцарский пансион, где они были записаны под фамилией Дарагановы. Слухи о неких таинственных детях из России появлялись в немецких газетах, и вскоре Дарагановы превратились в тайных деток Елизаветы и Разумовского — Таракановых... Но наверняка всей этой истории нам не раскрутить, как и Екатерине II. Для нее, правительницы империи, проблему самозванки нужно было срочно решать.

В Петербурге решили «побродяжку» из Италии выкрасть. Такое задание для русских спецслужб выполнять было не впервой. Стукнуть беглеца или недруга России чем-нибудь тяжелым по голове, втащить бесчувственное тело в карету, перегрузить в ящике на российский корабль — минутное дело для опытных агентов Тайной экспедиции. Однако случай с «принцессой» был посложнее — самозванку все время окружали люди. И тогда был придуман поистине дьявольский план. Графу Алексею Орлову императрица поручила соблазнить «побродяжку», заманить ее на русский корабль и отвезти в Россию.

Алехан, брат фаворита Екатерины II Григория Орлова, был человек наглый, беспринципный и по-своему очень талантливый. Третий по старшинству из пяти братьев Орловых. Если брат Григорий был заводилой заговора в Семеновском полку, то Алехан настраивал в пользу «матушки» преображенцев. Он же ночью 27 июня на наемной карете поехал в Петергоф, где находилась Екатерина, и поднял ее рано утром знаменитой фразой: «Пора вставать! Все готово, чтобы провозгласить вас...» На окраине Петербурга он передал свой бесценный груз брату Григорию...

Вообще Алехан занимал особое место среди братьев. Он был явно умнее их и, что особенно важно, отличался от них несокрушимой волей, инициативностью и решительностью, причем не только в питье, гульбе и драках, но и в более существенных делах. В нем были ярко видны качества человека незаурядного, мыслящего масштабно. Современник так характеризовал Алехана: «Хладнокровие в обсуждении дела со всех точек зрения, ясность взгляда, решительность и неуклонность в преследовании своих целей». Кроме того, он был беспринципен, прагматичен и циничен — а что еще надо для политика? С кутежами времен молодости он покончил раньше, чем Григорий и другие братья, и быстро приспособился к новым обстоятельствам. «Манеры его необыкновенно просты, хотя не лишены того достоинства, которое сопряжено с такими успехами, — писал о нем мемуарист. — Он любим всеми сословиями и в счастье ведет себя таким образом, что не возбуждает зависти». К этому добавим красоту и обходительность этого гиганта — от него млели все женщины, наконец, вспомним удачливость и славу Орлова, которая как шлейф тянулась за ним всю его жизнь. Эта слава была одновременно и скандальной, и истинной. Скандальную славу Алексей Орлов добыл себе в Ропше, где стал одним из убийц императора Петра III, а истинную — на Средиземном море, где в 1770 году он руководил Морейской экспедицией русского флота, который одержал блистательную победу над турецким флотом при Чесме. И вот когда Орлов отдыхал после трудов ратных в Италии, жизнь и Екатерина приготовили ему еще одно испытание — выманить и захватить «побродяжку». Роль приманки он сыграл отменно. Как только самозванка под именем графини Сининской появилась в Пизе, к ней явился секретарь Орлова и пригласил в гости к графу. Тот принял ее с роскошью, сумел понравиться и даже влюбил ее в себя. Не без циничной гордости своими выдающимися мужскими достоинствами, о которых знали все шлюхи Петербурга, он писал в отчете на имя государыни: «Она ко мне казалась быть благосклонною, чего для я и старался пред нею быть очень страстен. Наконец, я ее уверил, что я бы с охотой и женился на ней и в доказательство хоть сегодня, чему она, обольстясь, более поверила». 22 февраля 1776 года она поехала с Орловым из Пизы в Ливорно, отобедала на берегу, а потом согласилась подняться на борт стоящего на рейде флагманского корабля эскадры адмирала Грейга «Три иерарха». Так она оказалась на территории Российской империи, где и была задержана. Но не без иезуитского коварства: переодетые в священнические рясы матросы разыграли комедию «венчания», а потом капитан арестовал «молодоженов». Тем временем корабль снялся с якоря. После этого якобы арестованный Алехан «тайно» переслал «супруге» записку. Он «с отчаянием» сообщал, что его держат под арестом и что он просит возлюбленную потерпеть, обещая освободить ее из заточения при первом же удобном случае. Вся эта ложь нужна была только для того, чтобы самозванка сохраняла иллюзию надежды, не затосковала и не умерла бы с горя во время долгого плавания к берегам России. Сам Орлов сел в шлюпку, вернулся на итальянский берег и письменно рапортовал Екатерине: успех обмана полный, самозванка «по сие время все еще верит, что не я ее арестовал»... Каков молодец!

Всю дорогу до Кронштадта самозванка вела себя спокойно, полагаясь на обещание Орлова освободить ее внезапным налетом. Но у берегов Англии она поняла, что ее обманули. Она пыталась выброситься с борта русского корабля в английскую шлюпку, звала на помощь, но ее укоротили... И вот Екатерина II, получив известия о прибытии корабля «Три иерарха», пишет Грейгу — начальнику, осуществившему доставку пленницы в Россию: «Господин вице-адмирал Грейг, с благополучным вашим прибытием с эскадрою в наши порты, о чем я сего числа уведомилась, поздравляю и весьма вестию сей обрадовалась. Что касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы господину фельдмаршалу князю Голицыну... и он сих вояжиров у вас с рук снимет. Впрочем, будьте уверены, что службы ваши во всегдашней моей памяти и не оставлю вам дать знаки моего к вам доброжелательства».

Начатое секретное дело доставленной в Петербург самозванки Екатерина поручила военному губернатору Петербурга князю А. М. Голицыну. Три главные задачи поставила перед ним государыня: узнать подлинное имя «побродяжки», выведать, кто ей покровительствовал, и, наконец, расследовать к чему клонились ее планы. Это был обычный набор следственных вопросов. Несколько месяцев трудился в Петропавловской крепости Голицын, но, несмотря на свой ум и опыт, целей своих так и не достиг и на простые эти вопросы ответов не получил. Он, как и все другие, так и не узнал, кем же на самом деле была эта женщина, так убежденно и много говорившая о своем происхождении от императрицы Елизаветы и Разумовского, о своих полуфантастических приключениях в Европе и Азии. Из допросов самозванки следовало: «Зовут ее Елизаветой, от роду ей двадцатть три года, откуда и кто ее родители — не знает. В Киле, где провела детство у госпожи Пере, была крещена по греко-восточному обряду, при ком и кем — ей неизвестно. Девяти лет три незнакомца привезли ее в Петербург. Здесь ей сказали, что повезут к родителям в Москву, а вместо этого отвезли на Персидскую границу и поместили у образованной старушки, которая говорила, что была сослана по указу Петра III. Она узнала несколько туземных слов, похожих на русские, начала учиться русскому языку. С помощью одного татарина ей и няньке удалось бежать в Багдад. Здесь их принял богатый персиянин Гамет. Год спустя друг его, князь Гали, привез ее в Испагань (Персия. — Е. А.), где она получила блестящее образование. Гали часто говорил ей, что она дочь покойной русской императрицы, о чем ей повторяли и другие». Проверить эти сведения не представлялось возможным. Подводя итог допросам, Голицын писал императрице Екатерине: «История ее жизни наполнена несбытными делами и походит больше на басни, однако же по многократному увещеванию ничего она из всего ею сказанного не отменяет, так же и в том не признается, чтоб она о себе под ложным названием делала разглашение... Не имея к улике ее теперь потребных обстоятельств, не рассудил я при первом случае касательно до пищи наложить ей воздержание... потому, что она без того от долговременной на море бытности, от строго нынешнего содержания, а паче от смущения ее духа сделалась больна». Впрочем, Голицын потом не раз прибегал к угрозам, лести, различным уловкам. Так как по-русски самозванка не говорила вообще, то Голицын допрашивал ее на французском языке. Чтобы выяснить подлинную национальность преступницы, Голицын в разговоре с ней вдруг перешел на польский язык. Она отвечала ему по-польски, но было видно, что с языком этим она недружна. Стремясь уличить самозванку, говорившую, что она якобы бежала из России через Персию и что хорошо знает персидский и арабский языки, Голицын заставил ее написать несколько слов на этих языках. Эксперты из Академии наук, посмотрев записку, утверждали, что язык этот им неизвестен, что это просто каракули. И тем не менее она без конца «повторяла вымышленные или вытверженные ею басни, иногда между собою несообразные». Долгие часы они провели друг против друга, и Голицын хорошо рассмотрел ее: «Она высокая, красивая, стройная женщина, кожа ее очень бела, цвет лица прекрасен, но она немного косит на левый глаз, чрезвычайно умна и образованна и особенно хорошо знакома с политическими отношениями, хорошо говорит по-французски, и разговор ее так исполнен самых глубоких мыслей, что она может вскружить голову всякому сколько-нибудь способному к увлечению человеку». Впрочем, князь был не таков и чарам прелестницы не поддался, хотя признал, что незнакомка — женщина темпераментная, увлекающаяся: роман с Орловым об этом говорил. Как писал Голицын, «сколько по речам и поступкам ее судить можно, свойства она чувствительного, вспыльчивого и высокомерного, разума и понятия острого, имеет много знаний...». И вместе с тем она наивна до идиотизма. Нужно было совершенно ничего не понимать в русских делах, чтобы связаться с Орловым и вступить на борт русского корабля! Она утверждала, что родилась в 1752 году, значит, ей двадцать три — двадцать четыре года. Похоже. Кто она была по происхождению? Писали, что она дочь пражского трактирщика или булочница из Нюрнберга. Но ясно, что она явно не из простых людей. Верилось, что ее тонким, изящным рукам подвластны струны арфы, что она прекрасно рисует. Даже в каземате она была привлекательна обаянием красоты и грацией ума светской дамы. Голицын, повторяя вышесказанное, писал: «Быстрота ее мыслей и легкость выражений такова, что человеку неосторожному она легко может вскружить голову». Князь же, повторим, был человеком осторожным и хладнокровным.

Между тем шли месяцы, а результатов расследования не было никаких! Государыня гневалась, читая признания самозванки, что Пугачев — ее «кузен», да еще видя ее роспись на протоколах — «Елизавета»! Императрица потребовала ускорить следствие, тем более что стала заметна беременность самозванки, и к тому же у нее проявились симптомы скоротечной чахотки — болезни в каземате нередкой. С раздражением писала Екатерина Голицыну: «Князь Алексей Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы перестала играть ту комедию, которую она и в последних к вам присланных письмах продолжает и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою... Вы ей советуйте, чтоб она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль и откудова она родом, и давно ли сии плутни промышленны. Повидайтесь с нею и весьма серьезно скажите ей, чтоб она опомнилась». Голицын перешел к угрозам, обещая применить к арестантке «крайние способы для узнания самых ея тайных мыслей». Какие «крайние способы» применяли в России, знали все, и только это существо не понимало, о чем идет речь, даже вынуждая Голицына объяснять «разницу между словесными угрозами и приведением их в исполнение». Но все было бесполезно. Тогда Екатерина предписала Голицыну: «Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы, наконец, ее образумить».

Поэтому больную, беременную женщину лишили одеял, теплой одежды, более не пускали к ней служанку, на обед стали давать грубую пищу. Особенно тягостен был для самозванки «крепкий караул». Сутки напролет в камере, при свечах, находились офицер и несколько солдат, которые, сменяя друг друга, не спускали с нее глаз. Все естественные надобности женщине приходилось совершать тут же, и, как писала узница, «с ними я и объясниться не могу». Да что тут объясняться! Непрерывного наблюдения от стражи требовал устав — отвернешься, а злодейка возьмет и лишит себя жизни!

А она слабела день ото дня и как-то написала Екатерине: «Ваше императорское величество! Наконец, находясь при смерти, я исторгаюсь из объятий смерти, чтоб у ног Вашего императорского Величества изложить свою плачевную участь. Ваше священное величество не погубите меня, но напротив, прекратите мои страдания. Вы увидите мою невинность. Мне говорят, что я имела несчастие оскорбить Ваше императорское величество, то я на коленях умоляю Ваше Величество выслушать меня лично... Мое положение таково, что природа содрогается». Опять за свое! Будто не было с ней долгих бесед князя Голицына, будто ее всячески не «утесняли».

Наконец Екатерине стало известно, что «утеснение строгостью» приближает не истину, а лишь смерть арестантки. Тогда, чтобы окончательно сломить волю преступницы, к ней приходил Алехан, от которого она, возможно, и была беременна. Он рассказывал ей всю правду о гнусной ливорнской затее с фальшивой свадьбой на борту корабля «Три иерарха». Не помогло! Когда императрице стало известно о приближении смерти, последовал новый указ князю Голицыну: «Узнайте к какому исповеданию она принадлежит и убедите ее в необходимости причастья перед смертию... Пошлите к ней духовника, которому дать наказ, чтоб он довел ее увещеваниями до раскрытия истины». Как известно, с петровских времен в России тайны исповеди не существовало. Для русских неведом святой Иоанн Непомук — чешский священник, который отказался открыть королю тайну исповеди королевы, за что его бросили во Влтаву. В России было иначе. Закон 1722 года принуждал православного священника — во имя государственной безопасности — нарушать таинство исповеди своего духовного сына. Священник рассматривался властью как должностное лицо, которое служит прежде всего государству, а потом уже Богу, и наряду с другими чиновниками обязан принимать изветы и писать доносы. В практику Тайной канцелярии Петра Великого входит особый, невиданный термин — «исповедальный допрос». Он применялся к умирающему от пыток узнику, которого исповедует священник, а рядом сидит секретарь с бумагой и пером. «Исповедальный допрос» считался сыском абсолютно достоверным, ибо на смертном одре человек не может лгать. Два дня вел «исповедальный допрос» призванный к самозванке священник, но «принцесса» так себя и не назвала и вины за собой никакой не признала. В отместку за это поп не отпустил ей грехи и ушел из камеры... А потом пришла смерть. 4 декабря 1775 года в 7 часов пополудни она умерла. Не было наводнения, не было омерзительных крыс, которые лезли на койку, как мы привыкли видеть на картине Флавицкого. Была тишина, наверное, лишь потрескивали свечи, и под взглядами солдат умирала эта незнакомка, унося в могилу и неродившееся дитя, и свою тайну.

А была ли вообще тайна? В те времена по Европе кочевало немало авантюристов и проходимцев вроде Калиостро или Казановы. У них не было родины, дома, семьи. Эти «безродные космополиты» были талантливы, умели легко втираться людям в доверие. От бесконечного повторения своего вранья они уже сами верили в то, что другим плели о себе. Голицын прав, когда пишет: «Увертливая душа самозванки, способная к продолжительной лжи и обману, ни на минуту не слышит голоса совести. Ни наказания, ни честь, ни стыд не останавливают ее от выполнения того, что связано с ее личной выгодой. Природная быстрота ума, ее практичность в некоторых делах, поступки, резко выделяющие ее среди других, свелись к тому, что она легко может возбудить к себе доверие и извлечь выгоду из добродушия своих знакомых...» А ведь это можно сказать о многих, в том числе о самой Екатерине II...

Сохранился рапорт коменданта Петропавловской крепости от 1775 года: «Декабря 4-го числа означенная женщина от показанной болезни волею Божиего умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам о сохранении сей тайны от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено».

И все же, все же... Перейдя по гулкому и крутому деревянному мостику Кронверкскую протоку и вступив на землю Алексеевского равелина, невольно смотришь под ноги — где-то здесь ночью 5 декабря 1775 года солдаты зарыли странную женщину, которая затеяла и проиграла опасную авантюру на русский сюжет...

Осталась опись вещей покойной, и мы можем, как будто вживе, потрогать ее вещи:

«три розовые мантильи, из коих одна атласная,

две круглые шляпы, из коих одна белая с черными, а другая черная с белыми перьями,

восемь рубах голландского полотна,

одна простыня и две наволочки полотняные,

осмнадцать пар шелковых чулок,

десять пар башмаков шелковых, надеванных,

платков батистовых тридцать четыре,

один зонтик тафтяной кофейный,

лент разных цветов десять кусков целых и початых,

двадцать пять пар новых лайковых перчаток,

веер бумажный,

ниток голландских пятнадцать мотков,

в ящике одни перловые браслеты с серебряными замками, серьги в футляре перловые, два небольших сердолика, пятнадцать маленьких хрустальных красных камешков, серебряный чеканный футлярец для карманного календаря,

три камышовые тросточки: две тоненькие, а одна обыкновенная с позолоченною оправою,

солонка, ложка столовая и чайная, ножик и вилка серебряные, с позолотою...»