Пленницы судьбы

Вера Фигнер: Верочка — Топни ножкой

Каждый раз, читая биографии революционеров, удивляешься: как же получалось, что во вполне благополучных дворянских и мещанских семьях, где царили любовь, уют, где на ночь детям читали добрые сказки, а в Рождество на елках сияли золотые шары, вырастали бесы революции, апологеты насилия, чудовища? Вспомним милую семью из уютного особнячка в Симбирске, и сад рядом, в котором дети так заботливо спасали весенней холодной ночью цветущую «папину вишню»...

В дворянском доме лесничего Николая Фигнера под Казанью бесы тоже похозяйничали, причем они почему-то овладели исключительно женской половиной семьи: все четыре дочери лесничего и его тихой жены — Вера, Лида, Женя и Ольга — «ушли в революцию». Но зато двое сыновей пошли другим путем: Петр был крупным инженером и руководил металлургическим заводом, а Николай стал певцом и с годами превратился в мировую знаменитость. Его выдающимся тенором восхищались Верди и Пуччини, он блистал на императорской сцене в то самое время, когда его сестра Верочка отбывала пожизненную каторгу в Шлиссельбургской крепости...

6 декабря 1876 года у Казанского собора состоялась первая революционная демонстрация. После выступления Плеханова участники ее под соловьиный посвист городовых с Невского разбегались в разные стороны. Среди демонстрантов филеры III Отделения заметили двух девушек «в серых шапочках» — те мешали им захватить одного из смутьянов. Это были сестры Вера и Женя Фигнер. Так началась для Веры карьера революционерки.

К этому времени двадцатичетырехлетняя Вера уже повидала жизнь. Она закончила закрытый женский институт в Казани первой ученицей — «с золотым шифром», потом вернулась к матери в небольшое поместье и затосковала от зрелища унылой провинциальной жизни. Вера была девушкой эффектной, красивой — не то что мымры русской революции вроде Стасовой, Землячки... К тому же она отличалась веселым нравом, была своевольна и капризна, а посему имела забавное прозвище «Верочка — Топни ножкой». Естественно, возле нее увивались женихи. В 1870 году она вышла замуж за почтенного судебного следователя Александра Филиппова, который был без ума от своей жены и согласился оставить службу и поехать с ней в Швейцарию, — Верочка была честолюбива и решила во что бы то ни стало выучиться на врача. В России же это было невозможно: власти считали, что высшее образование — не для женщин. В Цюрихе Вера с трепетом переступила порог медицинского факультета университета и со страстью взялась за учение. У четы Филипповых появилось множество знакомых из числа русских эмигрантов — Цюрих был местом, куда приезжали из России учиться сотни русских девушек. В уютных кафе Цюриха и на съемных квартирах (а русские студенты снимали там целый дом) горячо обсуждались самые разные проблемы, и Верочка, раньше далекая от политики, не знавшая — к удивлению новых приятелей — кто такой Лассаль, втянулась в эту жизнь, увлеклась феминизмом и социализмом и со свойственной ей безапелляционностью стала высказывать самые радикальные взгляды. Но тут встрепенулся до тех пор дремавший в Петербурге двуглавый орел и в своем грозном указе предписал, что все русские студентки Цюриха, которые занимаются там революцией и развратом, обязаны, как верноподданные, немедленно покинуть Цюрих. Многие девушки (в том числе учившаяся там же сестра Веры Лидия) подчинились грозному окрику власти и вернулись домой, не доучившись, но полные революционной злости и тираноборческого энтузиазма. Вера перебралась в Берн (который в указе упомянут не был), чтобы закончить медицинское образование. Но не тут-то было: бесы революции не дремали и в обличии знаменитого Николая Морозова начали идейно совращать честолюбивую Верочку. Конечно, при этом он отчаянно волочился за красивой соотечественницей, которая уже разошлась с мужем, оказавшимся страшным консерватором (впоследствии Филиппов сделал карьеру в Министерстве юстиции и даже интересовался материалами допросов своей бывшей супруги). Но Верочка какое-то время колебалась, выбирая между медициной и революцией, и, может быть, пошла по научной стезе, подобно Софье Ковалевской, но тут приехал другой революционер — Марк Натансон — и с порога объявил, что сестра Веры Лида арестована и сидит в крепости за революционную пропаганду. Это и решило судьбу Веры — не окончив курса, в 1875 году она вернулась в Россию и оказалась у Казанского собора...

Что же руководило в жизни всеми этими людьми? В первую очередь, огромное чувство вины перед народом: мы, такие удачливые, успешные, богатые, живем в довольстве, барствуем, все делает прислуга (кстати, однажды арестовали типографию народовольцев — они не тащили сами чемоданы со свинцовым набором, а наняли для этого носильщиков и дворников, которые, заметив страшную тяжесть ноши, бдительно стукнули в полицию), а народ страдает. Тут и появились идеи Земли и Воли. Смысл всего этого движения был прост: не нужно ничего выдумывать, нужно идти с народом, крестьянством, жить его чаяниями. Что для него важнее всего? Земля — кормилица и поилица. Реформа же 1861 года ограбила крестьян, и они жаждут получить землю. Далее, крестьяне мечтают о воле — это народники понимали как стремление к гражданским свободам. Нужно идти в народ в качестве учителей, землемеров, фельдшеров и вести пропаганду, толкать народ к революционной борьбе за землю и волю. Верочка с Женей уехали в глухую самарскую деревню. Женя стала учить детей, а Вера, получившая в Казани диплом фельдшера (свое цюрихское образование она, естественно, скрывала), стала лечить крестьян. За десять месяцев работы она, по ее воспоминаниям, приняла пять тысяч больных! Даже не верится, но ясно, что тут уж было не до социалистической агитации! Не прошло и года после начала хождения в народ, как почти все народники разочаровались в предпринятой акции: просвещение и лечение народа дело нужное, но долгое — так просидишь всю жизнь в деревне, не дождавшись всеобщего восстания. Юрий Трифонов очень точно назвал свой роман о народовольцах — «Нетерпение». Что уж нам этот национальный грех таить: мы даже прихода коммунизма больше двадцати лет ждать не могли! Нужно что-то такое сделать, так топнуть ножкой, чтобы мир разом перевернулся. А тут подвернулось техническое открытие по имени «Его величество Динамит». Нужно взорвать царя — обрушить тот стержень, на котором держится вся система, и тогда народ, как один человек, поднимется по всей стране. Словом, отколовшаяся от народников партия террористов «Народная воля» начала охоту за головой Александра II. Верочка, естественно, была вместе с нетерпеливыми.

Хотя все революционеры публично отрекались от Сергея Нечаева, убившего товарища, заподозренного в измене, тем не менее им восхищались и старались жить по его «Катехизису революционера»: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей. Он знает только одну науку, науку разрушения. Он презирает общественное мнение... общественную нравственность. Все изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены единой холодной страстью революционного дела». Красиво сказано, но страшно и неисполнимо. Как христианам невозможно точно следовать Христовым заповедям, так и революционерам — жить по катехизису Нечаева. Вера так и не смогла вырвать из своей души любовь к матери — несчастной женщине, всю жизнь, во имя спасения своих четырех сидевших в тюрьмах и ссылках дочерей, обивавшей пороги судов, министерств. Была у Веры и любовь к товарищу по борьбе, и ревность к товарке, которая этого товарища сманивала к себе.

Нечаев разбивает «все это поганое общество» на несколько категорий. Первые две — «особо зверские злодеи», которых следует уничтожать по списку, с расчетом, исходя из пользы революционной партии. Третья категория — влиятельные «высокопоставленные скоты», которых нужно сбивать с толку и, проникая в их «грязные тайны», делать своими рабами. Такая же судьба должна была постичь чиновников-честолюбцев, либералов, болтунов и доктринеров. Наконец, отдельная группа — женщины. Из них большинство — пустые, бессмысленные, бездушные кокетки. Но есть в обществе также дамы «горячие, преданные», но без революционного понимания. Всеми ими можно пользоваться для нужд революции. И наконец, «женщины совсем наши, драгоценнейшее сокровище наше, без помощи которых нам обойтись невозможно», боевые подруги. Такой и была Вера Фигнер.

Действительно, без женщин невозможно представить подполье народовольцев. Только пары, выдававшие себя за супругов и снимавшие так называемые общественные квартиры (в них любой из бомбистов мог найти стол, кров, новый паспорт), не вызывали подозрения полиции и дворников. Вера не раз использовала свою красоту, обаяние, чтобы сбивать с толку «высокопоставленных скотов», вербовать в партию влюбленных в нее офицеров и гражданских. Она, писал Л. А. Тихомиров, «сама по себе была очень милая и до мозга костей убежденная террористка. Увлекала она людей много, больше своей искренностью и красотой... Она была незаменимая агитаторша. В полном смысле красавица, обворожительных, кокетливых манер, она увлекала всех, с кем сталкивалась». Другой современник, Н. Михайловский, отмечая ум и красоту Веры, подчеркивал, что «никаких специальных дарований у нее не было. Захватывала она своей цельностью, сквозившей в каждом ее слове, в каждом ее жесте: для нее не было колебаний и сомнений. Не было, однако, в ней и той аскетической суровости, которая часто бывает свойственна людям этого типа». Фигнер не была теоретиком, ее стихией была организационная, подпольная работа, хотя, как писал тот же Тихомиров, «в голове ее был большой сумбур... и как заговорщица она хороша была только в руках умных людей (как А. Михайлов или А. Желябов)».

Как бы то ни было, без ее участия вряд ли состоялось бы покушение на царя 1 марта 1881 года. Получив весть об убийстве Александра II, Вера вместе со своими товарищами плакала от радости. Она писала, что наконец-то все их страдания «искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь, тяжелое бремя снялось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить обновлению России». Но нет! Крестьянская Россия не поднялась, она готовилась к весне, возила навоз на поля и не думала восставать. В день казни народовольцев, 3 апреля 1881 года, Фигнер ехала в конке по Петербургу, и вдруг вагон заполнила толпа, возвращавшаяся с Семеновского плаца, где только что казнили товарищей Веры. Она смотрела на этих шумящих людей и видела: «Многие лица были возбужденные, но не было ни раздумья, ни грусти». Наверное, теперь так возвращаются с футбола. Особенно ей запомнился один красавец мещанин, чье «прекрасное лицо было искажено страстью — настоящий опричник, готовый рубить головы», и ее тоже... Это был тот народ, ради которого боролась Фигнер. Перед лицом этой удручающей реальности нужно было продолжать свое дело. Фигнер металась по стране, собирала разрушенную репрессиями властей организацию. Порой Вера будто просыпалась, революционная пелена спадала с ее глаз, и она с завистью смотрела на своих попутчиков — молодоженов, которые нежно и трогательно угощали друг друга пирожками из дорожной корзинки...

Ее схватили в Харькове — Фигнер сдал новый лидер «Народной воли» Сергей Дегаев, завербованной охранкой. Вообще только с помощью предательства можно было взять Веру. Все время ее будто берегла судьба: не раз и не два Фигнер уходила от ареста буквально за день, за час до появления полиции. В Петербурге, ворвавшись в ее комнату, жандармы нашли самовар, из которого она пила чай на дорогу, еще горячим. И при этом, как пишет Тихомиров, у Фигнер было «полное отсутствие конспиративных способностей. Страстная, увлекающаяся, она не имела понятия об осторожности. Ее близким другом сделался Дегаев, который впоследствии выдал ее самым бессовестным образом». Действительно, приехав в Харьков, он встретился с ней и в разговоре выведал, что Фигнер выходит из дома в восемь утра и совсем не опасается ареста — здесь, мол, ее никто не знает, только разве вдруг ей навстречу попадется Меркулов — бывший член организации, запятнавший себя изменой еще в Петербурге. Дегаев уехал, прошло несколько месяцев, и как-то в восемь утра Вера вышла из дома и вдруг увидела, что ей навстречу идет Меркулов...

А дальше был арест, многомесячное сидение в Петропавловской крепости, в мертвой тишине, редкие свидания с матерью, суровый суд и с 1884 года — бессрочная каторга в Шлиссельбурге. Там Вера и ее товарищи продолжали свою борьбу. Раньше врагом было самодержавие, теперь — тюремщики. С годами узники все больше и больше расширяли свои права: прогулки, книги, общение, работа в мастерских, огороды, переписка. Все узники подчинялись Фигнер, ее называли «матерью-командиршей». Она казалась сделанной из стали — столь непреклонна была ее воля. Один из тюремных начальников писал о ней: «Арестантка № 11 составляет как бы культ для всей тюрьмы, арестанты относятся к ней с величайшим почтением и уважением, она, несомненно, руководит общественным мнением всей тюрьмы и ее приказаниям все подчиняются почти беспрекословно; с большой уверенностью можно сказать, что проявляющиеся в тюрьме протесты арестантов в виде общих голодовок, отказывания от гуляния, работ и т. п. делаются по ее камертону». Когда в 1889 году в тюрьме началась голодовка узников, все ее участники сдались спустя несколько дней, и только Фигнер голодала в одиночку, страшно разгневанная на своих слабых товарищей.

Немногие заключенные шлиссельбургской тюрьмы дожили до освобождения — тяжка была царская каторга. Но, сравнивая с тем, что было в советское время, убеждаешься, что Шлиссельбург, как и вся царская каторга, рядом с ГУЛАГом — курорт. Как-то раз охранники привезли кучу песка, воткнули в нее лопаты, чтобы господа заключенные от нечего делать, «для моциона», разбрасывали песок по двору крепости. Как тут не вспомнить несчастных узников Соловецкого лагеря, которых охранники заставляли целый день черпать воду в одной проруби и таскать ее в другую, да еще со смехом покрикивали, чтобы черпали море досуха, а уж о том, что такое лесоповал и Как быстро «стереть человека в лагерную пыль», я и не говорю. Как-то один из крупных народовольцев-узников жаловался в письме, что на Рождество ему дали на десерт очень мелкие фрукты, а рождественский гусь оказался пережарен. Ему бы Лаврентий Павлович показал жареного гуся! В 1904 году, после двадцати лет заключения, Фигнер выпустили на свободу. Ее мать, которой сказали, что она «узнает о своей дочери, когда она будет в гробу», сумела пробить глухую стену. Уже смертельно больная, в прошении на имя государя Николая II она умоляла его освободить дочь, чтобы попрощаться с ней навсегда. «Николай Кровавый», «внемля к мольбам» несчастной женщины, заменил Фигнер бессрочную каторгу на двадцатилетнюю, которая как раз вскоре и истекла. Вера не хотела получать от царя никакой милости, далее поначалу противилась освобождению, но любовь к матери пересилила гордость революционерки. Она вышла на свободу, но матери в живых уже не застала. После недолгой ссылки ее выпустили за границу, где она и засела за свои мемуары «Запечатленный труд»...

Вся эта история поражает нас своеобразным трагическим, роковым несогласованием. Бесспорно, Фигнер и ее товарищи были фанатиками, слепо идущими к своей цели — убийству царя. Но при этом они оставались честными, бескорыстными людьми: никто из народовольцев не мечтал о власти, не рвался к ней с бомбой в руках, да и партия их была создана только для организации терактов. И цели народовольцев были благородны и конкретны: введение парламентского строя и гарантии основных свобод. Так случилось, что в том же направлении — к свободам, конституции — двигался и Александр II. Убив его, народовольцы не достигли своей цели (народ безмолвствовал), но тем самым они и царю не дали довести до логического конца (конституция и парламент) политические реформы. Пришедший к власти сын убитого император Александр III резко повернул Россию от западнических преобразований в сторону националистического и тоталитарного «теплого народного самодержавия», а в революционном движении возобладали «Вовочки», которые «пошли своим путем»: партия как секта, демагогия, вранье о «гегемоне». И все ради захвата власти, а уж там как получится — все средства хороши, только чтобы удержаться наверху. Вернувшаяся в Россию в годы Первой мировой войны Фигнер это хорошо поняла. В сентябре 1917 году она писала: «Все утомлены фразой, бездействием и вязнем в трясине наших расхождений. Только большевики плавают, как щука в море, не сознавая, что своей необузданностью и неосуществимыми приманками темных масс постыдно предают родину немцам, а свободу — реакции». Словом, как аккуратно выражались в советские времена, Фигнер «не приняла ВОСР», вместе с другими старыми революционерами осуждала недостойную цивилизованных людей практику захвата заложников. И в советские времена она осталась такой же упрямой и несгибаемой, как и в Шлиссельбурге, хотя порой отчаянно бедствовала и голодала. Когда в 1932 году Е. М. Ярославский предложил Фигнер вступить в Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, находившееся в теплых объятиях партии, старуха была непреклонна: «Нет!» Как можно вступать в организацию, которая одобряет смертные приговоры? Она писала, что, «не зная современного метода политического расследования дел, в которых на карте стоит свобода и жизнь человека, не зная, чем вызываются признания подследственных виновности своей при полном отсутствии ее, Общество... ставится в необходимость давать резолюции, одобряющие деятельность ГПУ и, увы, дает одобрительную санкцию». И далее — обвинения большевиков в монополизации политической власти, слова о «подъяремном большинстве, именуемым беспартийным». За такие речи тогда можно было загреметь в лагерь или дальнюю ссылку... Но Веру Николаевну не тронули, и, дожив до девяноста лет, она умерла, всеми забытая, в 1942 году...