Пленницы судьбы

Софья Делафон: «наша добрая старая мама»

Сумасшедший муж дважды пытался убить Софью и двух малолетних дочерей, но она не оставляла его, обращалась за помощью к самым знаменитым врачам, повезла больного за границу, в Швейцарию и Францию, потратила на лечение мужа все свои средства. Но ничто не помогло несчастному больному, он умер, оставив вдову и детей в крайней нужде...

Преодолевая стыд, Софья пришла в русское посольство в Париже, чтобы попросить денег взаймы на дорогу до Петербурга и тут... познакомилась с Иваном Ивановичем Бецким, который сразу понял, что лучшего сподвижника в деле нового русского воспитания не придумать...

Софья Делафон происходила из семьи протестантов — французских гугенотов, бежавших в XVII веке из своего отечества. Не в силах терпеть гонения католического короля, гугеноты тысячами покидали родину, что вообще для французов, как бы они ни были недовольны жизнью, не характерно и до сих пор. Между тем гугеноты были истинным человеческим достоянием Франции: богатые, образованные, прекрасные мастера, банкиры, художники. Их с радостью принимали повсюду. Они осели в Северной Германии, Пруссии (влиятельный современный политик Германии Лафонтен — из гугенотов XVII века), добрались они и до России. Родители Софьи были виноторговцами и прославились тем, что основали в Петербурге первую приличную гостиницу. Софья была единственной их дочерью, и в 15 лет (она родилась в 1717 году) ее выдали замуж за француза — генерала русской службы. Это брак оказался несчастливым — муж постепенно терял рассудок, страшно тиранил Софью, мучил ее, требуя перехода в католичество, что для протестантки было равносильно смерти, а потом он стал вообще терять человеческий облик...

Иван Иванович Бецкой, которого встретила в Париже Делафон, был крупным государственным деятелем, просветителем и одновременно... отчаянным государственным романтиком. При этом он занимал особое место при дворе Екатерины II. Слов нет, Бецкой был ловким царедворцем. Не каждый мог удержаться наверху после переворота, при смене власти. На так называемых «крутых виражах истории» Бецкой удержался в седле и пользовался доверием Екатерины II, так же как и ранее он пользовался доверием ее супруга императора Петра III. Одни полагали, что Бецкой вовремя предал императора и перебежал к Екатерине, другие видели в этом одну из дворцовых тайн. Они говорили, что Бецкой очень приближен к Екатерине потому, что он — истинный ее отец. Все, мол, сходится: Бецкой в 1728 году был в Германии, там был особенно дружен с ангальт-цербстской принцессой Иоганной Елизаветой (в другой редакции — волочился за ней), будущей матерью Екатерины Великой. А дальше, мол, все понятно...

Думаю, что это обычные слухи о происхождении великих, вроде рассказов о том, что Суворов — сын Петра Великого. Правда здесь лишь то, что Бецкой при дворе Екатерины занимал особое место. Она относилась к нему по-родственному, тепло. Бецкой был ее советником во многих делах, долгие годы Иван Иванович оставался ее личным чтецом и собеседником, они даже ссорились, что позволялось далеко не всем приближенным и придворным. Но все же их объединяло родство особого характера — и Екатерина, и Бецкой, стоя крепко на русской почве, были «гражданами Республики Просвещения», жили в мире тогда популярных высоких идей и поэтому так хорошо понимали друг друга. Как и его покровительница Екатерина II, он находился под обаянием идей Просвещения, был убежден, что все несчастья России — от невежества, отсутствия культуры и образования.

Что же были за идеи, воодушевлявшие этих «граждан»? Бецкой и Екатерина обсуждали одну из распространенных проблем века Просвещения — как усовершенствовать мир, как вывести новую «породу» русских людей, умных, честных, законопослушных. Мысль эта не нова, и для нас особенно, — мы видели, как рухнули замыслы воспитать нового человека коммунизма. Но тогда, в XVIII веке, мысль о выведении «новой породы» не казалась нелепой. Оба были убеждены, что ребенок — это глина, которая примет ту форму, которую придаст ей воспитатель, проникнутый такими идеями Просвещения, как свобода, равенство, ценность человеческой личности. Нужен только новый инструмент, новая система образования и воспитания. И Бецкой, поддержанный Екатериной II, взялся за создание такой системы. Из проекта Бецкого 1763 года «Генеральное учреждение о воспитании» следовало: «Единственное средство приравнять Россию к прочим просвещенным государствам Европы состоит в том, чтобы образовать в ней среднее или третье сословие, а для достижения сего единое токмо средство остается: произвести сперва посредством воспитания, так сказать, новую породу, или новых отцов и матерей, которые детям бы своим те же прямые воспитания правила в сердце вселить могли, какие получили они сами, и от них дети передали бы далее своим детям, и так следуя из родов в роды, в будущие века. Великое сие намерение исполнить нет совсем иного способа, как завести воспитальные училища для обоего пола детей, которых принимать отнюдь не старее как на пятом и на шестом году». Вдумайся, читатель в эти слова! Главное — не спешить, воспитать даже не самих граждан: умных, трезвых, образованных, трудолюбивых, ответственных, верноподданных, — а только лишь «родителей будущих российских граждан»! А уж потом, со временем, из этих семей выйдут новые поколения истинных граждан, в которых так нуждается Россия.

Первым делом, которое затеял Бецкой, было устройство в 1763 году «Императорского воспитательного для приносимых детей дома». Это была революция по тем временам. Ужасна была в то время судьба незаконнорожденных детей, бастардов. Их топили в нужниках, бросали в воду, оставляли на морозе. Бецкой придумал такую систему, что любой человек, а тем более несчастная мать, родившая «зазорное дитя», подойдя к дому младенцев, могла положить кулек с малышом в специальный наклонный лоток, и через минуту он скатывался вниз, в приемный покой, на руки заботливой нянечки. Бецкой считал, что это и есть тот человеческий материал, из которого можно воспитать новую породу людей. Добавлю, что сам Бецкой на свои деньги содержал десять, а потом восемьдесят подкидышей из простонародья.

Скажем сразу, что трогательная забота Ивана Ивановича о несчастных детях объяснялась не только его добрым, сострадающим сердцем. Дело в том, что он был сам бастард, незаконнорожденный ребенок. Иван Бецкой родился в Стокгольме в 1704 году, как писали в прошлых веках, «под сению позора» — он был незаконнорожденный сын генерала князя Ивана Трубецкого, попавшего в плен под Нарвой в 1700 году. Трубецкой жил в Стокгольме как почетный пленник, где и завел роман с одной знатной шведкой. Князь, проведший в плену восемнадцать лет, не только признал ребенка, но и полюбил его, помог встать на ноги. Он дал мальчику свою усеченную фамилию — Бецкой и предоставил возможность получить образование в Европе. Сначала Иван учился в Копенгагене, потом в других местах и стал образованнейшим человеком. Он был знаком с французскими энциклопедистами, вхож в парижские литературные салоны. Талант, ум, образованность, вкус Ивана Бецкого оценили и в России. Долгие годы он ведал Канцелярией от строений Петербурга, и мы можем хоть каждый день благодарить Ивана Ивановича — именно он руководил строительством гранитных набережных Невы, именно он утвердил знаменитую решетку Летнего сада Юрия Фельтена. Словом, Бецкому повезло несказанно — родившись бастардом, он стал крупным государственным деятелем, уважаемым человеком, а все благодаря правильному образованию и воспитанию.

Но все-таки особо гордился Бецкой созданным им в 1764 году учебным заведением для бедных дворянок — Воспитательным обществом благородных девиц (Смольным институтом), дававшим девушкам лучшее по тем временам образование. 5 мая 1764 года последовал указ о передаче Институту помещения Воскресенского девичья монастыря. Этот монастырь был основан императрицей Елизаветой Петровной в 1748 году. Петербургу повезло, что строил монастырь настоящий гений — граф Варфоломей Варфоломеевич Растрелли. В деньгах его не ограничивали, и он размахнулся на славу. Все специалисты удивляются, как это Растрелли сумел объединить идеи итальянского барокко с принципами русской монастырской архитектуры и создал на берегу Невы необыкновенный шедевр, которым люди восхищаются до сих пор. К 1764 году монастырь должен был принять двенадцать — шестнадцать монахинь, но этого не произошло. В его жилые корпуса вселился Смольный институт. Эти корпуса опоясывали собор в виде многоугольника и образовывали крест. В этом-то кресте и устроили первых воспитанниц и их воспитателей. Подготовленный Бецким «Устав воспитания двухсот благородных девиц» предписывал брать в институт только дворянок, православных, независимо от их состояния, причем (для чистоты эксперимента) кто из них беден, а кто побогаче, знала только начальница института. Родители же давали письменное обязательство, что до двенадцати лет не смогут взять девочек из учреждения и даже не смогут их видеть.

Общество поначалу без понимания встретило начинание Бецкого и Екатерины. Какое у девки может быть образование? Это одно баловство, обучения танцам, умению побренчать на фортепьянах, светскому обхождению да шитью вполне достаточно. Даже мальчики воспитывались кое-как дома, и образ Митрофанушки из «Недоросля» Дениса Фонвизина поэтому-то и стал популярен, что таких детей было очень много в России. А тут образование для девиц? Как вспоминала о домашнем воспитании графиня Хвостова, «я вытверживала почти наизусть имена иностранных принцев в календаре, отмечала крестиками тех, которые более подходили ко мне по летам, начитавшись без разбору романов и комедий, я возмечтала, что когда-нибудь предстанет предо мною принц и я сделаюсь принцессою».

Первым шагом на долгом пути создания женского образования и стало основание Смольного института — закрытого учебно-воспитательного заведения для бедных дворянских девочек, созданного по примеру французского закрытого заведения Сен-Сир. То, что институт был основан в монастыре, не смущало его организаторов. Как писала в 1772 году Вольтеру императрица Екатерина II, «мы далеки от мысли сделать из них монахинь. Напротив, мы воспитываем их так, чтобы они могли украсить собою семейства, в которые вступят. Мы не хотим их сделать ни жеманницами, ни кокетками, но любезными, способными воспитывать своих собственных детей и иметь попечение о своем доме». При этом режим предполагалось ввести строгий, почти как в монастыре: подъем до 8 часов утра, туалет, молитва, чтение Евангелия; в 8 часов — завтрак, с 9 — уроки, в 12 часов — обед, отдых до 2 часов пополудни, с 2 до 5 — уроки, прогулки на чистом воздухе и так далее. И все это — под строгим контролем учителей, воспитателей и директрисы.

Сорокасемилетняя Софья Ивановна Делафон, хлебнувшая горя, но не утратившая любви к людям, как нельзя лучше подходила на пост начальницы Смольного. Кроме того что Софья Ивановна светилась добротой, она еще обладала редкими достоинствами начальника — была честной, толковой, строгой, умела хорошо организовать дело и расставить людей по местам. Это стало ясно после того, как Делафон заменила первую директрису княжну Анну Долгорукую, которая оказалась лишенной административных способностей, такта, а главное — любви к детям и педагогического дарования. Надменная, малообразованная, она чувствовала себя в Смольном не в своей тарелке и, проработав восемь месяцев, уступила место Делафон.

Софья Ивановна целиком разделяла педагогическую концепцию Бецкого: детей воспитывать только добротой, никогда их не бить. А побои в те времена были нормой. Историки, изучая систему воспитания и право тех времен, ввели специальный термин для этого повсеместно распространенного явления: «раздача боли». Не было человека, которого бы тогда не били, не наказывали телесно. Били всех: взрослых и детей, женщин и стариков. Били плачущих младенцев в колыбели, регулярно по субботам пороли школьников, всех подряд — в том числе не совершивших проступков: а вдруг утаил, не попался?! Если муж не бил (точнее — не поучал) жену, считалось, что он ее не любит. Барыня «угощала оплеушинами» сенных девушек за плохо мытые полы, белье, как и дочерей, прочих родственников за непослушание, да и просто — из-за скверного настроения. На конюшне постоянно пороли слуг за лень, воровство, крестьян — за дерзость, пьянство, порубки барского леса и другие проступки. А потом приезжали солдаты со сборщиками налогов и били всех недоимщиков палками по пяткам. Мастера не столько учили ремеслу подмастерьев и учеников, сколько били их, от офицеров получали зуботычины, а часто и шпицрутены солдаты и матросы, полицейские без пощады били на улицах нищих и пьяных, их же за мелкие преступления «учили» палками на площадях. Получить кнутом от проезжавшего мимо кучера или форейтора было обычным делом. Можно было часто видеть и казни кнутом, когда человека до смерти забивали этим страшным орудием. Побои в то время были узаконены: кнутом, плетью, морской кошкой, батогами, шпицрутенами. И тут вдруг в Смольном никого не бьют!

Еще более дивным были принципы воспитания девочек. На смену всеобщему насилию в традиционной педагогике пришли другие начала. Воспитатель, по мысли Бецкого, обязан иметь жизнерадостный характер, иначе его нельзя подпускать к детям, — ведь они должны не бояться, а любить своего наставника. Воспитательнице надлежит «быть любимой и почитаемой всеми... дабы сим способом отвращен был и самый вид всего того, что скукою, грустию или задумчивостию назваться может». При этом она обязана была «собственных или домашних своих огорчений воспитываемым детям отнюдь не показывать, но всячески оные от них скрывать должно», чтобы девицы «были бы скромны, вежливы, ласковы и учтивы, но непринужденно». Учитель не может быть лжецом и притворщиком, а только «человеком разум имеющим здравый, сердце непорочное, мысли вольные, нрав к раболепию непреклонный (то есть не воспитывать подхалимов. — Е. А.), говорить должен, как думает, а делать, как говорит». О Господи! Вспомним, читатель, нашу школу!

В учебе не следовало отягощать незрелый еще разум излишними понятиями... не поступать с ними «суровым и неприятным образом». Ставилась задача «возбуждать охоту к труду, страх к праздности». Именно праздность, по мнению Бецкого, служила источником всяческого зла и порока. Учитель не дозволяет девицам читать книги вредные, развращающие юную душу. Не следовало им видеться и разговаривать со скверными, злыми людьми, помнить всегда поговорку: «Случай делает вора». А главное — нужно «старанием, искусством и трудами нечувствительно достигнуть» знаний, «приводить к учению подобно как в приятное, украшенное цветами поле». Можно было бы посмеяться над принципами Бецкого в воспитании юношества, но лучше не будем — история нашего железного века показала, что по сравнению с нашими предками из XVIII века мы не стали ни добрее, ни лучше их, а, даже наоборот, злее и хуже.

«Она была предметом моей первой привязанности, — писала много лет спустя о Софье Ивановне смолянка Глафира Алымова-Ржевская. — Никто впоследствии не мог мне заменить ее, она служила мне матерью, руководительницей, другом, была покровительницею и благодетельницею. Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласок... Иногда мы старались рассердить ее, чтобы потом просить у нее прощения, — так трогательно умела она прощать, возвращая свое расположение виновным». Алымова пишет далее, что она была особой любимицей у Софьи Ивановны. Но именно так думала каждая из ее выпускниц, обожавших свою директрису! А в каждом выпуске было по пятьдесят — шестьдесят смолянок — и так тридцать лет ее директорства! Князь Иван Долгорукий был дважды женат на смолянках разных выпусков и писал, что «привык слышать произношение ее имени с необыкновенным благоговением».

И вот Делафон стала директрисой Смольного института. Что же отличало Софью Ивановну? Основное — она любила своих воспитанниц. Добрая, ласковая, умная, веселая, она входила в их жизнь в то время, когда они, обделенные в своих многодетных и бедных семьях теплом и лаской, особенно нуждались в этом. А тут, в Смольном, их не били, не отбрасывали с дороги как несчастных котят, а кормили, ласкали, ими здесь занимались. Софья жила в самом монастыре, вместе с детьми. В свободное от уроков время девочки гурьбой ходили за ней по коридорам, сидели в ее кабинете, читали или тихо играли, чтобы не мешать Софье Ивановне заниматься бумагами, ждали, когда она поиграет с ними. Уловив минутку, один на один, они доверяли ей свои детские тайны.

Потом девочки становились девушками, выпархивали из теплого гнезда Смольного, попадали ко двору, выходили замуж, заводили детей, но не прерывали с Делафон почти родственной связи. Известно, что плохой учитель быстро забывается, а любимого учителя вспоминают и посещают всю жизнь! Так было и с Делафон. Смолянки часто приезжали, привозили к ней — на одобрение — своих женихов, а потом новорожденных детей, ее слово и совет были непререкаемы для повзрослевших учениц. А когда жизнь смолянок не складывалась, они ехали не к родителям, а к Делафон, которую, с легкой руки императрицы Марии Федоровны называли «notre bonne vieille maman» («наша добрая старая мама»), В родном Смольном их ждала комната, постель, еда и доброе отношение. И навсегда, до гробовой доски, с ними были воспоминания чудесных детских лет, проведенных здесь: «Прелестные воспоминания! Счастливые времена! Приют невинности и мира! Вы были для меня источником самых чистых наслаждений!» (Алымова). Да, чересчур возвышенно, но несомненно искренне.

Одна из фрейлин императрицы Екатерины II выходила замуж, и свадьба состоялась при дворе. Страшным огорчением для невесты было то, что милую Софью Ивановну ко двору не допустили — оказывается, у нее не было придворного чина. Это неудивительно, ведь она ничего и никогда для себя не просила, была скромна, честна, а поэтому бедна. Да и что можно еще рассказать о личной жизни старой директрисы? Вся ее жизнь — в сиюминутных школьных заботах, а вся ее история — в историях (часто трогательных или забавных) выпусков смолянок. Не верьте пошлым рассказам о «шестидесяти курах, набитых дурах», о том, что смолянки, переполненные бесполезной ученостью, не знали жизни и в саду искали деревья, чтобы сорвать с них булку. Дур и дураков везде достаточно, но точно известно, что выпускницы Смольного заметно превосходили по своему развитию девушек, получивших традиционное домашнее образование. Они, как и мечтал основатель института Бецкой, становились прекрасными матерями будущих граждан России.

И все-таки Павел I в 1796 году, уже после смерти Екатерины, исправил несправедливость — пожаловал Делафон в статс-дамы, а вскоре удостоил ордена Святой Екатерины. Все это стало возможно благодаря императрице Марии Федоровне, которая, став государыней, патронировала Смольный и по достоинству оценила заслуги Софии Ивановны, Софья Ивановна заслужила награду, но так и не надела через плечо алую орденскую ленту — она тяжко болела и вскоре умерла, прожив восемьдесят лет и более тридцати из них посвятив Смольному...

Троцкий вспоминал, что в горячечные октябрьские дни 1917 года в Смольном он видел, как Ленин, прервав разговор (все о власти, о власти!), подошел к окну и остановился в недоумении — в осеннем саду бегали и смеялись девочки, одетые в одинаковые пальтишки. «Это что такое?» — с удивлением спросил вождь. Ему ответили, что Смольный институт еще работает, но скоро его уберут из «штаба революции». Так неожиданно столкнулись лицом к лицу два несоединимых мира, две цивилизации, и одна из них была обречена на гибель. Я всегда думаю об этом, когда иду по улице Пролетарской диктатуры — мало кто знает, что она называлась Лафоновской улицей: в память о скромной женщине в неизменном чепчике, без которой русская культура была бы гораздо беднее...