Пленницы судьбы

Настасья Минкина: хозяйка «гнезда проклятого змея»

«Глаза ее горели как угли, но смуглые черты рано утратили свою красоту», — так описывал знаменитую Настасью Минкину писатель Сухово-Кобылин, побывавший в Грузино — «столице» владений Аракчеева. Не только он замечал ее необыкновенные глаза ведьмы: «Дама эта обращала на себя внимание своим гренадерским ростом, дебелостью и черными, огненными глазами». Так писал другой посетитель Грузина, А. Г. Гриббе.

Происхождение ее точно не известно — ведь простолюдины нечасто оставляют следы в документах: разве только в переписных сказках или если совершили какое-нибудь преступление. Минкину в разных источниках называют дочерью или женой кучера, женой матроса, мелочного торговца. Возможно, что она была дворовой девушкой, которую Аракчеев купил около 1800-х годов по газетному объявлению. Вот, может быть, по такому: «Продается шеснадцатилетняя девка весьма доброго поведения, весьма здоровая, умеющая мыть белье и гладить, также и стряпать. И немного поезженная, немецкой крепкой работы, на новых колесах двухместная карета. Все сие видеть и о цене договориться можно против Каменного театра во втором от угла небеленом доме». Как бы то ни было, эта женщина очаровала Аракчеева, подчинила его себе, несмотря на всю силу, грубость этого человека, его страшное могущество над миллионами людей... Грузинские крестьяне были убеждены, что Настасья — цыганка и волшебством приворожила их господина... Порой кажется, что они недалеки от истины.

Сам граф Алексей Аракчеев был, как теперь говорят, знаковой фигурой царствования императора Александра I. Поднявшись наверх из бедного провинциального дворянства, он долгие годы был первейшим человеком империи. Родился Аракчеев в 1769 году под Бежецком Новгородской губернии. Поэтому любил называть себя «новгородским русским дворянином». Семья была бедна, отец служил в Преображенском полку, вышел в отставку в 1762 году, вернулся домой и женился на бедной девице. Мамаша Аракчеева (в отличие от отца) была женщиной с характером, добиваясь приличия в доме, аккуратности, чистоты и опрятности. Алеша пошел характером в мать и был ее любимцем. Сам потом говаривал, что учен на медные деньги — «все его воспитание обошлось в пятьдесят рублей ассигнациями, выплаченных медными пятаками» дьячку сельской церкви. Потом он попал в Кадетский корпус. Там была хорошая программа занятий, иностранные языки, но Аракчеев не блистал образованностью и вообще способностями. Зато выделялся он прилежанием, исполнительностью, целеустремленностью. «Товарищи ненавидели его за мрачный и уединенный характер, и не было дня, чтобы они его не били. Но старшие любили его и ставили в образец другим...» — писал биограф Аракчеева Маевский. Начальство оценило усердие Аракчеева и вскоре произвело в капралы, затем в сержанты. Окончив курс, он получил чин поручика, потом попал в гатчинское войско цесаревича Павла Петровича. С этого началось, как он писал сам, «тридцатилетнее счастие». После воцарения Павла Аракчеев, как все гатчинцы, получил награду — две тысячи душ, был произведен в генерал-майоры, стал комендантом Санкт-Петербурга, генерал-квартирмейстером армии и командиром Преображенского полка. И тут же проявил себя страшным жестоким солдафоном, что после либеральной эпохи Екатерины II особенно бросалось в глаза: «На просторе разъяренный бульдог, как бы сорвавшись с цепи, пустился рвать и терзать все ему подчиненное...» (Вигель. Записки). При Александре I карьера его стремительно развивалась: он стал военным министром, и, как писал современник, «на сем поприще он оказал необыкновенную и непомерную строгость, сделавшую его ужасом армии...». Всех, кто лично знал Аракчеева, поражала редкая даже для того времени жестокость и ограниченность. Секрет успехов Аракчеева был в особой преданности государю, который нуждался в нем, считал его единственным человеком, который действительно ему без лести предан (это девиз герба Аракчеева, переделанный людьми в иное: «Бес, лести предан) в мире измен и интриг, которые окружали Александра. Да, он не был умен и красив, но он был верен и тверд в этой верности, любил государя больше, чем кто-либо. Он не воровал, говорил правд)', не умничал, никогда не учил Александра. Императору было важно видеть искреннюю любовь подданного, верного раба, который в письмах писал не «Ваше Величество», а «Батюшка».

Да, его ненавидели тысячи, зато любили цари — вначале Павел I, а потом Александр I. И это решало все! В существовании, в успехе таких людей, как Аракчеев, есть своя тайна. Аракчеевы всегда нужны обществу. Это особая непрерывно возрождающаяся порода людей, работай они чиновниками, военными, учителями, профессорами, журналистами. Они — апологеты полицейского начала, единомыслия, слепого повиновения начальству, а порой и ксенофобии. Они составляют часть каждого поколения, и такие люди нужны власти. И не личные дарования, не талант, а именно этот зов власти становится причиной их успешных карьер, именно благодаря потребности власти они становятся страшными не только для смутьянов, вольнодумцев, но и для самых обыкновенных людей...

Всякий раз, отправляясь на доклад к Александру, он трепетал, как мальчишка. Входя в кабинет государя, Аракчеев бледнел, вздрагивал и крестился, как робкий проситель. Зато выйдя оттуда, временщик преображался. От этого пожилого, гнусавого человека, похожего на гарнизонного майора в потертом камзоле, с волосами, подобранными на затылке в пучок, исходила такая эманация власти, что встречавшиеся ему на пути люди немели от ужаса, как перед драконом, — в его глазах они видели «странную смесь ума и злости».

У Аракчеева было два дома. В Петербурге он жил в собственном особняке на Литейном проспекте. Не многие допускались (да и то лишь по приглашению хозяина) в этот мрачный, похожий на крепость, дом, а потом с облегчением покидали это жилище змея. Аракчеев жил там в одиночестве. Легко угадать, что личная жизнь такого тяжелого человека не могла сложиться благополучно. Он женился на Наталье Хомутовой, но брак продержался недолго: «Характер его был настолько вспыльчив и деспотичен, что молодая особа, на которой он женился, находя невозможным жить с таким человеком, оставила его дом и вернулась к своей матери... Впрочем, — продолжает мемуарист А. И. Михайловский-Данилевский, — он не во всех поступках своих был стойким, он имел у себя любовниц, из коих известнее прочих была Пукалова, поведением и корыстолюбием своим напоминавшая распутную Дюбарри...» Эта Дюбарри была Варварой Петровной Пукаловой, женой чиновника Коллегии иностранных дел, а впоследствии, с 1801 года, обер-прокурора Синода, уволенного в конце концов за мздоимство. Некоторые считают, что с его помощью Аракчеев наладил систему взяток за представление к государственным наградам: за получение ордена плати десять тысяч рублей, хочешь медаль — пять тысяч рублей.

«Я знавал ее лично, — сообщает нам Вигель, — эту всем известную Варвару Петровну, полненькую, кругленькую, беленькую бесстыдницу». Она тоже, пользуясь своим фавором у царского фаворита, бесстыдно принимала и вымогала всяческие подношения у искателей фортуны или справедливости, нагло вела себя в свете, и все перед ней заискивали. Причина проста: Варвара Петровна была нужна Аракчееву, в нем кипели страсти, он был не по летам чувственным и похотливым. Известно, что после тяжких государственных трудов он любил почитывать порнографические книжонки.

Но при первом же удобном случае Аракчеев летел в свой второй дом — любимое загородное имение Грузино под Новгородом, на берегу Волхова. Вот там-то и властвовала Настасья Федоровна, «занимавшая, — как писал современник, — высокий пост в качестве ДРУГА Аракчеева». Имение это стараниями Настасьи Федоровны содержалось в образцовом порядке — крестьяне перед своими домами даже разравнивали метлами песок после каждого проехавшего экипажа. Аракчеев не мог нарадоваться успехам своего «друга» — вот бы такие порядки да по всей России! Хозяйка Грузина часто в отсутствие Аракчеева сама принимали посетителей, и многие рвались поцеловать у нее ручку — влияние Минкиной на графа было огромно. Правда, откланявшись, люди покидали Грузино без сожаления, потому что гостить там было тяжко, казалось, что в воздухе имения растворено насилие. Да и хозяева были на удивление скупы: порции хлеба отмерял сам Аракчеев, а рюмка водки, которую подносила Минкина, едва виднелась на подносе. При этом одевалась она всегда чрезвычайно парадно: бархат, кружева, бриллианты составляли ее обыкновенный наряд.

Всюду в имении у нее были шпионы, точнее, шпионки, благодаря которым она знала, кто чем дышит и что происходит в округе. Этот «дар» Минкина ловко использовала для усиления своего влияния на Аракчеева. Будто бы гадая на картах, она «заранее предсказывала» ему какие-то предстоящие события, которые потом действительно случались. Поэтому без совета с Минкиной Аракчеев не делал и шага. Как-то раз в Грузино «забрела» монахиня, которая предсказала хозяину: «Береги Настасью; пока она жива, и ты счастлив, а с ее смертью и оно кончится». Впечатление графа от этого «пророчества», вероятно, было сильным.

...Бывал в Грузино и сам император Александр I, который чаевничал с Минкиной. В народе ходил слух, что она варила некий волшебный суп и угощала им государя, чтобы якобы «внушить благоволение и дружбу к графу». Для самого Аракчеева суп был не нужен, ибо нет сомнений, что он глубоко любил Минкину и, как каждый любящий, не видел в ней неприятных и даже отвратительных черт. Впрочем, это сейчас они кажутся отвратительными, но раньше, в эпоху крепостничества, беспредельная власть над крепостными развращала даже самых высоконравственных людей.

Сохранилось десятка полтора писем Минкиной к Аракчееву. Они рабски почтительны, подобострастны, полны мелких подробностей о делах в имении. Но вдруг в них прорывается романтическая струя: «О друг! Сколь любовь мучительна, прости, три дня еще ожидать вас. Прошу Мишу поцеловать — если он заслуживает ваших милостей. Я занимаюсь домашним — при вас некогда будет — как вареньем, так и сушкой зелени, и бельем, и постелями; все хочется до вас кончить, мой друг, чтобы видели, что Н. вас любит». Письма убеждают — отношения эти были не без взаимной любви. Впрочем, историк М. И. Семевский сомневался в ее авторстве, так как их литературный склад казался ему «слишком уже высоким для такой личности, как Настасья Минкина».

Кроме того, Аракчеева и Настасью объединяла еще и любовь к Мише, как писала Минкина, «нашему сыну общему». Вокруг этого мальчика, получившего позже фамилию Шумский, — туман слухов. Говорили, что он вообще не был ни сыном Аракчеева, ни ребенком Минкиной. Существует версия, что бездетная Минкина, стремясь привязать к себе Аракчеева, пустилась на хитрость — носила на животе подушку, симулируя беременность, а затем отняла у крестьянки новорожденного сына, окрещенного Михаилом. «Очень странно, — писал знавший ее современник, — что простая баба успела обмануть такого человека, как Аракчеев...» Что же? Любовь знает и не такие обманы и самообманы.

Несмотря на эти слухи, та любовь, которую испытывал к ребенку Аракчеев, была неподдельна, искренна и всепрощающа — он сделал Мишу камер-пажом, потом устроил его флигель-адъютантом императора — только служи! Вон Кутайсов был брадобреем императора Павла, а сын его стал генералом, героем войны 1812 года, все возможно! Да и чувства самой Минкиной к мальчику не кажутся фальшивыми: «Я посылала к Мише и слышу, что Миша... будет представляться государыне. Ах, отец мой, какая радость разлилась по моему сердцу! В два часа послала я лошадей за ним, когда мы увидели друг друга, одне слезы были благодарностию к Богу и к вам, мой отец. Он похудел, но все хорошо...» Так могла писать только любящая женщина, заботливая мать.

Когда Аракчеев бывал в Грузино, Настасья будто несла круглосуточный караул при господине, не только возле его двери, постели или стола, но и у кабинета: «Граф потребовал меня к себе. В приемной, на плетеном диванчике, сидела и вязала чулок знаменитая Настасья Федоровна...» (Свиязев. Воспоминания). Так было всегда. Уже после гибели Настасьи Аракчеев писал: «Двадцать два года спала она не иначе как на земле у порога моей спальни, а последние пять лет я уже упросил ее ставить для себя складную кровать...» Если верить этому описанию, она вообще не смыкала глаз, потому что подбегала к повелителю на каждый вздох и стон, готовая употребить все меры, лишь бы сберечь его покой. «Я... никогда не мог упросить ее сидеть в моем присутствии... Если я покажу один неприятный взгляд, то она уже обливалась слезами...» Настасья и вправду, вероятно, поначалу спала на войлоке — обычай этот древний, холопы всегда спали у порога спальни господина, чтобы грабитель или убийца не прошел к нему незамеченным. Минкина же, скорее всего, ложилась на войлок для того, чтобы в спальню не проникла другая женщина, — сластолюбец Аракчеев женский пол любил не меньше фрунта. Известно, что Настасья постоянно мучила его ревностью. Особенно тяжела жизнь была у молодых ее прислужниц. С ними Минкина обходилась особенно жестоко. Раз, одна из них, припекая ей щипцами волосы, обожгла ее в висок. Настасья вырвала у нее из рук горячие щипцы и ухватила ими губу бедной девушки. От природы безжалостная и мстительная, она вымещала на несчастных сенных девушках, совершенно беззащитных и слабых, свое дурное настроение. Кроме того, стареющая Минкина, наверное, таким образом мстила жестокой природе за уносившие ее красоту годы. Словом, служанки ее постоянно ходили в синяках от побоев и дрожали за свою жизнь.

В Грузино был всюду разлит страх, который и гнал гостей подальше от этого гнезда дракона. Историк В. М. Глинка, побывавший в Грузино до войны, в огне которой и погибло имение, пишет, что как-то хранитель оставил его одного в антресолях дворца, чтобы командированный ученый смог спокойно поработать с документами аракчеевского архива. Внизу, пишет Глинка, был слышен шум — шла экскурсия, и «вдруг на меня напал страх. Мгновенно, до предела ясно представил себе, что я, стоящий здесь, замерев в неподвижности и напряженно слушающий человек, совершил нечто такое, за что должно неминуемо последовать жестокое телесное наказание... Честное слово: у меня в эту минуту болезненно сжалось и застыло все тело, похолодела спина и взмокли ладони. Я мучительно ждал, что меня позовут, изругают, пошлют на боль и стыд. И этот приказ отдаст сейчас кто-то, находящийся вон за той дверью, чей голос уже звучит в моих ушах... Рука дрогнула, я уронил жестянку с окурками и пришел в себя. Зажег потухшую папиросу, затянулся, отер вспотевший лоб. Экое наваждение! И с чего бы? Верно все от того все-таки, что не раз говорили о жестокости, царившей в этом доме. Но почему именно здесь, сейчас? Я нахожу на это только один ответ. Видно, когда-то, на этом самом месте некто пережил что-нибудь подобное. Чем-то провинился и ждал, стоя у этого окошка, неминуемого наказания. И вот что-то от его ощущений дошло до меня, оказавшегося здесь, может статься, в тот же час, при том же освещении, в такой же выжидательной тишине, и заставило ужаснуться и замереть, как замирал он, бедняга, этот неведомый мне дворовый человек больше ста лет назад». Когда хранитель вернулся на антресоли, Глинка спросил его, что находилось здесь при Аракчееве? «Здесь? Сервизная кладовая. Шкафы с фарфором и хрусталем стояли. А что? — Так, ничего... — А сам подумал: наверное, он, бедный, разбил что-нибудь в тот раз. Выскользнула из рук стопка тарелок, например...»

Летом 1825 года Аракчеев говорил генералу Маевскому: «Я убедился, что Бог любит меня... Мое Грузино и этот сад каждый миг приносит мне радость». Как жестоко он ошибался! 10 сентября Аракчеев, узнав из письма о болезни Настасьи (так управляющий готовил барина к несчастью), заподозрил неладное и полетел в Грузино. Не доезжая имения, встретил он на мосту строительного отряда капитана Кафку, домашнего человека в доме, но который не знал о принятой управляющим предосторожности. Граф, остановил коляску и спросил Кафку: «Что Настасья Федоровна?» — «Нет никакой помощи, ваше сиятельство; голова осталась на одной только кожице». Услышав это, граф понял, в чем дело, и заревел диким голосом. В Грузино он явился совершенно неузнаваемым... «Вид плачущего Аракчеева, — писал очевидец, — представлял зрелище до того поразительное, что... стало жутко, стало даже жалко его».

Мысль об убийстве Минкиной созрела в людской Грузина давно — тиранство фаворитки стало превосходить все возможные пределы. Как-то одна из горничных рассказала подругам, что видела, как в спальню к Настасье прилетел... змей. На девушку донесли, и разъяренная Минкина хотела вырвать у сплетницы язык. Но не успела — ее брат, поваренок, зарезал госпожу. Он, в отсутствие Аракчеева, напал на спящую Минкину и стал бить ее ножом. Она отчаянно сопротивлялась, но убийца был упорен и вскоре превратил тело Настасьи в кровавое месиво и отрезал у нее голову.

Когда Аракчеев добрался до Грузина, всем показалось, что он обезумел. Он ревел как раненый зверь, часами валялся на залитом кровью полу, стонал и рыдал. Затем граф самолично взялся расследовать убийство. Правда, при этом он боялся, как бы и его не зарезали, и, будучи трусоват, старался спать в окружении множества людей. И в обычное время он менял места ночевок даже в своем доме и, боясь отравы, приказывал готовить на особой, закрытой для всех кухне. А тут такие события... Когда же хоронили Минкину в усадебном соборе, он рвался прыгнуть в склеп и остаться там навсегда.

Повар и сестра его были засечены до смерти. После зверских допросов десятки дворовых-заговорщиков ждал скорый и неправедный суд: их также секли на площади. Целые реки крови были пролиты в память погибшей. Все это походило на страшное языческое жертвоприношение. Сам Аракчеев носил на груди платок, пропитанной кровью Минкиной. Позже, уже после всех этих зверских беззаконных казней в Грузине, новгородский губернатор, допустивший многочисленные нарушения закона в угоду мстительному Аракчееву, был разжалован и сослан в Сибирь.

Как раз незадолго перед этими событиями, в июне 1825 года, к Аракчееву явился доносчик на будущих декабристов Шервуд, который доложил о зреющем заговоре графу, но впечатления на Аракчеева, кажется, не произвел. Временщик послал Шервуда дальше, на юг, для уточнения заговора там, но в это время зарезали Минкину, и Аракчеев забросил все дела. Сам Шервуд считал, что именно из-за этой проволочки со стороны Аракчеева не удалось предотвратить бунт на Сенатской площади: «Не знаю чему приписать, что такой государственный человек, как граф Аракчеев... пренебрег опасностью, в которой находилась жизнь государя и спокойствие государства для пьяной, толстой, рябой, необразованной, дурного поведения и злой женщины: есть над чем задуматься». Видно, Шервуду было недоступно чувство любви, и, кроме того, упреки в адрес Аракчеева несправедливы — император Александр был им извещен о тайных обществах, но сам ничего не предпринимал.

А вскоре рухнул и второй столп благополучия временщика — в сентябре 1825 года в Таганроге скончался император Александр I. Новый император Николай I от услуг Аракчеева отказался. Он его недолюбливал и, возможно, презирал за малодушие и трусость. В решающий для династии день 14 декабря 1825 года все военные из дворца ушли на Сенатскую площадь, где в эти часы решалась судьба России и династии, а в Зимнем остались только «князь Лобанов-Ростовский по старости... и граф Аракчеев по трусости... на него жаль было смотреть», — писал современник. Дело не только в трусоватости временщика. В страшный день 14 декабря он, вероятно, осознавал и свою вину за происшедшее. Потом, видя к себе немилость нового царя, Аракчеев отправился за границу и был уволен в отставку , бессрочно. Когда он решил вернуться в Петербург, ему передали мнение государя о том, что «кратковременное пользование водами не могло совершенно излечить его, а если же граф полагает окончить курс своего лечения в России, то советует ему воспользоваться деревенским воздухом и, не приезжая в столицу, остаться в Грузине». Так улетели от Аракчеева и власть, и влияние...

Вообще он любил за всю свою жизнь только трех людей — императора Александра, Минкину и Шумского. Согласимся, что для многих людей и это много! Но, потеряв государя и своего «друга», он в конце концов потерял и Шумского, который, несмотря на все благодеяния папаши, его ненавидел. Еще во времена могущества Аракчеева баловень Миша сбился с пути истинного: вел себя неподобающим образом, буйствовал и пьянствовал. Да и странно было бы, если бы такие люди, как Аракчеев и Минкина, сумели воспитать сколько-нибудь приличного человека.

Шумский был назначен флигель-адъютантом, но «поведением своим, — писал Н. И. Шениг, — срамил это высокое звание, являясь часто пьяным, и раз даже свалился на разводе с лошади. Это жестоко огорчило графа, который любил его без ума». Пьянство Шумского дошло до того, что однажды, когда он был в карауле на дворцовой гауптвахте, Аракчеев заехал посмотреть, все ли в порядке, и, застав его совершенно пьяным и раздетым, тут же увез с собой как внезапно заболевшего. Много проказ сходило с рук Шуйскому, но погубила его следующая безобразная проделка: он явился пьяный в театр с арбузом, рукою вырывал мякоть и ел, а опорожнив арбуз, надел его на плешивую голову сидевшего впереди купца со словами: «Старичок! Вот тебе паричок». Шумского арестовали. Дошло до государя, и тот сослал Шумского на Кавказ в гарнизонный полк, а потом приемыша Аракчеева в 1830 году уволили в чине поручика, «за болезнию».

Шумский так позорил имя Аракчеева, что в какой-то момент тот с болью вырвал эту свою любовь из сердца и забыл о нем, даже не упомянул в завещании. Нищий и опустившийся, сын Аракчеева несколько лет в жил в новгородском Юрьевом монастыре, а потом был в Соловецком монастыре до 1851 года, откуда попал в Архангельск, там и умер в больнице приказа общественного призрения.

«По возвращении в Россию, — писал знавший Аракчеева А. Ф. Львов, — граф Аракчеев жил безвыездно в Грузине. Сколько прежде всякий поступок, всякое слово его занимало всех, столько тут никто не помышлял о его существовании. Могущество его исчезло совершенно... Нельзя не обратить внимания на ужасный конец этого могущественного человека. Даже доктор и архитектор Минут, прожившие с ним несколько десятков лег, его оставили и из Грузина выехали; и граф Аракчеев остался один, совершенно один, потеряв все и всех. Он с горем и подавленным самолюбием доживал в Грузине последние дни жизни...» Одинокий и угрюмый, он бродил по имению. Каждое утро он приходил с букетом цветов в собор к могиле Минкиной. На вызолоченной доске ее захоронения было написано: «Здесь погребен двадцатипятилетний мой друг, Настасья Федоровна, убиенная своими людьми в сентябре 1825 года». Спустя тринадцать лет после гибели Минкиной, забытый всеми, Аракчеев умер и был похоронен рядом со своей возлюбленной. Сейчас от роскошного имения Аракчеева абсолютно ничего не осталось. Нет ни величественного собора, ни дома, ни сада, ни пристани. Только на берегу Волхова, несущего свои воды в Ладогу, видны небольшие холмы да шумит на ветру всесильная трава — вечный символ забвения — ведь она побеждает все и всех. Может быть, это и справедливо. В. М. Глинка писал: «Грузинские красоты невозможно было оторвать от памяти их хозяина, диктовавшего зодчим и скульпторам свою волю, свои вкусы, свои чувства. Над Грузином даже в самые солнечные дни всегда сумрачным облаком лежала та ненависть, которой десять лет окружали это место все лучшие русские люди 30-х годов XIX века. “Гнездо проклятого змея” — писали тогда о Грузине. Тысячи людей думали о нем с ненавистью и презрением, как о логове ненавистного всем временщика, желали ему провалиться сквозь землю. Так уж, если чему-то было суждено погибнуть в огне войны, то именно этой усадьбе...»