Пленницы судьбы

Мария Гамильтон: прелестная головка в банке со спиртом

Согласно легенде, во время визита Петра Великого в Копенгаген в 1716 году датский король Фредерик IV, расслабившись после обильного обеда, спросил царя: «Ах, брат мой! Я слышал, что и у вас есть любовница?» Петр помрачнел: «Брат мой! Мои потаскухи обходятся недорого, а ваши стоят тысячи фунтов, лучше их на войну со шведами тратить...»

Здесь, как во многом другом, Петр был последователен: интересы государства — прежде всего. Как вспоминал личный токарь царя Андрей Нартов: «Впущена была к его величеству в токарную присланная от императрицы комнатная ближняя девица Гамильтон, которую, обняв, потрепал рукою по плечу, сказал: “Любить девок хорошо, да не всегда, инако, Андрей, забудем ремесло”. После сел (за станок) и начал точить». Словом, как пели в советские времена: «Первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом...»

О любвеобильности царя-реформатора известно много. Современник косноязычно, но весьма прозрачно выражался о павианских наклонностях Петра: «Великий монарх никогда не отказал быть себя от плотского сластолюбия преодолена». Даже в поездки Петр брал с собой небольшой гарем «метресс» — так называли девиц легкого поведения, которые не перевелись в окружении Петра и с женитьбой царя на Екатерине. Но Екатерина нашла единственный удобный для себя способ поведения: она не преследовала мужа бесполезной ревностью, а... сама поставляла ему метресс. 18 июня 1717 года Петр писал жене из Спа, где он пил воды: «Иного сообщить отсюда нечего, только что мы сюда приехали вчера благополучно, а так как во время питья вод домашние забавы (то есть секс. — Е. А.) доктора употреблять запрещают, поэтому я метрессу свою отпустил к Вам, ибо не мог бы удержаться, если бы она при мне была». 3 июля Екатерина отвечала, что отсылка метрессы случилась явно не по требованию докторов, а потому, что она заболела нехорошей болезнью «и не желала бы я (от чего Боже сохрани!)», чтоб и любовник этой метрессы приехал бы в таком состоянии, в каком она приехала. То, что в отношениях супругов существовала и такая грань, многое говорит о Екатерине. Признавая и даже поощряя супружескую свободу, Екатерина как бы срывала полог тайны, за которым, пользуясь любострастием царя, могла усилиться ее возможная соперница. Ведь тайны любовных встреч часто предполагают тайну сердец. А вот этого как раз и не нужно было Екатерине, и поэтому она сделала «институт метресс» вполне легальным в их супружеской жизни с Петром.

Впрочем, и знатные дамы не оставались для царя недоступными. В принципе, российские самодержцы пользовались не только абсолютной властью, но и исключительной сексуальной свободой. Так продолжалось, пожалуй, до времен Александра III — однолюба и строгого моралиста. А до этого ни одна дама не могла отказать государю... Впрочем, Петр исповедовал принцип: «Живу сам и даю жить другим». Он не был строг и к половой свободе своих подданных, даже поощрял внебрачные связи. И здесь, как во многом другом, он исходил из интересов государства. Сохранился рассказ о том, как Петр защищал от нападок односельчан девушку, «принесшую в подоле» дитя от понравившегося ей иностранца. Погладив по головке рожденного в грехе бастарда, царь наставительно сказал: «Великое дело! Она ничего худого сделала! А этот малый со временем будет солдат!» Указом 1715 года в государстве были учреждены больницы для содержания «зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно, и, стыда ради, отметывают в разные месте, отчего оные младенцы безгодно помирают». Действительно, были известны многочисленные случаи, когда детей оставляли на помойках или подбрасывали под двери чужих людей. Регулярные, по мере заполнения, чистки нужников в женских монастырях приводили к страшным находкам и вызывали шок видавших виды золотарей. Приметим употребленное в указе слово «безгодно», то есть без выгоды, бесполезно для общества. И далее, как всегда в указах Петра, слышен грозный государственный рык: «А ежели такие незаконно рождающие явятся в умерщвлении тех младенцев, и оные за такие злодейства сами казнены будут смертию».

Собственно, все вышесказанное имеет прямое отношение к истории девицы Марии Гамильтон. По одной версии, она происходила из древнего шотландского рода, еще в XVII веке выехавшего в Россию, по другой — Марья Гамонтова (так переделали иностранную фамилию в России) являлась родственницей какого-то пленного шведского генерала. Как бы то ни было, примерно с 1715 года Мария Даниловна Гамильтон, девица ладная и красивая, оказалась в окружении жены Петра Великого Екатерины Алексеевны, приглянулась ей и вошла в ее ближний круг. Позже стало известно, что она иногда даже ходила в нарядах царицы, а также имела доступ к ее драгоценностям и даже брала украшения без спросу или, как считали позже следователи по ее делу, попросту подворовывала их у госпожи. Марья состояла в комнатных ближних девицах (или в «девушках с верьху»), которых порой на западный манер называли камер-фрейлинами. В то переходное время, когда старая система старинных придворных чинов уже была разрушена, а новая еще не сложилась, двор Петра более напоминал собрание разношерстной дворни, состоял по большей части из денщиков царя и комнатных девиц царицы, более похожих на сенных девок. Гамильтон была одна из них: нарядившись в платье госпожи, она присутствовала на церемониях, а потом, как простая служанка, выносила царицыны ночные горшки. Не приходится сомневаться и в том, что Мария была любовницей самого царя, не пропускавшего ни одной юбки. При этом при дворе царя господствовало безобразное пьянство, зачинщиком которого бывал сам Петр, спаивавший своих приближенных. Женщины во главе с царицей также участвовали в разгульном, подчас безобразном веселье царя. Главными «героинями» попоек при дворе были Авдотья Чернышева по кличке Авдотья — Бой-баба и княгиня Настасья Голицына — старая горькая пьяница и шутиха. В придворном журнале Екатерины I мы читаем, что императрица, Меншиков и другие сановники обедали в зале и пили английское пиво, «а княгини Голицыной поднесли второй кубок, в который Ее Величество изволила положить 10 червонцев». Иной читатель спросит: что это значит? А значит это только одно — получить золотые монеты Голицына могла, только выпив огромный кубок целиком. По записям в книге видно, что княгиня была стойким и мужественным борцом с Бахусом, но бывали и неудачи — Бахус оказывался сильнее, и под общий смех присутствующих княгиня пьяной валилась под стол, где уже дремало немало других неосторожных гостей императрицы.

К описываемому времени царь отдалился от Марии Гамильтон (вспомните разговор царя с токарем Нардовым в токарне), и у нее начался тайный роман с одним из царских денщиков — Иваном Орловым, парнем молодым и красивым. Сам по себе Иван Орлов был личностью заурядной, недалекой, как говорится, «без царя в голове» — ветреным и непостоянным. Роман же с Марией был смертельно опасен как для Орлова, так и для Гамильтон, но из-за этого-то особенно сладок: чтобы спать с любовницей грозного царя, нужно быть не просто хорошим мужиком, но орлом (вспомни, читатель, роман героя рассказа Фазиля Искандера с любовницей самого Берии!)...

Денщики Петра — особая группа приближенных царя. Обычно их было человек пять — десять. Они не только чистили царские сапоги и одежду, спали, подобно дворовым в помещичьих домах, у порога его спальни, но и выполняли порой серьезные поручения. Некоторых царь посылал с секретными заданиями в губернии и даже за границу. Для Петра обычно был неважен формальный статус порученца — главное, чтобы он был толковый человек и пользовался доверием государя. Многие из денщиков царя потом вышли в люди, причем в большие люди: денщик Алексашка стал генерал-фельдмаршалом (а потом и генералиссимусом) светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым, восемнадцатилетний денщик Пашка стал графом — генерал-прокурором, «оком государевым». Но до этого он, знавший иностранные языки, человек общительный и умный, не раз отправлялся за границу с полномочиями тайного посланника или резидента для ведения секретных переговоров или выполнения особых заданий царя. Занимался он и матримониальными проблемами царской семьи — рыскал по Европе в поисках женихов для царских племянниц и дочерей и обо всем подробно писал Петру I и Екатерине. Но все они в своем денщичестве обычно были такие же, как Иван Орлов, молодые, ражие парни. Они жили во дворце, рядом с царем, и, естественно, крутили любовь с девицами из ближнего окружения царицы Екатерины, другими придворными дамами и служанками. И как только государь отправлялся спать, денщики принимались шуметь, гоготать, тискать по углам и переходам царицыных ближних девиц. Этот шум беспокоил Петра, и, согласно одной из легенд, он стал запирать денщиков на ночь в голландские спальные шкафы, которые понастроили для царя, безмерно любившего все голландское. В этих шкафах, на разложенных перинах, голландцы спали полусидя-полулежа, что считалось лучшим способом избежать внезапного сердечного приступа или инсульта. Кроме того, таким образом в доме экономили место. Как-то раз ночью Петру понадобился денщик, он пошел с ключом к шкафам, но все они оказались пусты... Тогда царь якобы сказал в раздражении: «Мои денщики летать начали через замки, как комары, завтра я им крылья обстригу дубиною». Где же проводили ночи денщики, в том числе Иван Орлов, можно только догадываться...

А на дворе стояла весна 1718 года — время страшное. Как раз Петр расследовал дело своего сына царевича Алексея, в застенках Тайной канцелярии лилась кровь пытаемых, устраивались свирепые публичные казни, шли новые аресты, всюду искали врагов, писали доносы. Орлов тоже решил отличиться и подал Петру донос на каких-то людей, собиравшихся по ночам в компании. Царь сунул донос в сюртук, чтобы почитать писание своего денщика на следующий день, на свежую голову. Бумага же провалилась за подкладку камзола, и царь, утром хватившись и не найдя доноса, рассвирепел — он решил, что Орлов передумал и тайно выкрал донос из кармана. Посланные за Орловым его нигде не нашли: он, бежав из шкафа, кутил в городе, в каком-то неизвестном дворцовым служителям кабаке, а может быть, ночевал у какой-то девицы. Отсутствие денщика вызвало новый приступ ярости подозрительного царя: он помнил, как один из его денщиков — тайный доброжелатель опального царевича Алексея, прочитав из-за спины государя указ об аресте сторонников царевича, сразу же побежал предупредить своих приятелей об опасности. Когда же наконец Орлова вытащили из какого-то «вольного дома», где он проводил ночь, и приволокли к царю, бумага уже обнаружилась за подкладкой. Но Орлов, не зная сути дела, страшно испугался. Увидав грозного царя, он так струсил (известно, что когда в 1724 году к Петру привели любовника Екатерины Виллема Монса, то арестованный, взглянув в глаза грозного государя, упал в обморок), что сразу же повалился в царские ноги и чистосердечно признался (все по Фрейду!): «Не казни, государь, виноват, сожительствовал с Марьей Гамонтовой». Слово за слово, и Орлов рассказал о своем «амуре» с фавориткой царя и между прочим признался, что Гамильтон имела от него двоих детей, родившихся мертвыми.

Царь насторожился: он вспомнил, что год назад при чистке дворцового нужника в выгребной яме нашли трупик ребенка, завернутый в дворцовую салфетку, а совсем недавно в Летнем саду, у фонтана, утром вновь обнаружили тельце еще одного мертвого младенца в салфетке... Словом, позвали Марию Гамильтон, царь ее допросил — он был известный мастер сыска. После этого Марию, Орлова и всех причастных к делу слуг отправили в крепость. Колесо машины сыска, скрипя, закрутилось: начались допросы и очные ставки, а потом и «виска» — дыба и кнут. В петровском застенке ломали волю и не таким нежным, как Мария, созданиям. На пытках под кнутом она призналась, что двоих зачатых ею детей она вытравила каким-то снадобьем, а третьего убила. В записи очной ставки Гамильтон со служанкой Екатериной, которая помогала тайным родам госпожи, сказано: «Жинка Катерина уличает, что, конечно, младенца задавила Марья таким образом, как она родила над судном: засунула тому младенцу палец в рот и подняла его [младенца] и придавила. А девка Марья [на очной ставке] сказала, что того младенца задавила она и в том и во всем виновата», а потом приказала служанке куда-нибудь выбросить тело. Иван же Орлов обо всем этом ничего не знал. Эти показания и привели саму Марью на эшафот, но спасли Орлова от казни, ибо, согласно закону, «ежели холостой человек пребудет с девкою, и она от него родит, то оный на содержание матери и младенца, по состоянию его и платы, нечто имеет дать (по-современному говоря, платит алименты. — Е. А.), и сверх того тюрьмою и церковным покаянием имеет быть наказан, разве что он потом на ней женится и возьмет ее за сущую жену, и в таком случае их не штрафовать». Собственно, Иван Орлов мало чем отличался от самого Петра Великого, долго блудно сожительствовавшего с лифляндской девкой Мартой Скавронской (ставшей потом царицей Екатериной Алексеевной), народившей от царя множество бастардов. Различие же между ними все же было существенное: сожительница Петра его детей в ночном судне не топила.

В ноябре 1718 года Марии Гамильтон был вынесен приговор: «Великий государь... Петр Алексеевич, будучи в канцелярии Тайных розыскных дел, слушав вышеписанного дела и выписки, указал: девку Марью Гамонтову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была от того брюхата трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, за такое ее душегубство, также она же у царицы государыни Екатерины Алексеевны крала алмазные вещи и золотые, в чем она с розысков повинилась, казнить смертию». Вообще-то согласно Уложению 1649 года муже- и детоубийц живыми «закапывали в землю по титьки, с руками вместе и отоптывали ногами». И если на улице было тепло, а стража вовремя отгоняла голодных псов, готовых разодрать жертву, то мучения несчастной затягивались на недели. Вот типичное доношение о такой казни, пришедшее в Брянскую воеводскую канцелярию: «Сего 1730 года, августа 21-го дня в Брянске, на площади, вкопана была крестьянская жонка Ефросинья за убийство до смерти мужа ее. И сего сентября 22-го дня оная женка, вкопанная в землю, умре». Следовательно, несчастная прожила в земле больше месяца! Но Марию Гамильтон ждала другая смерть.

После вынесения приговора многие из близких Петру людей пытались умилостивить его, упирая на то, что, мол, девица поступала бессознательно, с испуга, ей было стыдно. Более других хлопотали за Марию сама царица Екатерина Алексеевна и вдовствующая царица Прасковья Федоровна. Последняя даже пригласила царскую семью к себе в гости и пыталась в непринужденной застольной беседе уговорить царя помиловать Марию. Но Петр был непреклонен: проливший невинную человеческую кровь должен умереть, закон должен быть исполнен, и он-де не в силах его отменить. Причем царь был так решителен, что, почувствовав его гнев, старая царица постаралась «шуточным прикладом речь свою замять». В другом случае, когда вновь стали просить за Марию, царь вспомнил историю другого своего денщика, Васьки Поспелова, который женился на брюхатой от него фрейлине, и ничего! Причем невеста еле ходила вокруг аналоя, и в этот день царь гулял на свадьбе, а назавтра он участвовал уже в крещении новорожденного младенца, одобряя со смехом супругов за похвальную быстроту в производстве слуг Отечества.

Все ходатаи и просители за Марию, выслушивая рассуждения и шутки государя, понимали, что дело не в бессилии самодержца изменить подвластные ему законы и не в примере Поспелова. Просто все знали, что младенцы, убитые Гамильтон, возможно, были детьми самого Петра, и именно этого, как и измены за его спиной, царь не мог простить своей бывшей фаворитке.

14 марта 1719 года преступницу возвели на эшафот, устроенный на Троицкой площади. Она же все еще продолжала верить, что государь ее помилует. Чтобы разжалобить монарха, Гамильтон облачилась в праздничное, белое платье с черными лентами и, когда появился Петр, встала перед ним на колени. Государь помилования ей не объявил, но обещал, что рука палача ее не коснется, — известно, что во время казни палач грубо хватал казнимого, обнажал его и кидал на плаху... Гамильтон и окружающие замерли в ожидании окончательного решения царя. Он что-то прошептал на ухо палачу, и тот вдруг взмахнул широким мечом и в мгновение ока отсек голову стоящей на коленях женщине. Так Петр, не нарушив данного Марии обещания, заодно опробовал привезенный с Запада особый палаческий меч — новое в России орудие казни, впервые тут использованное вместо примитивного топора.

Современники писали, что после казни государь поднял голову Марии за ее роскошные волосы и поцеловал в неостывшие еще губы, а затем стал объяснять своим помертвевшим спутникам особенности кровеносных сосудов, питающих мозг человека. После показательного урока анатомии голову Марии было приказано заспиртовать в Кунсткамере, где она и пролежала полвека в банке вместе с монстрами коллекции первого русского музея. В 1780 году директор Санкт-Петербургской академии наук княгиня Е. Р. Дашкова, наводившая порядок в этом учреждении, заметила, что в Кунсткамере идет большой перерасход спирта. Обычно грешили на служащих, которые, подобно служителям зоопарка, экономившим мясо на зверях, спирт в экспонаты недоливали, а в расход его тем не менее писали. Чтобы это безобразие прекратить, спирт для экспонатов коллекции Рюйша (знаменитая коллекция монстров в банках) настаивали на лютом черном кайенском перце, затруднявшем его потребление любителями хмельного. А тут выяснилось, что спирт расходуется на какие-то две головы, которые хранятся в подвале, в закрытом сундуке. Выяснилось, что в банках находятся головы Виллима Монса и Марьи Гамильтон. Дашкова донесла о страшной находке императрице Екатерине II. Та приказала доставить банки во дворец, рассмотрела их, подивилась тому, что лицо Марии еще сохранило следы красоты, и распорядилась где-нибудь головы закопать, что и было сделано. Впрочем, у этой истории есть свое продолжение. Один из иностранцев, побывавших в Кунсткамере в 1830 году, рассказывал, что посетители, развесив уши, слушали рассказ сторожа о том, что некогда государь Петр Великий приказал отрубить голову самой красивой из своих придворных дам и заспиртовать ее, чтобы потомки знали, какие же красивые женщины родятся на Руси, и при этом показывал на заспиртованную в банке голову двенадцатилетнего красивого ребенка с нежным лицом и длинными ресницами, а потом за рассказ получал двугривенный «на водку».

Любопытно, что история Марии Гамильтон неожиданно аукнулась и за границами России. В Шотландии, на родине предков Марии, в народе была сложена баллада, которая сохранилась в записях великого шотландского романиста Вальтера Скотта. Героиня баллады Мария Гамильтон заворачивает в фартук рожденного от царя ребенка и бросает его в бурное море — времена наступили уже романтические, про ночное судно упоминать было невозможно...