Пленницы судьбы

Юлия Самойлова: царица балов или верный друг Бришки

В 1846 году графиня Самойлова, по своей давней привычке, путешествовала по Италии. В одном маленьком городке у нее внезапно сломалась карета. К немалой досаде графини, ей, увы, предстояло провести остаток дня и ночь в этом захолустье. Чтобы как-то убить время, Юлия Павловна вечером отправилась в местный театр на премьеру оперы и...

И тут из-за пыльных занавесей убогой ложи ее ловко подстрелил меткой золотой стрелой непоседливый Амур: Самойлова услышала божественный тенор. Он принадлежал скромному и болезненному молодому человеку, дебютировавшему в этот вечер на театральной сцене. Сорокатрехлетняя Юлия мгновенно в него влюбилась. А вскоре она обвенчалась с певцом, после чего молодая пара отправилась на медовый месяц в Венецию.

Подобная история типична для пылкой, сумасбродной Юлии Павловны. Она прожила необыкновенно бурную жизнь, и, наверное, этому способствовала кровь ее непутевых предков, так и кипевшая в ее жилах. Судите сами. По материнской линии она принадлежала к роду графов Скавронских — потомков лишенной комплексов «лифляндской полонянки» Екатерины I. Мать Юлии, Екатерина Скавронская, необыкновенно красивая девица, приходилась племянницей светлейшему князю Григорию Потемкину и состояла в его небольшом гареме, звездами которого были еще три его племянницы. В гедонический век Екатерины Великой над этим лишь снисходительно посмеивались.

В 1802 году к этой девице Скавронской посватался бравый вояка, генерал граф Павел Пален, сын знаменитого Палена убийцы императора Павла I. Встретив решительный отказ родителей выдать за него дочь, генерал, как горец, выкрал возлюбленную из дома ее родителей, обвенчался с ней и, как говорится, убыл по месту действительной службы вместе с молодой женой. В одном из походов, в 1803 году, Екатерина и родила нашу героиню. А через год супруги расстались, и Юлия воспитывалась в доме бабушки. Второй муж бабушки, граф Литта, итальянец по происхождению, так привязался к милой девочке, что подарил ей огромное состояние, которое она, счастливая наследница, благополучно и проматывала долгие годы. В 1825 году фрейлина Юлия Пален считалась первейшей невестой — красоты она была необыкновенной. Современники писали: «Красива, умна, прелестна, обворожительно любезна». Можем даже добавить неведомое тогда определение «сексуальна», хотя вряд ли даже оно сможет полностью отразить ее редкие женские достоинства. Современники отмечали (и это мы можем подтвердить, разглядывая ее портреты кисти Карла Брюллова), что у нее, как и у Смирновой-Россет, был «итальянский тип» красоты — жгучая брюнетка с глазами, «облитыми влагой сладострастья». Это особенно поражало на фоне распространенного в высшем обществе славянского типа женской красоты:

Вскоре для прекрасной Юлии отыскался жених — флигель-адъютант, преображенец, граф Николай Александрович Самойлов, тоже красавец писаный. Это была самая элегантная пара в Петербурге. Их брак благословил сам государь Александр I, а императрица Мария Федоровна устроила им блестящий свадебный бал в своем знаменитом Розовом павильоне в Павловске. Но счастье молодоженов оказалось кратким, Самойлов оказался замешен в деле декабристов, но его причастность к заговору доказана не была, и он вышел на свободу. Большей неприятностью для него стала измена Юлии: она сошлась то ли с сыном французского посланника де Баранта, то ли с другом и собутыльником своего мужа по фамилии Мишковский, который имел заемных писем Самойловой на фантастическую сумму — 800 тысяч рублей. С грандиозным скандалом супруги Самойловы разъехались в разные стороны... Юлия оказалась свободна и с головой погрузилась в светскую жизнь Петербурга, став подлинной царицей балов...

Имение Графская Славянка под Петербургом Юлия унаследовала от Скавронских, и архитектор А. П. Брюллов возвел для нее чертог с великолепным интерьером и садом. Петербургский свет частенько собирался здесь на балы и музыкальные вечера. Гостей встречала графиня Самойлова — прелестная, щедрая и изысканная хозяйка. В те времена празднества в частных домах не уступали в пышности придворным балам и маскарадам, но превосходили их свободой, отсутствием придворных условностей, сковывавших гостей. Особенно славились маскарады в Графской Славянке: дамы в масках интриговали кавалеров, и разгадать, какая из этих масок — сама хозяйка, было непросто. Чтобы их не узнали, дамы прибегали к разным ухищрениям: меняли походку, подкладывали в платья вату, говорили, держа во рту орех... У Самойловой начался бурный роман с графом Сен-При, гусаром, известным повесой, гулякой и остроумнейшим карикатуристом. Альбом карикатур Сен-При считался настоящей ценностью — в нем не было пощады никому, разве только государю. Не раз эти карикатуры становились поводом для вызова художника на дуэль. Он без ума влюбился в Самойлову, но тут его шалости окончательно вывели начальство из себя — Сен-При исключили из гвардии и выслали за границу. Приехав в Рим, он якобы узнал об изменах своей возлюбленной и покончил с собой. Впрочем, Пушкин считал, что причина самоубийства в другом: он договорился с одним англичанином, который обещал заплатить все долги Сен-При, если тот застрелится на его глазах. Так француз и сделал. Истинно романтическая, «аглинская» смерть...

Веселые вечера в Графской Славянке, которые казались в чинном Петербурге родом вакханалий и сатурналий, вызывали раздражение властей. Вообще к этому времени у Самойловой, которая вела жизнь «по велению сердца», уже сложилась не очень лестная репутация. Вечера в Графской Славянке породили легенду: будто бы император Николай I, недовольный тем, что Графская Славянка Самойловой «оттягивала» гостей от Царского Села, через посланца предложил Юлии продать имение в казну. В сущности, такое предложение означало высочайший приказ, не подлежащий обсуждению. Однако Юлия Павловна дерзко отвечала посланнику: «Скажите государю, что ездили не в Славянку, а к графине Самойловой, и где бы она ни была, станут ездить к ней».

И хотя все с продажей Славянки было несколько иначе (см. далее), царь все-таки «выдавил» Юлию из Славянки. Она переехала в Петербург, где зажила открытым домом. Весной и летом, в блестящем окружении кавалеров и дам, она отправлялась на Стрелку Елагина острова, любоваться закатом у Финского залива и слушать пение соловьев в окрестных рощах. Увлечение это привилось в свете, и вскоре поездки знати «на Острова» вошли в моду. «Елагинские гуляния» в живительной тени деревьев и близости вод были истинным отдохновением и для других, менее знатных петербуржцев, страдавших в зловонной духоте летнего города. Так, графиня Самойлова стала родоначальницей славной петербургской традиции, которая сохраняется и по сей день.

Впрочем, Юлия Павловна ездила на острова недолго — в 1832 году она отправилась в Италию, в Рим, Милан, где у нее начался бурный, истинно романтический роман со знаменитым художником Карлом Брюлловым. К моменту знакомства с Самойловой его, модного художника, снедали жестокие угрызения совести — только что утопилась влюбленная в него, но отвергнутая итальянская девица. Явление блестящей Юлии Павловны изменило жизнь Брюллова, как и... судьбы русского искусства. Чтобы это понять, достаточно лишь только остановиться у знаменитых картин Брюллова, включая знаменитое полотно «Гибель Помпеи» в Русском музее. Мимо красавицы, что в ужасе простирает руки в левой части полотна, пройти равнодушно нельзя — все это она! она! истинная богиня, написанная кистью любви... Гоголь, глядя на эту женщину, написал в статье об этой картине: «Женщина его блещет, но она не женщина Рафаэля, с тонкими, незаметными, ангельскими чертами. Она женщина страстная, сверкающая, южная, италианская во всей красоте полудня, мощная, крепкая, пылающая всей роскошью страсти, всем могуществом красоты — прекрасная как женщина». Глядя на эти картины, понимаешь, почему биограф писал о Брюллове, что художник «питал к ней чувства более нежные, чем дружба»... Не менее, а даже более выдающимся стал портрет «Графини Самойловой с воспитанницей Джованной Пачини и арабчонком». Сила живописи влюбленного Брюллова была такова, что итальянские любители искусства сгоряча стали сравнивать Брюллова с Ван Дейком и Рубенсом...

Роман блистательной вакханки и экстравагантного художника тянулся довольно долго, — может быть, благодаря полной свободе, которую они предоставили друг другу в промежутках бурной совместной жизни, наполненной путешествиями и гульбой. Переписка их сердечна, хотя и вполне тривиальна: «Мой друг Бришка, — писала она.— Люблю тебя более чем изъяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду душевно тебе привержена». По поводу гроба — это преувеличение: никому, кроме своего каприза, Самойлова не была верна. Но и этот роман подошел к своему концу. Так получилось, что Брюллова отозвали в Россию вслед за отправленной еще ранее картиной «Гибель Помпеи», которая потрясала всех. Но по возвращении в Россию у Брюллова начались неприятности. Вообще Юлия приносила несчастье своим возлюбленным — многие из них плохо кончали. Один из приятелей предупреждал Брюллова: «Бойся ее, Карл! Эта женщина не похожа на других. Она меняет не только привязанности, но и дворцы, в которых живет. Не имея своих детей, она объявляет своими чужих. Но я согласен, и согласитесь вы, что от нее можно сойти с ума». И действительно. Что-то не заладилось в жизни Брюллова. Для начала он потерпел катастрофу в семейной жизни. Сразу же после свадьбы ему изменила жена, красавица и пианистка Эмилия Тимм. Пришлось разводиться с ней, причем с большим скандалом. Тогда же начались творческие неудачи: Великий Карл, так его звали льстецы, не вписался в художественный конвой русского императорского двора, как-то неуважительно разговаривал с членами царской семьи, тянул с заказанным портретом Николая I, а главное — его как будто постигла творческая немощь. Он замахнулся написать картину на русскую тему, которая бы превзошла масштабами и славой «Гибель Помпеи». Многим было видно с самого начала, что это творческая неудача великого художника. Новой сенсации не получилось: работа над задуманной патриотической картиной «Оборона Пскова» шла вяло, конца ей не было видно, художник хандрил, отвлекался на портреты под заказ. Но в этот тяжелый период жизни Брюллова Юлия Самойлова показала себя одним из его преданнейших друзей. Она писала, что «никто в мире не восхищается тобою и не любит тебя так, как твоя верная подруга», что всегда боготворит его как одного из «величайших, когда-либо существовавших гениев».

Юлия возвращалась в Россию несколько раз: в 1839 году, когда получала наследство дедушки Литты, потом в начале 1840-х годов, когда вдруг задумала воссоединиться с мужем, который и сам был не прочь продолжить столь нелепо прерванный брак — обворожительная Юлия, как и в молодости, сияла красотой. Но затея с восстановлением супружества провалилась — этому воспрепятствовала судьба: в 1842 году граф Самойлов внезапно умер. В те дни Юлия писала, что «в Петербурге никто не поверит, как мне грустно». И правильно делали, что не верили! Современник видел, как Юлия Павловна, наплакавшись, катала вокруг стола на шлейфе своего траурного платья детишек приятелей и громко хохотала вместе с ними... Как раз в начале 1840-х годов в Петербурге Брюллов пишет свой знаменитый «Парадный портрет графини Юлии Павловны Самойловой с приемной дочерью Амацилией Пачини» — один из своих шедевров, в которых он с любовью, вспыхнувшей как и в Италии, прежде, воспел ослепительную, теплую красоту Юлии. Она застигнута художником в тот момент, когда вместе с девочкой поспешно покидает пышущую жаром, светом и музыкой бальную залу. Картина осталась неоконченной — Юлия, так же поспешно, как и на картине, покинула Петербург.

Климат Севера стал опять вреден ей, и Юлия Павловна вновь укатила в Италию. Там она поселилась в Милане, где у нее был роскошный дворец, прекрасно обставленный редкостной мебелью и произведениями искусства. Там была великолепная коллекция картин, посмотреть которую приезжали все знаменитости, попадавшие в Милан, особенно соплеменники графини. Не менее богатая коллекция была и в ее доме под Парижем. Великолепна была и ее загородная, на озере Комо, вилла «Юлия». И в Милане, и на вилле в салоне прекрасной русской графини собирались литераторы, художники, поэты, дипломаты. И тут звучала божественная музыка — не забудем, что это было время невиданного расцвета итальянской оперы. Ручку русской графини, изящнейшей ценительницы искусства, со страстью целовали такие гении, как Доницетти, Беллини, Россини, Верди. Еще бы: она была не просто ценительницей искусства, но и щедрой меценаткой — финансировала постановки опер в Ла Скала. Но она сделала иной выбор: войдя в скромный провинциальный театр, Юлия вышла оттуда простой госпожой Пери — так звали тенора, вскружившего голову графине...

В Петербурге, получив известие о скоропалительном браке графини Самойловой, изумились. Модест Корф писал по этому поводу: «Графиня Самойлова, пользовавшаяся большой, но не совсем лестной репутацией, по смерти первого мужа, вышла вторично за иностранца, что лишило ее русского подданства (а также графского титула. — Е. А.) и заставило продать недвижимые имения, в том числе Графскую Славянку». Вот тогда-то имение и купил император Николай.

Недолгим был и этот последний роман Юлии — ее обожаемый тенор, которого она пристроила в Ла Скала, в 1846 году умер от чахотки. Вдова похоронила его в Париже, на кладбище Пер-Лашез. Скорбела она и о «любимом, незабвенном Бришке», умершем в 1852 году вдали от нее.

Потеря графского титула угнетала аристократку, и в 1863 году она фактически купила новый (уже французский) титул у обнищавшего пожилого графа де Морнэ. Это был подлинно фиктивный брак — молодожены из-под венца разъехались в разные стороны: Юлия с графским титулом — в одну, а новоявленный муж с богатствами своей супруги (таковы были его условия) — в другую. Но обедневшая Юлия не унывала. На ее столе стояли два портрета: на одном был изображен Самойлов, на другом — Пери, и Юлия не могла решить, кто же из них красивее. Она умерла в 1875 году и лежит в склепе рядом со своим обожаемым тенором из неведомого итальянского городка.