Поэты-радищевцы

ПОЭТЫ-РАДИЩЕВЦЫ

В русской литературе конца XVIII — начала XIX века обращает на себя внимание многочисленная группа молодых поэтов, членов Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, получивших в 30-е годы XX века наименование «поэтов-радищевцев».

Авторы вступительных статей к сборнику «Поэты-радищевцы» (Л., 1935) В. А. Десницкий и В. Н. Орлов, предлагая это обозначение, руководствовались следующими соображениями. Личность и творчество Радищева были чрезвычайно популярны в Вольном обществе, а некоторые из его членов были лично знакомы с автором «Путешествия из Петербурга в Москву». Антикрепостнические и тираноборческие настроения, просветительская тема человека — творца и зиждителя — в поэзии членов Вольного общества перекликаются со сходными мотивами произведений Радищева. Поиски Радищевым новых поэтических форм — безрифменный стих, античная метрика, ориентация на народную поэзию — были продолжены в творчестве поэтов Вольного общества. Однако определение этой группы поэтов как «радищевцев» вызвало возражение со стороны ряда литературоведов и философов, указавших на серьезные различия между Радищевым и поэтами Вольного общества. Прежде всего это относится к революционным и республиканским взглядам Радищева, которые не разделял ни один из «радищевцев».

В этой полемике по-своему правы обе стороны, поскольку известная близость отдельных радищевцев к Радищеву объясняется принадлежностью их к демократическому просветительскому лагерю, а расхождение — разной степенью радикализма их просветительства. В этом отношении показателен тот факт, что сборники, изданные в Большой и Малой серии «Библиотеки поэта», В. Н. Орлов назвал «Поэты-радищевцы», а исследование, посвященное творчеству представленных в них поэтов, — «Русские просветители 1790—1800-х годов» (1-е изд. — 1950, 2-е—1953 г.). Для большей точности необходимо отметить, что взгляды самих радищевцев также не отличаются полным единством и выражают разную степень оппозиционности по отношению к окружающим их общественным порядкам.

Вольное общество любителей словесности, наук и художеств (первоначальное и очень кратковременное его название — Дружеское общество любителей изящного) было открыто 15 июля 1801 года в Петербурге по инициативе бывших воспитанников Академической гимназии — И. М. Борна, В. В. Попугаева, В. В. Дмитриева, А. Г. Волкова, В. И. Красовского и М. К. Михайлова. Сама же идея общества принадлежала Борну и Попугаеву.

Обращает на себя внимание время создания Общества — 1801 год, то самое «дней Александровых прекрасное начало», которое наступило вслед за тираническим правлением Павла I. После пяти лет тягостного молчания и вынужденного бездействия передовая русская интеллигенция вновь окрылилась мечтой о возможности плодотворной общественной деятельности под эгидой правительства, тем более что первые годы царствования Александра давали известные основания для такого рода надежд.

В том же 1801 году в Общество вступили еще четыре новых члена: С. А. Шубников, А. X. Востоков, А. М. Яковлев и П. М. Иванов. В последующие два года в него влилось уже свыше двадцати человек, в их числе писатели — А. Е. Измайлов, Н. Ф. Остолопов, И. П. Пнин, Г. П. Каменев, художники — Ф. Ф. Репнин, А. Иванов, скульптор И. И. Теребенев, ученые — Н. С. Арцыбашев, А. И. Ермолаев, А. Ф. Севастьянов, Г. А. Глинка и ряд других.

Все они были очень молоды, многие совсем недавно окончили то или иное учебное заведение — Академическую гимназию, кадетский корпус, университет, — и каждый из них буквально томился жаждой разумной и плодотворной деятельности. Характерно само название вновь созданной организации — Вольное общество любителей словесности, наук и художеств. Будучи просветителями, члены Общества были уверены в том, что все несчастья человеческого рода происходят от «невежества», то есть от непонимания людьми их собственной «природы» и тех принципов, ма основе которых интересы одного человека могут сочетаться с интересами других людей. Поэтому на первое место было поставлено распространение полезных знаний, просвещения, способных рассеять заблуждения и восстановить истину. Что касается словесности, наук и художеств, то они представлялись тремя китами, на которых держалось здание человеческой мудрости.

«Общество, — говорилось в одном из документов, — поставило перед собой две главные цели:

1. Взаимно себя усовершенствовать в сих трех отраслях способностей человеческих.

2. Споспешествовать но силам своим к усовершенствованию сих трех отраслей» — то есть, просвещая себя, углубить различные области знаний, а тем самым просвещать и других.

Словом «вольное» подчеркивался неказенный, неофициальный характер объединения, спаянного общностью убеждений и целей. Добровольность дружеского союза не исключала дисциплины и четкой организации. Возглавлял Общество президент (первым из них был И. М. Борн), протоколы заседаний и переписку вел секретарь, материалы для печати готовили корректоры и свой внутренний цензор. Все названные должности были выборными. Каждый из членоз Общества обязан был время от времени представлять свое собственное или переведенное им сочинение научного, политического или беллетристического характера. В случае неявки на заседание полагалось объяснять причину отсутствия. Многократное непосещение влекло за собой исключение из Общества.

Среди переводных сочинений на первом месте стояли труды европейских просветителей XVIII века — Монтескье, Мабли, Беккария, Филанджиери. Одновременно создавались оригинальные трактаты, в которых авторы предлагали рецепты для излечения различных общественных недугов. На каждом из них печать времени — вера во всемогущую силу разума, способного по своим законам пересоздавать действительность. Большая часть этих сочинений была адресована Александру I: мысль о союзе монархов и философов еще не изжила себя. Востоков написал «Речь о просвещении человеческого рода». Пнину принадлежит трактат «Вопль невинности, отвергаемой законами», созданный в защиту так называемых «незаконных» детей, к числу которых принадлежал и сам автор. Измайлову — «Рассуждение о нищих. ..» и «Вчерашкяй день, или Некоторые размышления о жаловании и пенсиях». Попугаев был автором трактатов «О политическом просвещении вообще» и «О рабстве и его начале и следствиях в России». Из всех перечисленных выше произведений последнее сочинение Попугаева — самое смелое и самое важное, поскольку речь в нем шла о необходимости отмены в России крепостного права. «Рабство, — писал Попугаев, — есть семя всех пороков... и государство, где оное коснеют истребить, скорыми шагами стремится к своему падению». Подобно многим просветителям, Попугаев горячо верит во всеобщее благоденствие, которое должно наступить тотчас же после уничтожения крепостничества. «Возврати вольность крестьянину, — обращается он к царю. — ...Все удивительно процветет! Все воспримет новое существование!» Произведения, написанные членами Общества, читались на его заседаниях, после чего присутствующие делились своими мнениями об их достоинствах и недостатках. Другой формой оценки служили рецензии, подготовленные заранее назначенными лицами. Само вступление в Общество было обусловлено представлением нескольких художественных или ученых трудов, по достоинству которых судили о целесообразности пополнения Общества новыми членами. «Собрания» были «обыкновенные», «чрезвычайные» и «торжественные». Первые имели место один раз в две недели; чрезвычайные созывались президентом в случае необходимости; торжественные происходили дважды в году: в день основания Общества—15 июля и в день его «высочайшего» утверждения — 26 ноября. Местом встречи первоначально была квартира И. М. Борна, расположенная в немецком училище св. Петра, позже, с 1810 года — квартира Д. И. Языкова в здании Главного правления училищ и, наконец, с 1811 года — зал Медико-филантропического комитета Михайловского замка, вследствие чего и само Общество называлось в публике «Михайловским».

15 июля 1802 года Общество с большим воодушевлением отметило первую свою годовщину. С речами выступили Попугаев и Борн. Из их выступлений становится известным, что в самом начале своего существования Общество испытало нападки со стороны нескольких его участников, которых Попугаев именует «Геростратами». Эти честолюбцы, по словам ораторов, угрожали спокойствию и даже целостности еще не окрепшего содружества, за что и были исключены из его рядов.

Второй из ораторов — Борн — призвал собравшихся готовить материал для новых изданий (««Свитка муз» мало»), а также уделить в своих статьях больше внимания философии и «морали».

Третий из выступавших — Востоков — предложил слушателям речь «О просвещении человеческого рода».

К осени 1803 года, в результате настойчивой подготовительной работы был создан устав Общества, определявший его цели, внутреннюю организацию, права и обязанности его членов.

В конце 1803 года Общество получило от Александра I официальное признание и могло теперь открыто вести свои заседания. Правда, не все его участники были довольны этим разрешением, некоторые из них, особенно Борн, полагали, что подобного рода признание не облегчит, а скорее затруднит их деятельность.

Самым ранним изданием Общества был стихотворный альманах «Свиток муз», представленный двумя книжками (1802—1803). Авторы его—Востоков, Попугаев, Волков, Красовский и Михайлов. В 1804 году была сделана попытка организовать свой журнал, который назывался «Периодическое издание Вольного общества.. .». В первой и единственной его части наряду со стихотворениями много места было отведено прозаическим произведениям, как переводным, так и оригинальным. Среди последних обращает на себя внимание антикрепостническая повесть Попугаева «Негр». Вторая часть «Периодического издания...», уже подготовленная к печати, не увидела света по цензурным причинам. Вследствие этого члены Общества печатали свои произведения в «Северном вестнике» И. И. Мартынова, в «Журнале российской словесности» Н. П. Брусилова, «Любителе словесности» Н. Ф. Остолопова, в «Журнале для пользы и удовольствия» А. Н. Варенцова, в «Цветнике» А. Е. Измайлова, в «Сыне отечества» Н. И. Греча, в «Санктпетербургском вестнике» А. Е. Измайлова.

С 1818 до 1826 года журналом Вольного общества был «Благонамеренный» (издатель А. Е. Измайлов).

Исследователи Вольного общества различают в его истории два непохожих друг на друга периода: первый начинается с 1801-го и продолжается до 1807 года; второй — с 1807-го и до 1826 года.

Первый — более яркий и плодотворный. Он отличается интенсивностью творчества входящих в него писателей и высоким общественным пафосом их произведений. Само Общество жило в это время слаженной, целеустремленной жизнью.

Затем наступает упадок. «На заседаниях, — пишет один из историков Вольного общества, — читались бедные по содержанию и неблестящие по форме стихотворения, рассказы, анекдоты, эпиграммы, или же председатель (А. Е. Измайлов) угощал членов произведениями, присланными ему ... о качествах которых нечего и распространяться».

Такое представление о судьбе Вольного общества нуждается в ряде уточнений и поправок. Прежде всего это относится к выяснению причин, вызвавших постепенное затухание его деятельности.

В. Н. Орлов, проделавший огромную и весьма плодотворную работу по собиранию, изучению и публикации произведений поэтов Вольного общества, во вступительной статье к первому собранию их стихотворений 1935 года объясняет изменения в жизни Общества «фракционной раскольнической деятельностью так называемой «языковской партии»». Однако факты и догадки исследователя, на наш взгляд, не подтверждают предложенной им версии. Для примера рассмотрим инцидент 1804 года. Суть его состоит в том, что в «Периодическом издании.. .» была помещена «История» Общества, написанная В. В. Попугаевым, которую резко осудили за содержание и за стиль Д. И. Языков и Н. А. Радищев.

В. Н. Орлов расценивает этот конфликт как завуалированную политическую борьбу между «непримиримыми радищевцами» (Борн, Попугаев) и их идейными антагонистами, однако собственные аргументы исследователя противоречат этому выводу. Статья Попугаева, пишет В. Н. Орлов, действительно «изобиловала совершенно мелочными подробностями. .. и была изложена чрезвычайно скверным языком, а в иных случаях и просто безграмотно (с грамматикой Попугаев... был вообще не в ладах)». Но в таком случае придется признать, что оценка, данная статье Попугаева Языковым и Н. Радищевым, была продиктована не «раскольническими» соображениями, а самой элементарной требовательностью каждого из них.

В той же «Истории» Попугаев сообщал, что члены Общества на своих заседаниях «особенно занимались чтением Рейналя и Вольнея», то есть писателей, находившихся в России под цензурным запретом. Более того, три экземпляра «Периодического издания...», где было помещено это сообщение, Попугаев сам отправил царю, министру просвещения и товарищу министра просвещения. Неудивительно, что столь легкомысленное поведение Попугаева также вызвало со стороны Д. Языкова и Н. Радищева резкое осуждение.

После смерти Пнина, очередного президента Общества, «языковская партия, — пишет В. Н Орлов, — переходит в решительное наступление». Но из той же статьи мы узнаем, что сам Языков с середины 1806-го до середины 1807 года «путешествовал по России» (странное поведение вожака партии в момент «наступления»), вследствие чего президентом Общества был избран.. . Борн, а секретарем — Попугаев.

Не следует также преувеличивать радикализм Борна и консервативность Д. Языкова. Дневник Борна (см. сноску к с. 180), хранящийся в Научной библиотеке имени Горького Московского государственного университета, рисует нам человека весьма умеренных взглядов, прекрасно использовавшего для своей карьеры должность учителя русского языка при принце Ольденбургском, с наслаждением отмечавшего в своих записях каждый свой новый чин и новый орден. Сам отход Борна от Вольного общества объясняется прежде всего его служебным положением при могущественном покровителе.

Что касается Языкова, то взгляды этого члена Общества отнюдь не отличаются реакционностью. Напомним, что его перу принадлежат переводы двух капитальных трудов европейского Просвещения: «Рассуждение о преступлениях и наказаниях» Беккария и «Дух законов» Монтескье. Филологические изыскания Языкова обнаруживают в нем свободно мыслящего ученого, далекого от рутины. В «Замечаниях о некоторых русских буквах» он в самом начале XIX века предлагал коренную реформу русского алфавита: уничтожение твердого знака в конце слова, замену «яти» обыкновенным «е», упразднение фиты, ижицы — словом, все то, что было осуществлено лишь сто лет спустя.

Рассмотренные выше факты не дают основания видеть в Вольном обществе борьбу двух группировок, которая якобы и привела к его постепенной деградации. Причина измельчания общественной и литературной деятельности его членов иная: она зависела не от внутренних распрей между ними, а от изменения политической атмосферы вокруг них. Подходила к концу недолгая и совсем не бурная александровского царствования. Войны с Наполеоном все более и более отвлекали внимание правительства от внутренних преобразований. Но тучи сгущались не только на театре военных действий.

Надвигалась реакция, приближались времена аракчеевщины. Эпоха надежд уступила место эпохе разочарований. Свободомыслие членов Вольного общества не было настолько глубоким и серьезным, чтобы они отважились, подобно будущим декабристам, вступить с правительством в политический конфликт. Оставалось отказаться от мысли об участии в общественных преобразованиях, а это сразу же снизило уровень их поэтического творчества.

Последующая история Вольного общества сложнее, нежели ее представил И. А. Кубасов. В связи с событиями Отечественной войны 1812 года оно почти на четыре года — с начала 1813-го и до декабря 1816-го — прекратило свое существование. После этого вынужденного перерыва заседания возобновились, чему немало способствовали усилия А. Е. Измайлова, А. X. Востокова и Н. И. Греча.

Для того чтобы оживить деятельность и поднять авторитет Общества, они стремятся привлечь в его ряды возможно большее число участников, в первую очередь известных писателей, и это им удается. В 1817 году были приняты Крылов, Жуковский, Батюшков и Дельвиг; в 1818-м — Баратынский и Пушкин. Более того, членами Общества становятся представители декабристского движения, которые, видимо, хотели его использовать для своих целей. В конце 1816 года в действительные члены был принят Ф. Н. Глинка, тогда уже член декабристского «Союза спасения». В последующие годы ряды Общества пополняют В. К. Кюхельбекер, А. Ф. Раевский, А. А. Бестужев, К. Ф. Рылеев. На заседаниях Общества, пишет В. Г. Базанов, «были впервые оглашены гражданские оды Глинки, Рылеева, А. Бестужева. .. В 1820 году барон Дельвиг читал на одном из собраний знаменитую сатиру Рылеева «К временщику»; А. Бестужев выступал со стихотворениями «К некоторым поэтам» и «Подражание первой сатире Буало»». На заседаниях Общества читались также «Кавказский пленник» и отрывки из «Бахчисарайского фонтана» А. С. Пушкина.

Но вместе с тем бросается в глаза слишком пестрый и подчас даже случайный состав участников Общества. Наряду с перечисленными выше писателями в нем принимали участие и заведомые ретрограды типа графа Д. И. Хвостова, и лица с сомнительной политической репутацией вроде Ф. В. Булгарина. Все это свидетельствовало об отсутствии в Обществе боевой целеустремленной программы, которая бы сплотила лучшие его силы и которая бы отвечала новым требованиям времени.

Вследствие этого писатели декабристской ориентации после 1820 года или совсем выбывают из Общества, или крайне редко посещают его заседания, которые становятся все более и более малочисленными.

События 14 декабря 1825 года косвенно отразились и на судьбе Вольного общества. В обстановке, наступившей после восстания, любая литературная, не говоря уже о политической, организация вызывала у правительства настороженность и подозрение.

В июне 1826 года министр народного просвещения А. С. Шишков в специальном отношении выговаривает руководителям Общества за то, что они, несмотря на его требования, не представили ему своих «мемориев», то есть, проще говоря, протоколов заседаний.

18 октября 1826 года требование повторяется. Шишков предлагает сообщить ему о всех «важнейших распоряжениях» и «мерах» Общества в текущем году. С содержанием ответа, составленного Измайловым (председатель) и Востоковым (цензор и казначей Общества), можно познакомиться по протоколу заседания от 12 ноября 1826 года.

«Донести г. министру, — говорится там, — что Общество в нынешнем году до 12 ч(исла) сего ноября не имело заседаний, потому что члены оного, будучи озабочены занятиями по службе, или изданиями журналов, альманахов, также сочинениями разного рода и переводами, трудились каждый отдельно и не имели времени посещать Общество, которое по сим причинам едва ли может когда приступить совокупными силами к какому-либо важному труду и возобновить с желаемым успехом свои заседания, кои и прежде были довольно редки и малочисленны».

Ответ Шишкову, по сути дела, означал официальное известие о прекращении существования Вольного общества.

Литература о Вольном обществе сравнительно невелика. Самое раннее известие о нем относится к 1804 году, когда в пятом номере журнала «Периодическое сочинение о успехах народного просвещения» был напечатан устав Общества и было объявлено о его официальном признании правительством. В том же году в «Периодическом издании.. .» Общества (ч. 1) публикуется его краткая история, составленная В. В. Попугаевым. В дальнейшем, вплоть до закрытия, Общество напоминает о себе своими литературными изданиями. Затем память о нем постепенно сглаживается.

Новые работы о Вольном обществе появляются в конце XIX — начале XX века. Они посвящены отдельным писателям, входившим в его состав. К такого рода исследованиям относятся: монография Л. Н. Майкова «О жизни и сочинениях К. И. Батюшкова» (1887), напечатанная в первом томе сочинений поэта, статья К. В. Петухова «Несколько новых данных об А. X. Востокове», статьи И. А. Кубасова «А. С. Пушкин, член санктпетербургского Общества любителей словесности, наук и художеств» и «А. П. Бенитцкий (1780—1809)» и им же написанная книга «А. Е. Измайлов» (1901), работа В. И. Срезневского «Заметки А. X. Востокова о его жизни», книга В. И. Маслова «К. Ф. Рылеев» (1912).

Что касается истории самого Вольного общества, то ей была посвящена лишь небольшая статья Н. К. Пиксанова в новом Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (т. 11). В советский период усиливается интерес к истории литературных направлений и обществ XIX века. Эта тенденция нашла свое отражение в исследованиях о Вольном обществе В. А. Десницкого, В. Г. Базанова, Л. И. Гительмана, В. Н. Орлова. В 1935 году в Большой серии «Библиотеки поэта» выходят стихотворения А. X. Востокова и капитальное издание «Поэтов-радищевцев», представленное произведениями двадцати двух членов Вольного общества. Оба издания были подготовлены В. Н. Орловым. В меньшем объеме (четыре автора) сборник «Поэты-радищевцы» (составитель В. Н. Орлов) был издан в 1953 и в 1961 годах в Малой серии «Библиотеки поэта».

Поэзия членов Вольного общества отличается ярко выраженным просветительским характером, в связи с чем возникает необходимость определить своеобразие их просветительства. Литературоведы, зачислявшие Пнина, Борна, Попугаева в круг последователей Радищева, явно завышали степень их радикализма. Думается, что не прав и Г. П. Макогоненко, отметивший близость отдельных стихотворений названных выше поэтов к произведениям Карамзина и на этом основании объявивший их карамзинистами. Вся же суть проблемы состоит в том, что и Радищев, и Карамзин, и члены Вольного общества органически были связаны с Просвещением, хотя и выражали разные тенденции этого сложного и разнородного идеологического движения. Принадлежность поэтов Вольного общества к просветительскому лагерю благоприятствовала использованию ими творческого опыта Радищева и Карамзина, хотя в целом они не были ни радищевцами, ни карамзинистами, а представляли совершенно особое явление, отмеченное в ряде случаев печатью эклектизма.

Стихотворения поэтов Вольного общества с точки зрения их проблематики довольно четко делятся на четыре вида: философская лирика, гражданская, «сентиментальная» и «легкая» поэзия. Исследователи, как правило, много внимания уделяют двум первым, едва упоминают о третьем и абсолютно не замечают четвертого. Между тем все они выросли на просветительской почве и в равной степени заслуживают внимания и изучения. Наиболее очевидна связь с нею в философской и гражданской лирике. Первая понимается здесь в том широком значении, которое она имела в литературе XVIII века, когда в круг «философских» проблем включались религиозные, этические и естественно-научные вопросы.

Философские и политические проблемы были краеугольным камнем учения просветителей. От правильного решения этих вопросов зависело благо всего общества. Серьезность поставленной задачи требовала для своего воплощения столь же монументальной жанровой формы. Этой формой в первую очередь сделалась классицистическая ода — философская и гражданская, созданная Ломоносовым, Сумароковым и Державиным. Чеканный стиль классической оды с ее строфическим построением, с ее высоким ораторским пафосом, с ее дидактической направленностью полностью отвечал воспитательно-гражданским целям, которые ставили перед собой русские просветители конца XVIII — начала XIX века. Наряду с одой использовались и «низкие» жанры классической литературы — сатира и басня, в которых поэты Вольного общества осуждали и высмеивали разного рода невежд и тиранов.

Разрушению социально-политических основ феодального мира предшествовала борьба просветителей с идеологией этого мира. «Религия, понимание природы, общество, государственный строй... — все должно было предстать перед судом разума и либо оправдать свое существование, либо отказаться от него», — писал Энгельс об исторической роли просветителей. Идеологи феодализма венцом исторического развития считали монархическое централизованное государство. Для просветителей центром мира и мерилом всех ценностей сделался человек. Все недостатки общества объяснялись многочисленными заблуждениями, глубоко укоренившимися в сознании. «Невежество, — писал Поль Гольбах, — заблуждения и ложь являются истинными источниками бедствий». Поэтому борьбу с общественным злом просветители начали с критики «ложных» взглядов и широкой пропаганды принципов новой освободительной мысли. Этой же задаче служила и философская лирика поэтов Вольного общества, в первую очередь — философская ода.

В такой оде обычно решалась какая-нибудь важная проблема общественного, религиозного или нравственного характера. Объект размышления выносился в название произведения. В оде одновременно было представлено и «заблуждение», с которым поэт вступал в полемику, и «истина», которую он самоотверженно защищал, вследствие чего правильный взгляд на мир как бы завоевывался на глазах читателя, а не преподносился ему в готовой и безапелляционной форме. Все это, вместе взятое, — развенчание и ниспровержение заблуждения, вдохновенное утверждение добра, правды, справедливости — составляло поэтическую атмосферу философской оды, ее боевой лирический пафос Наибольшее число философских од принадлежит И. П. Пнину. Они отличаются не только поэтическими достоинствами, но и смелостью в решении поставленных в них проблем. Лучшие среди них — оды «Человек» и «Бог». Востокову принадлежат оды «Фантазия» и «Парнас, или Гора изящности», Николаю Радищеву — ода «Время», Попугаеву — «К согражданам», Арцыбашеву — ода «Случай». Словом, почти каждый из поэтов Вольного общества испытал свои силы в этом жанре.

Одной из важных задач, поставленных в их философских одах, была критика ортодоксальных представлений о боге, природе и человеке. В своих философских взглядах никто из поэтов Вольного общества не дошел до атеизма. Подобно большинству просветителей XVIII века, они остановились на деизме, признававшем в боге первопричину всего сущего. Но важным и боевым началом в их деизме была мысль о полном невмешательстве божества в судьбы людей, а следовательно, и в общественную жизнь. Полнее всех эту идею раскрыл Пнин в оде «Человек». В противовес традиционному церковно-христианскому представлению о человеке как существе слабом, несовершенном, нуждающемся в постоянной поддержке и защите со стороны высшего промысла, Пнин выдвигает мысль о человеке-творце, зиждителе, преобразующем окружающий его мир. «Какой ум слабый, униженный Тебе дать имя червя смел?» — гневно вопрошает Пнин. «Человек» и «раб» — эти понятия не совмещаются в его сознании: «Прочь, мысль презренная! ты сродна Душам преподлых лишь рабов».

Вопрос о том, с кем полемизировал Пнин в оде «Человек», вызвал в начале истекшего десятилетия оживленную дискуссию.

Но кто бы ни был адресатом этого произведения, его антицерковная направленность несомненна. В отличие от церковников, Пнин воспевает безграничные творческие возможности человека, который измерил «планет теченье», создал искусства, издал законы и заставил «чтить правосудие». Всем этим он обязан только себе — своему «труду» и своей «опытности»:

Основные идеи оды «Человек» находят свое дальнейшее развитие в оде Пнина «Бог», полемически направленной против известной «духовной» оды Ломоносова, «выбранной из Иова», а косвенным образом — и против самой Библии. Связь между одами Пнина и Ломоносова прослеживается даже в метрике обоих стихотворений и в отдельных чисто фразеологических совпадениях:

Но дело, конечно, не в перекличке мотивов двух произведений, а в единстве поставленной в них проблемы и в диаметрально противоположных ее решениях. Речь идет о причинах человеческих страданий и зависимости их от воли божества.

Ломоносов оправдывает страдания людей предначертаниями высшего промысла. Бесконечная мудрость творца предполагает в конечном счете благо человечества, чего не в силах понять слабый и бренный ум человека. И подобно тому как Петр I — «земное божество» (см. «Надпись к статуе Петра Великого») — никому не давал отчета в своих государственных преобразованиях, точно так же и бог в «духовной» оде Ломоносова требует от человека полного доверия и беспрекословного подчинения:

Пнин подходит к той же проблеме с иной, просветительской точки зрения. Зло и добро заключены в самом человеке. Страдания имеют чисто земное происхождение. Об этом в оде говорит сам бог:

Отсюда следовал единственно правильный вывод: если бедствия людей проистекают из их собственных проступков и заблуждений, то и избавление от страданий — также всецело в руках человеческих.

Ту же мысль, но в более осторожной форме высказали Востоков и Попугаев. Творец, считают они, создавая человека, вложил в его сердце любовь к благу, но вместе с тем предоставил людям право свободного выбора между добром и злом, дабы они

Точно такую же идею в стихотворении «Бог» развивает и Попугаев.

Всевышний, по словам поэта,

Даже и этот смягченный вариант освободительной просветительской мысли предоставлял человеческому разуму право устраивать общественное бытие без вмешательства высшего промысла.

Критика феодально-абсолютистских порядков велась просветителями не во имя другой, более совершенной социально-исторической формации, а во имя вечных и неизменных законов природу, от которых, по их мнению, отошло современное им общество. Отсюда берет свое начало культ природы, столь характерный для публицистических и поэтических произведений поэтов Вольного общества.

В оде Востокова «Парнас, или Гора изящности» природа персонифицирована в образе прекрасной античной богини. «Млекополными» грудями она щедро питает всех своих бесчисленных чад. У нее нет ни любимцев, ни париев. Всем людям без разбора она дала все потребное для их блага. Для того чтобы быть счастливым, необходимо соблюдать ее законы и постоянно совершенствовать дарованные ею способности.

Так утверждается просветителем Востоковым мысль о природном равенстве всех людей.

Сословным привилегиям феодального мира деятели Просвещения противопоставили идею всеобщего равенства перед законом. Этому принципу они придавали столь серьезное значение, что почитали его чуть ли не главным условием существования разумно устроенного общества. Показательна в этом отношении «Ода на правосудие» Пнина с эпиграфом из книги Гольбаха «Естественная политика»: «Правосудие есть основание всех общественных добродетелей». Бросается в глаза симметричное построение оды, четко поделенной на две части. В первой — перечисляются блага, которые несет с собой честный, нелицеприятный суд; во второй — беды, порожденные неправосудием. Такого рода композиция, несущая в себе противопоставление истины и заблуждения, наиболее распространена в просветительской литературе. Своей поэтикой, прежде всего композицией, ода Пнина более всего обязана радищевской «Вольности».

Человек для просветителей — исходный, отправной пункт в решении социальных и политических вопросов. Общественное благополучие зависит, по их мнению, от особенностей его мышления, его воли, его страстей. Чтобы быть счастливым, необходимо прежде всего хорошо представлять свою собственную натуру. Поэтому-то просветители выдвигают лозунг «Познай самого себя!». Предметом исследования становится не только физическая природа человека (вспомним работы Дидро по анатомии и физиологии), но и его духовная жизнь. В этом отношении наиболее показательна поэзия Пнина, которого интересует и физиологическая природа сновидений («Стихи на сон»), и сложные психологические побуждения, влекущие человека то к подвигу, то к преступлению (ода «Слава» и ода «Надежда»). Впрочем, термин «ода» не совсем уместен: от нее здесь сохранилась лишь десятистишная строфа. По содержанию же перед нами небольшая «философская» медитация, в которой поэт стремится уяснить сущность того или иного явления (предмет размышления вынесен в название произведения). В начальных строфах уточняется проблема, занимающая автора:

Далее на ряде примеров, взятых из истории или повседневного быта, автор постепенно подходит к ответу на поставленные им вопросы, чем и завершается все стихотворение.

С философской лирикой поэтов Вольного общества тесно связана их гражданская поэзия. Главной чертой общественных взглядов просветителей Ленин считал горячую вражду к крепостному праву и ко всем его порождениям. Подобные воззрения разделялись и поэтами Вольного общества. В стране, где крепостничество существовало столетиями и рабство поддерживалось правительством и авторитетом церкви, нужно было сначала развеять миф о его необходимости и законности.

Пнин в оде «Человек» ставит вопрос о рабстве в общем, теоретическом плане. Рабство, по его мнению, противоречит законам природы, и поэтому оно противоестественно. Рабство унижает достоинство человека, искажает его нравственный облик, и потому оно отвратительно:

Примирение рабов со своим положением Пнин может объяснить только их «непросвещенностью», то есть непониманием ими своих природных прав:

Современного читателя не должно смущать слово «раб», которое в русской литературе XVIII — начала XIX века было синонимом крепостного крестьянина. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» неоднократно пользуется им применительно к русской действительности. Эта взаимозаменяемость понятий (раб — крепостной) давала возможность писателям под видом нападок на рабовладение в Америке осуждать крепостнические порядки в России. По такому принципу был написан ряд произведений — повесть «Зара» Н. С. Смирнова, стихотворения «Против сахара» С. С. Боброва, «Перуанец к испанцу» Н. И. Гнедича, очерк В. В. Попугаева «Негр», опубликованный автором дважды, в 1804 и 1807 годах.

Большую часть произведений Попугаева занимает лирический монолог молодого негра, по имени Амру, сделавшегося невольником «свирепейших» европейцев. Подобно Пнину, Попугаев доказывает неправомочность рабства: «Негр не может принадлежать белому ни по каким правам. Воля не есть продажною... никакой тиран ею располагать не может».

Попугаев опровергает один из лицемерных доводов крепостников, оправдывавших необходимость «душевладения» грубостью, невежеством зависимых от них людей. По мнению писателя, ужасен и отвратителен нравственный облик не невольников, а их поработителей: «Европеец, славящийся своим просвещением и человеколюбием, сколь ужасное ты чудовище!»

Тем же убеждением продиктована и «Эпиграмма» Попугаева на одного из русских крепостников:

С эпиграммой Попугаева перекликается «Эпитафия» русскому помещику-крепостнику, написанная А. Е. Измайловым:

С просветительских позиций поэты Вольного общества подходят не только к крепостному праву, но и к самодержавию. Не отвергая монархический тип правления, они вместе с тем стремятся развеять тот ложный ореол, которым была окружена самодержавная власть в феодальном обществе, когда монархов считали помазанниками божьими, существами, по природе своей отличными от обычных людей. В стихотворении «Бренность почестей и величий человеческих», перекликающемся с державинским «Властителям и судиям», Пнин напоминает о том, что смерть не делает различия между царями и рабами:

Монархам не следует также обольщаться своим положением в обществе. Как верхний камень пирамиды, покоится на нижних, так и царская власть обязана своей прочностью поддержке народа:

Подобно Вольтеру, Монтескье, Дидро, поэты Вольного общества враждебно относятся к правителям-тиранам, которым они противопоставляют добродетельных, просвещенных монархов. В этом их существенное отличие от Радищева, отрицавшего сам принцип единовластия. «Самодержавство, — писал он, — наипротивнейшее человеческому естеству состояние». Отсюда берет свое начало и еще одно различие между поэтами Вольного общества и Радищевым. У Радищева народная революция сметает сам монархический образ правления, доказавший свою несостоятельность, и заменяет его народоправием, республикой (ода «Вольность»).

Поэты Вольного общества воспевают не революцию, а тираноборческие выступления, направленные против монархов-деспотов, забывших о своей должности. Так, в частности, мыслил и один из самых демократических по своим взглядам писателей Вольного общества — В. В. Попугаев:

Своим просветительским содержанием это стихотворение Попугаева напоминает основные положения пушкинской оды «Вольность», вплоть до известного предупреждения монархам в конце стихотворения:

Тираноборческие мотивы имеют также место в поэзии Борна и Востокова. Первый написал стихотворение «Ода Калистрата», второй — «Оду достойным». Оба произведения были вызваны убийством кучкой заговорщиков Павла I. Событие это встретило в русском обществе почти открытое ликование. Дневниковая запись А. X. Востокова ярко иллюстрирует тогдашнее настроение: «Марта 12-го рано поутру, проснувшись, слышу о смерти Павловой. Радость — присяга. «Ода достойным»».

По аналогии с русской дворцовой «революцией», Борн воспевает убийство афинского тирана Гиппарха двумя греческими гражданами— Гармодием и Аристогейтоном:

В том же духе написана ода Востокова. Обращаясь к «истине», поэт восклицает:

Демократизм общественных идеалов, требование свободы, равенства, братства своеобразно сочеталось в произведениях поэтов Вольного общества с глубоким убеждением в том, что путь к этим благам проложат не массы обыкновенных, рядовых людей (они сами коснеют в невежестве), а немногочисленные избранники, подвижники, ранее других приобщившиеся к истине. Вывод этот в равной степени распространялся и на науку, и на политику, поскольку и ученый, открывающий законы природы, и гражданин, восстающий против тирании, — оба борются с «невежеством» и часто во имя общественного блага вынуждены жертвовать своим благополучием, свободой и даже жизнью.

К мыслителям, к ученым обращено стихотворение Востокова с характерным названием «К строителям храма познаний». На первом месте среди них стоят имена Галилея, Ньютона, Лавуазье, Гальвани, Франклина, Лафатера и Канта. Это их

Купеческий сын Савва Москотильников в своей «Оде Александру I» прославляет Вольтера и его участие в деле «злосчастного» Каласа. Александру Измайлову принадлежит «Надпись к портрету Вольтера». Попугаев восхищается Руссо и его книгой «Общественный договор».

В круг благодетелей человечества поэты Вольного общества уверенно вводят русских писателей и ученых. Востоков прославляет имена Ломоносова, Державина и Карамзина («Парнас, или Гора изящности»), Пнин в «Оде на болезнь» воспевает известного петербургского врача и ученого О. К. Каменецкого («О! муж искусный, добрый, честный, Друг человечества нелестный»). Попугаев славит академика И. И. Лепехина: «О старец истинно почтенный, Познаний истинный герой».

В духе гражданских представлений членов Вольного общества следует воспринимать и их отношение к Радищеву. Хотя идея крестьянской революции, провозглашенная автором «Путешествия из Петербурга в Москву», не разделялась ими, тем не менее величественная фигура отважного писателя, дерзнувшего в одиночку выступить, по словам Пушкина, «противу самодержавия, противу Екатерины», не могла не поразить их воображение.

Трагическая смерть Радищева еще более усилила симпатии к благородному страдальцу. «Друзья! — писал Борн, — посвятим слезу сердечную памяти Радищева. Он любил истину и добродетель. Пламенное его человеколюбие жаждало озарить всех своих собратий сим немерцающим лучом вечности». Стихи на смерть Радищева написали Пнин и Борн. Радищев изображен в них вдохновенным мыслителем («пламенник ума»), проповедником вольности («К счастью вел путем свободы»), защитником добродетели («Был гражданин, отец примерный»). Презирая гонителей, он бесстрашно отстаивал свои убеждения («смело правду говорил») и, подобно Сократу, поплатился за свое мужество жизнью. «Он родился быть просветителем, жил в утеснении и сошел в гроб», — резюмирует Борн основную мысль своего стихотворения.

Большим авторитетом среди своих друзей и как поэт и как человек пользовался И. П. Пнин. Его преждевременная смерть в 1805 году, подобно гибели А. Радищева, глубоко потрясла членов Вольного общества и также послужила поводом к написанию нескольких стихотворений. По своему характеру почти все они напоминают стихи на смерть Радищева. Пнин, по словам Остолопова, «нимало не боялся в твореньях правду говорить», уста его «мудростью пленяли», а сердце дышало «добром» (Измайлов). Он защищал «невинность» и попирал «предрассудки» (Н. Радищев). В целом из этих разрозненных характеристик складывается обаятельный образ гражданина-просветителя, самоотверженно распространяющего полезные знания и смело защищающего всякое правое дело.

Среди гражданских стихотворений поэтов Вольного общества особенно важное и почетное место занимают произведения, вызванные Отечественной войной 1812 года. Лучшие из них, запечатлевшие ряд знаменательных событий того времени, принадлежат Востокову.

Вероломное вторжение Наполеона в пределы России глубоко потрясло и возмутило поэта. В аллегорическом стихотворении «Неразрешимый узел» он противопоставляет дерзости завоевателя единство и сплоченность русского народа перед лицом грозящей ему опасности:

Тема верности русского народа своему гражданскому, патриотическому долгу кратко и сильно выражена в интересном четверостишии А. X. Востокова, сохранившемся в архиве Академии наук СССР:

Смысл этого стихотворения помогает понять надпись к одному из рисунков И. И. Теребенева — члена Вольного общества, близкого друга Востокова, прославившегося своими остроумными карикатурами на Наполеона и французскую армию. Рисунок носит название «Русский Сцевола». На нем изображен русский крестьянин с топором в левой руке и с вытянутой вперед правой рукой. По бокам стоят два французских солдата, с ужасом отпрянувшие от своего пленника. Под картинкой дана следующая надпись: «В армии Наполеона клеймили всех вступающих в его службу. Следуя сему обыкновению, наложили клеймо на руку одного русского крестьянина, попавшего в руки французов. Едва узнал он, что сие значит, тотчас схватил топор и отсек клейменую руку прочь». Это событие вдохновило В. И. Демута-Малиновского создать скульптуру под тем же названием (1813). Приведенное выше четверостишие Востокова, по всей вероятности, и было задумано как надпись к этому памятнику.

В октябре 1812 года, в один из переломных моментов Отечественной войны, когда Наполеон вынужден был оставить Москву и спешно отступать из России, Востоков в «Сыне отечества» печатает стихотворение «К россиянам», исполненное тревоги за судьбы родины и в то же время уверенности в силе и мужестве русского народа:

В этом произведении Востоков еще следует поэтическим канонам классицизма. Не случайно он называет свое произведение «дифирамб», имитируя один из жанров древнегреческой гражданской поэзии. Из того же источника взяты и сложные эпитеты: «оружемощны» длани, «молниевидный» меч. Борьба Кутузова с Наполеоном уподобляется поединку Геркулеса с Антеем. Глубоко патриотическое содержание пока еще облечено в условную античную форму. Но Востоков на этом не остановился.

Понимая народный характер войны 1812 года, в которой Россия отстаивала свою национальную независимость, он сумел найти для этой темы адекватную ей поэтическую форму. Так рождается стихотворение «Российские реки», написанное в 1813 году, после изгнания французов из пределов России.

К Волге-матушке обращаются с приветствием «свобожденные реки российские», протекающие по землям, ранее занятым французской армией. Содружество рек символизирует целостность русской земли, ее исконное и нерушимое единство. Стихотворение написано безрифменным тоническим стихом. Его образная система ориенти руется теперь уже не на античную, а на русскую устно-поэтическую традицию. Этой же причиной объясняется и использование автором образов и выражений, почерпнутых из «Слова о полку Игореве»:

Или:

«Словом» подсказан и особый лиризм стихотворения, в котором человек, природа и родина сливаются в одно неразрывное целое.

Наступает 1814 год. Наполеон, хотя и потерял почти всех своих союзников, но еще угрожает спокойствию Европы. В русской и европейской печати раздаются голоса, требующие довести борьбу с ним до решительного конца. В первом номере «Сына отечества» за 1814 год неизвестный автор характеризует это время как «последнюю брань правды с коварством, света со тьмою, добродетели с пороком». В этом же номере Востоков поместил новую редакцию ранее написанного им стихотворения «Гимн Негодованию», озаглавив его теперь «Гимн Немезиде». Тема справедливого возмездия Наполеону подчеркнута не только в названии, но и в новой редакции двух последних строф:

Военную тематику разрабатывают в эти годы и другие члены Вольного общества, причем в их творчестве наблюдается та же самая закономерность: наряду с высокими одическими жанрами они стремятся создавать произведения, близкие к устному народному творчеству. Так, И. А. Кованько написал «Солдатскую песню», начинавшуюся словами:

Н. Ф. Остолопов в стиле «высокой» поэзии XVIII века прославляет полководцев 1812 года — М. И. Кутузова («Победителю Наполеона», «На погребение Кутузова-Смоленского»), П. И. Багратиона («Лирическая песнь при известии о кончине П. И. Багратиона»), воспевает взятие Парижа («Петр и Александр в Париже», «Песнь богу по взятии Парижа»). И наряду с этим, видимо не без влияния Кованько, создает свою солдатскую «Песнь» от имени гренадера Фанагорийского полка Никанора Остафьева. Гражданская поэзия членов Вольного общества не прошла бесследно для последующей русской литературы, в первую очередь для поэзии декабристов. Осуждение правительственного деспотизма и крепостного права, воспевание самоотверженных тираноборцев, жертвующих собой для блага общества, прославление подвигов участников Отечественной войны 1812 года — все эти мотивы найдут свое дальнейшее развитие в лирике дворянских революционеров. В поисках героических характеров поэты Вольного общества, так же как позже поэты-декабристы, обращаются и к временам Древней Руси (А. X. Востоков, Н. А. Радищев), и к эпохе Древней Греции и Древнего Рима (И. М. Борн, В. В. Попугаев), воскрешая великие тени Сократа, Брута, Катона, Муция Сцсволы.

Следующий раздел в творчестве поэтов Вольного общества принадлежит «сентиментальной» поэзии. О сентиментализме долгое время существовало предвзятое мнение как о сугубо дворянском и даже реакционном литературном направлении. В действительности же, как показали работы последнего времени, сентиментализм самым тесным образом связан с Просвещением.

Как и все просветители, сентименталисты видят в человеке лучшее творение природы. Будучи сенсуалистами, они больше всего ценят его «душу», его «сердце». Чувствительность, опошленная эпигонами сентиментализма, надолго сделалась предметом многочисленных насмешек не только читателей, но даже историков литературы. Между тем отношение к ней столпов просветительства было совершенно иным. «Обладать чувствительностью, — писал Поль Гольбах, — значит очень быстро и очень живо ощущать впечатления, производимые предметами... Мы называем ... чувствительным того, кого до слез трогают вид несчастного человека, рассказ о какой-нибудь катастрофе».

Таким образом, наиболее важным качеством чувствительности просветители считали ее социальную природу, выражавшуюся в способности понимать несчастия другого человека, сострадать ему и приходить страдальцу на помощь. «Человек, — писал Радищев, — сопечалится человеку, равно он ему и совеселится». В связи с этим наличие или отсутствие чувствительности становится у писателей-сентименталистов мерилом достоинств человека и в домашней и в общественной сфере. Лица, наделенные ею, вызывают уважение и даже преклонение, лишенные ее — сожаление и осуждение. «Увы, бесчувственность всего на свете злее», — скажет Пнин в стихотворении «Плач над гробом друга моего сердца».

В русском сентиментализме «чувствительными» героями чаще всего были крестьяне и «просвещенные» дворяне. Отсутствием чувствительности характеризовались грубые крепостники и представители высшего «света». Картину этого общества дает Пнин в «Плаче над гробом друга моего сердца»:

«Городу», «столице», «свету» сентименталисты противопоставили «деревню», «усадьбу», «уединение» — словом, все то, что сближает человека с природой и помогает ему сохранить драгоценную чувствительность. Прославление природы имело в сентиментализме особый оттенок: она вызывает сложные, утонченные переживания лирического героя, свидетельствующие о богатстве его натуры. Таково стихотворение Пнина «К роще», все сотканное из меланхолических переживаний поэта. Тематически оно перекликается со стихотворением М. Н. Муравьева «Роща». Следует отметить, что лирика Муравьева, одного из интересных поэтов-сентименталистов XVIII века, в значительной степени уже содержала большинство тех «сентиментальных» мотивов, которые позже будут разрабатывать поэты Вольного общества: осуждение «света», прославление природы, жизни в деревне, филантропию и т. п.

К этой же группе стихотворений относится элегия Попугаева «К соловью» с типично сентиментальными словосочетаниями: «певец унылости», «сын меланхолии», «унылость сладкая».

Тема «уединения», долгое время трактовавшаяся в литературе о сентиментализме как одна из наиболее криминальных, на самом деле выглядит не столь уж одиозно. Она свидетельствовала прежде всего о нежелании писателей-сентименталистов принадлежать к кругу лиц, облеченных властью, окруженных богатством и роскошью, то есть несла в себе четко выраженное оппозиционное начало. Поэзия Вольного общества полностью подтверждает такое объяснение:

Скромное жилище поэта (стихотворение Н. Ф. Остолопова «К моей хижинке») приобретает широкое, обобщающее значение, поскольку все эти «хижины», «шалаши» противопоставляются не только «палатам» и «дворцам», но и тому укладу жизни, который они символизируют. Не случайно поэт, обращаясь к хижине, заявляет, что он находит в ней «Астрею», то есть утраченный «золотой век», общество, основанное на принципах естественного равенства. Не располагая средствами переделать окружающий мир с его «богачами», «честолюбцами», «скупцами» и «подлецами», поэт стремится хотя бы в узких рамках домашней жизни увидеть воплощение своих просветительских идеалов:

Сословной и служебной иерархии феодального мира сентименталисты противопоставили отношения, в основе которых лежат любовь, уважение, благодарность, взаимные симпатии. Обвинение сентименталистов в том, что они якобы «бегут» от «общества» в мир семейных отношений, можно объяснить лишь незнанием социальных воззрений просветителей. «Как будто любовь к ближним, — недоумевал Руссо, — не является началом той, которой он обязан по отношению к государству... Как будто доброго гражданина не образуют добрый сын, добрый муж, добрый отец».

Просветительским характером мышления поэтов Вольного общества объясняется, в частности, органическое соединение в их поэзии общественной и интимной проблематики. Так, любовь, воспеваемая ими, никогда не служит барьером между любящими и окружающим их миром. Наоборот, чувство, переживаемое «любовниками», делает их добрее, отзывчивее и тем самым благотворно отражается на их общественных эмоциях. Любовь, по словам Остолопова,

Сентименталистов привлекают не «разрушительные» «страсти», как это будет позднее в творчестве романтиков, а «чувства», цементирующие общество, вызванные дружескими, домашними, семейными отношениями. Радищев в «Житии Федора Васильевича Ушакова», Карамзин в очерке «Венок на гроб моего Агатона» проникновенно рассказали о друзьях своей молодости и оплакали их преждевременную кончину. Способность к дружбе, по мнению просветителей, подтверждает социальную природу человека. «Дружба, — писал Руссо, — самый священный из всех договоров».! Столь же почетное место занимает эта тема в поэзии Вольного общества. Сама принадлежность к нему мыслилась как добровольный союз людей, объединенных общими взглядами и взаимными симпатиями. «Связию Общество положило дружество и согласие», — писал В. Попугаев.

Борн называет Вольное общество «священным кругом» друзей, он противопоставляет его искателям почестей, «мирских сует», которых «манит» к себе «чертог сатрапский». Блажен, по его словам, лишь тот,

Попугаев пишет «Воззвание к дружбе», которое во многом является подражанием «Песне мира» Карамзина, восходящей, в свою очередь, к шиллеровской оде «К радости». Воодушевленный наивной верой просветителя в добрую, социальную «природу» человека, Попугаев призывает «дружбу» уничтожить войны, рабство и бедность, мешающие людям жить в довольстве и согласии:

Таким образом, воспевание дружеских отношений подразумевает в сентиментальной литературе не эгоистическое бегство из общества, не самодовольное уединение, а, напротив, живейшее участие в жизни человечества. Именно такую программу провозглашает Попугаев в послании «К друзьям»:

В связи с этим особую роль в сентиментальной лирике приобретает тема благотворительности, понимаемая не в узком, филистерском смысле этого слова, а в том первозданном его значении, которое выражают составляющие его понятия «творить» и «благо». Сентименталисты не пренебрегают «частной» филантропией, но она подразумевает у них всегда переход к широкой, общественной «благотворительности». «Упражняйтесь всегда в частных добродетелях, — писал Радищев, — дабы могли удостоиться исполнения общественных».

Федор Ленкевич в стиле философских медитаций XVIII века воспевает благотворительность, поднимая ее до степени одного из основополагающих законов человеческого общества:

В. Попугаев в «Стихах на великодушный поступок Ангерстейна» прославляет филантропию, не знающую ни сословных, ни национальных предубеждений.

Интересно в обоих стихотворениях сочетание чисто сентиментальной темы с одической формой, унаследованной от классицистической поэзии XVIII века. Такого рода поэтические «гибриды» встречаются и у других писателей-сентименталистов. Карамзин описание филантропической деятельности известного Фрола Силина облек в форму торжественной речи, а просьбу к Екатерине II о смягчении участи Н. И. Новикова («К милости») — в жанр похвальной оды.

Четвертую разновидность лирических произведений поэтов-радищевцев составляет так называемая «легкая» поэзия, наиболее совершенные образцы которой создали Батюшков и Пушкин, хотя истоки ее в русской литературе восходят еще к середине XVIII века.

Долгое время легкую поэзию считали одним из течений русского романтизма. Наиболее четко эта мысль была высказана Г. А. Гуковским в книге «Пушкин и русские романтики» (1946). Однако такая точка зрения вызывает ряд серьезных возражений.

Романтическое восприятие действительности трагично, поскольку романтики и в человеке и в окружающем его мире видят дисгармоническое, глубоко враждебное ему начало. Романтические герои — Рене, Чайльд-Гарольд, Манфред, Алеко — не только страдают сами, но вольно или невольно несут страдания другим людям. Вечная неудовлетворенность и вынужденное скитальчество — неизбежные следствия их мироощущения.

В отличие от романтических, герои легкой поэзии наделены беззаботным и жизнерадостным характером. Мир, по их мнению, создан для счастья и наслаждения. И то и другое вполне достижимо, человеку необходимо лишь правильно понять свою собственную натуру.

По своему характеру, по своей жизненной философии легкая поэзия — родное детище европейского Просвещения, одним из художественных выражений которого она, в сущности, и является. Согласно учению просветителей, человеческая натура глубоко гедонистична, поскольку люди всегда стремятся к удовольствиям и неизменно избегают страданий. В этом проявилась забота о человеке самой природы, которая удовольствие сделала сигналом благоприятных, а страдание — неблагоприятных для него обстоятельств. Вследствие этого оба они оказались своеобразными телохранителями человеческого рода. По словам Поля Гольбаха, человек поставлен под защиту удовольствия и страдания.

В «Санктпетербургском журнале», издаваемом И. П. Пниным и А. Ф. Бестужевым, этому вопросу была посвящена специальная статья под названием «О человеке и его природе». Неизвестный автор утверждал в ней, что «человек есть существо чувствующее, одаренное понятиями, рассудительное, склонное к общежитию, которое во всякую минуту своего бытия старается сохранить себя и составить приятное себе существование... Нет человека, который бы не полагал всех возможнейших средств к достижению счастия и избежанию печали».

Культ наслаждения, проповедуемый в легкой поэзии, связан с просветительством еще одним чрезвычайно важным признаком: проповедью умеренности, которая не была свойственна ни ренессансной, ни романтической литературе. В искусстве Возрождения чувственные удовольствия не только не подвергались никакому ограничению, но, освобожденные от средневекового аскетизма, они подчас переходили в противоположную крайность.

«Страсти» романтических героев, сравнительно с искусством Ренессанса, отличаются более высоким, «идеальным» и даже «демоническим» характером, но и в том и в другом случае они не терпят над собой никакого контроля. Сама мысль об «умеренности», о разумном ограничении своих желаний органически чужда природе романтизма.

Что касается «легкой» поэзии, то она и в этом вопросе теснейшим образом связана с просветительским XVIII веком. Еще Пушкин в стихотворении «Вельможа» тонко подметил своеобразие эпикуреизма этого времени. «Умеренно проказил», — скажет он в послании «К вельможе» о князе Юсупове, русском аристократе, поклоннике Вольтера и Дидро.

Стремясь познать «природу» человека, просветители обратили внимание на необходимость ограничения своих желаний, так как всякого рода излишества пагубно отражаются на здоровье эпикурейца. «Удовольствие, — писал Поль Гольбах, — является благом лишь постольку, поскольку оно служит сохранению здоровья и поддержанию хорошего состояния человека, но удовольствие становится злом... когда последствия наслаждений наносят вред счастию и благополучию наслаждающегося». Поэтому полагаться на одни только ощущения, хотя бы и приятные, — опасно. Последнее слово принадлежит и здесь разуму, который должен определить «меру» удовольствий.

Учение просветителей о спасительной роли «умеренности» чрезвычайно точно передает в стихотворении «Зима» А. X. Востоков. Прославив в конце своего произведения «удовольствия»:

он в то же время напоминает и о «шипах», которые таятся вокруг «розы» любви и о которых должен помнить мудрец, дабы не познать раньше времени скуку, болезни и преждевременную старость («жестоку зиму»):

Будучи одним из явлений просветительского искусства, легкая поэзия близка к сентиментализму, и более всего там, где она прославляет мирную уединенную жизнь на лоне природы, воспевает невинные «умеренные» радости, которые дает такая жизнь. Но основной пафос сентиментализма и легкой поэзии различен. Лучшие произведения сентиментальной литературы всегда связаны с трагической стороной действительности. Легкая поэзия жизнерадостна, она склонна к идиллии, ее предметом являются радости бытия. Сентиментализм начинается там, где в мир идиллических отношений врываются враждебные силы и разрушают их. Герои легкой поэзии — счастливцы; герои сентиментализма — или страдальцы, или те, кто стремится облегчить страдания другого.

Почти каждый из членов Вольного общества заплатил дань легкой поэзии. Востоков, склонный к умозрительной, философской лирике, выбирает и переводит из книги Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» отрывок, перекликающийся по своему содержанию с учением просветителей о благостной для человека роли приятных ощущений:

Среди «истинных» радостей на первом месте в легкой поэзии стоит любовь — хранительница жизни и согласия на земле. Не случайно в ряде стихотворений служение ей настойчиво противопоставляется военным подвигам, несущим с собой смерть и разрушение. Такова «Ода» Попугаева, в которой поэт отказывается воспевать «громы страшных боев, блеск оружий, звук мечей». Его ужасает и отталкивает «градов разоренье, Побежденных вопль и стон» и, наоборот, привлекают любовные утехи:

Ту же тему, правда в шутливо-мифологической форме, повторяет Востоков в «идиллии» «Шишак». Марса из объятий Киприды вырывает звук военной трубы. Бог войны поспешно облачается в свои доспехи, но когда очередь доходит до шлема («шишака»), то он обнаруживает в нем горлиц, уже успевших вывести там своих птенцов. При виде этой картины Марс мгновенно утрачивает свой военный пыл:

А. Бенитцкий называет бога любви Амура царем «небесным и земным», которому все подвластно на земле («К Амуру»). По словам Пнина, «жить без любви нельзя. Вселенная сия Любовью лишь хранится» («Любовь»). «Любить есть всех удел», — вторит ему Попугаев («К Хлое»).

Любовь, воспеваемая в легкой поэзии, представляет собой сугубо чувственную, телесную страсть и, в сущности, является одним из тех приятных ощущений, к которым, по словам просветителей, настойчиво стремится все человечество. Своим обаянием героиня легкой поэзии обязана не душевным качествам, а исключительно физической красоте, или, как чаще говорят сами поэты, своим «прелестям». Именно этим вызвано в легкой поэзии изображение купающейся или спящей, обнаженной или полуобнаженной героини. Попугаев, обращаясь к ручью, пишет:

В стихотворении А. Г. Волкова «Плутишка целый» Амур «свалился» «за груди» прелестной Темиры и смеясь выглядывает из своего убежища.

В своих анакреонтических стихах поэты Вольного общества обращаются к образам, взятым из античной мифологии, но круг этих героев не тот, что у классицистов. Классицистические божества — Аполлон, Минерва, Марс, Нептун — воплощение мудрости и власти. Легкой поэзии больше к лицу жизнерадостные, чувственные божества — Венера, Амур, Вакх, Пан, Зефир, — которые по своему характеру вполне соответствуют ее эпикурейскому мироощущению.

Стихотворения Бенитцкого «Песнь Вакху» и «Возвращение Бахуса из Индии» по тематике и образам — ближайшие предшественники в русской литературе вакхических стихотворений Батюшкова и Пушкина. Не случайно автор «Вакханки» и «Моих пенатов» столь живо интересовался судьбой этого многообещавшего поэта.

Для художественного воплощения идеалов легкой поэзии не менее удачными оказались идиллические пастухи и пастушки — Хлои, Дафны, Сильвии и их любовники. Образы этих «детей природы» помогали прославлять «чистые», разумные, хотя и чувственные радости и вместе с тем осуждать пышную жизнь честолюбцев и скупцов («Дафна и Сильвия» Н. Остолопова, «Сентябрь» А. Бенитцкого).

Легкая поэзия в разной степени характеризует поэтов Вольного общества. У Востокова, Попугаева, Остолопова она — лишь одно из слагаемых их поэтической деятельности. У Волкова и Бенитцкого она — существо их творчества. Эту черту лирики Волкова тонко и проникновенно отметил в свое время Востоков:

До сих пор мы обращали внимание на черты, объединявшие поэтов Вольного общества в единый литературный стан, боевым знаменем которого было Просвещение. Однако каждый из поэтов, оставаясь в пределах просветительской идеологии, все-таки выбирал для себя наиболее близкие и дорогие ему проблемы.

Самым талантливым среди членов Вольного общества бесспорно был А. X. Востоков, стихами которого открывается настоящий сборник. Востокова привлекало в просветительстве не столько отрицание, заключенное в нем, сколько его исторический оптимизм, его планы и даже иллюзии, которые в конечном счете вытекали из явной переоценки просветителями своей исторической миссии.

Сам Востоков неоднократно указывал на мечтательный, оптимистический характер своей поэзии. В стихотворении «К Фантазии» он писал:

Пройдет десять лет, и в стихотворении «Моя богиня» поэт снова будет прославлять двух «сестер», облегчающих его жизненный и поэтический путь: «фантазию» и «надежду».

В область фантазии будут уходить и поэты-романтики, но мечты Востокова еще всецело связаны с просветительской верой во всемогущество наук, знания, открывающих человеку «правильный» взгляд на самого себя, на природу и общество:

Характер мечтаний Востокова полностью принадлежит просветительскому XVIII веку. Здесь и идея «вечного мира» — «С Сен-Пьером вечный мир даю», — и картины блаженного «естественного состояния», пресловутого «золотого века», вновь обретенного человечеством:

Взгляд Востокова на историю и исторический процесс ясен и безоблачен. Он не отрицает наличия зла, но вместе с тем не верит в его силу и продолжительность. Добро и справедливость, по его мнению, восторжествуют даже в том случае, когда стихийные или гражданские бедствия, казалось бы, приобрели грозный, неодолимый характер:

Всюду должна победить гармония, «из нечетов лишь чёт, из хаосов порядок» — это для Востокова вечная и бесспорная истина.

В поэзии XVIII века чрезвычайно популярной была тема всесильного Времени, приближающего человека к смерти и тем самым уравнивающего все «состояния» от раба до монарха. «Суетен будешь ты, человек, Если забудешь краткий свой век», — поучал А. П. Сумароков. У Державина «глагол времен» напоминает о той же самой быстротечности и непрочности бытия. Этому неумолимому закону («Ода на смерть князя Мещерского») подлежат не только отдельные люди, но целые царства и даже небесные светила. Востоков в одном из ранних своих стихотворений — «Тленность» — также отдал дань традиционной теме, но вслед за тем пересмотрел и переосмыслил ее. Время у Востокова не просто погружает в небытие «народы, царства и людей», как это было у Сумарокова и Державина. Оно становится у него «мудрейшим из богов», пружиной, мощным двигателем истории. Время не дает злу утвердиться и тем самым помогает добру победить своего противника:

В трех поэмах, написанных Востоковым на условные «древнерусские» сюжеты, — «Светлана и Мстислав», «Полим и Сияна», «Певислад и Зора» — та же самая закономерность. Востоков слишком верит в добрую природу человека и в конечное торжество правого дела, чтобы допустить в своих произведениях трагическую развязку. Поэтому как бы плохо ни складывались вначале судьбы главных героев, какие бы препятствия ни преграждали им путь к счастью, читатель может быть абсолютно спокоен за их будущее. Раскаивается князь Владимир, воспылавший было страстью к невесте Мстислава. Несостоявшийся бой между ними уступает место веселому свадебному пиру. Так меняет свой характер под пером Востокова древний драматический сюжет о поединке отца с сыном. Царственный старик Волхов прощает своей дочери — русалочке Сияне — любовь к простому смертному, пастуху Полиму, и сама богиня любви Лада благословляет их брак. Свадьбой заканчивается и последняя из перечисленных поэм — «Певислад и Зора».

Исторический оптимизм оказывает свое воздействие в поэзии Востокова и на сугубо личные, камерные темы. Там, где прежде имели место скорбь и жалобы, впоследствии побеждает успокаивающее, просветленное начало. В стихотворении «Тленность» Востоков под именем Флора горестно оплакал смерть одного из своих товарищей по Академии художеств — А. Д. Фуфаева. Проходит полтора года, и поэт пишет «Видение в майскую ночь», в котором покойный друг не только предстает автору в прежнем облике, но спокойно оповещает его о своем бессмертии. Сама же эта идея подана Востоковым не в форме христианского «того света», а как один из не познанных еще законов природы:

Даже в собственных недугах Востоков, с присущим ему добродушием, сумел найти их полезную сторону. Поэт, как известно, всю жизнь страдал сильнейшим заиканием, что обрекало его почти на постоянное безмолвие. Несмотря на это, в стихотворении «К Гарпократу» (бог молчания) Востоков перечисляет шутливо наряду с невыгодными и выгодные стороны своей болезни. Она избавляет его от разговоров с глупцами, от светского празднословия, от злоязычия. Она же, обрекая его на уединение, способствует его поэтическим занятиям.

Поэзия Пнина существенно отличается от поэзии Востокова, хотя оба писателя принадлежат к просветительскому лагерю. Пнин не обольщается мыслью о всемогуществе добра и не склонен преуменьшать силы и возможности зла. Он скорее скептик, нежели мечтатель и фантазер. «К добру весьма случаев мало. Ко злу премного их всегда», — пишет он. Это вовсе не значит, что Пнин считает бедствия постоянным уделом человечества, однако путь к всеобщему благополучию, по его твердому убеждению, тернист и труден. Роль руководителя и вожака в этом шествии принадлежит разуму.

писал Пнин в оде «Человек». Н. П. Брусилов в посмертной статье о жизни и сочинениях Пнина называл его «поэтом-философом». Брусиловым правильно указан преобладающий пафос творчества Пнина. В поэзии он прежде всего мыслитель, аналитик, стремящийся уразуметь сущность каждого воспеваемого или отрицаемого им явления. Что касается объектов его поэзии, то все они имеют непосредственное отношение к общественному поведению человека и в силу этого приобретают сугубо социальное содержание. Предметы поэтического размышления всегда выносятся автором в название произведения: «Бог», «Человек», «Слава», «Надежда», «Ода на правосудие».

Аналитическую сторону своих од Пнин в ряде случаев специально подчеркивает риторическими вопросами: «Надежда! что ты есть такое?» Или «О Сон! что в существе есть ты?»

Основная задача поэта в каждой из его од состоит в освобождении «истины» от «заблуждения», «правильного» взгляда на предметы от «неправильного». Так, например, в оде «Слава» сначала выведены жалкие честолюбцы:

Затем показаны истинные герои, действительно достойные благодарной памяти потомков, — Сцевола, Курций, Сократ. В заключение делается вывод — мораль всего произведения в целом — подлинная слава неотделима от добродетели:

В оде «Надежда» — та же самая картина. Напоминая, что надежда поддерживает в трудный случай каждого из людей, Пнин вслед за тем разделяет и противопоставляет друг другу их ложные и справедливые стремления. В «Оде на Правосудие» общество, страдающее от беззакония, сравнивается с обществом, находящимся под защитой справедливых законов и их честных исполнителей. В оде «Человек» мнению, унижающему достоинство человека, противостоит высокое мнение о «зиждителе» и «царе земли» самого автора.

Привычка находить истину в сопоставлении разных явлений отражается иногда даже в названии произведений Пнина: «Сравнение старых и молодых людей относительно к смерти», «Различие между роскошным и скупым человеком», «Сравнение блондинки с брюнеткою».

Закономерным следствием интеллектуального, рационалистического характера поэзии Пнина явились созданные им в разные годы эпиграммы, эпитафии, краткие философские размышления, в которых запечатлелись его наблюдения над высокими и низкими, грустными и комическими сторонами человеческой жизни.

С именем А. Е. Измайлова сразу же ассоциируются два родственных жанра — басня и стихотворная «сказка», в которых в наибольшей степени раскрылось его поэтическое дарование. «Сказка» по содержанию и даже по форме близка к басне и отличается лишь меньшей назидательностью, вследствие чего в ней, как правило, отсутствуют иносказание и «мораль». Басни писали и Востоков, и Пнин, и Остолопов, и Бенитцкий, но только в творчестве Измайлова басня заняла центральное место и значительно повысила свои художественные достоинства. Поэтому судить о значении поэтической деятельности Измайлова (а он писал в разных жанрах) следует прежде всего по его басням и «сказкам».

Басня — один из древнейших жанров, существовавший еще в античную эпоху. В русской литературе она закрепляется в XVIII веке в творчестве А. П. Сумарокова, В. И. Майкова, М. М. Хераскова. В конце XVIII века большой популярностью пользовались басни и «сказки» поэта-сентименталиста И. И. Дмитриева. В сравнении с «притчами» Сумарокова и его учеников, «сказки» и басни Дмитриева были изящны и остроумны, но вместе с тем их отличала салонная игривость, жеманность и сентиментальная чувствительность. В творчестве Измайлова басня демократизируется, ее содержание наполняется материалом, почерпнутым из быта средних и низших слоев русского общества. Подобно всем просветителям, Измайлов видит главное назначение басни в том, чтобы уничтожать заблуждения и открывать читателям «истину». Об этом сам поэт сказал в произведении, носящем название «Происхождение и польза басни». Однако Измайлов — меньше всего сухой моралист. Ему дорога не только назидательная сторона басни, но и тот жизненный материал, те бытовые сценки, из которых вытекает ее «мораль».

В лучших своих произведениях Измайлов пользуется не условными аллегорическими образами, почерпнутыми из растительного и животного мира, а фактами окружающей его действительности. Многие его басни отличаются четко выраженной социальной направленностью. Баснописца возмущает беззастенчивое ограбление помещиками крестьян («Крестьянин и кляча»), грубое вмешательство господ в интимную жизнь своих слуг («Каприз госпожи»). Он понимает условность социальной и сословной иерархии общества («Лестница»). Для каждой из этих социальных проблем он умеет найти соответствующую жанровую сценку, придающую его мысли жизненную достоверность и художественную убедительность.

Сильной стороной басен Измайлова является также их язык. Баснописец великолепно воспроизводит многообразные интонации живой разговорной речи различных представителей тогдашнего русского общества: бойкой, словоохотливой служанки («Сплетница»), хозяйственных, практичных мужичков («Два крестьянина»), опустившегося пьяницы-чиновника («Пьяница»), старухи крестьянки и ее молодой невестки («Свекровь и невестка»). Все это, вместе взятое, позволяет видеть в Измайлове одного из ближайших предшественников И. А. Крылова.

Несколько особняком среди поэтов Вольного общества стоит Г. П. Каменев. Его участие в Обществе носило во многом внешний и случайный характер. Живя в Казани, он сначала даже не подозревал о существовании этого объединения и был зачислен в него буквально за несколько месяцев до смерти. Что касается его произведений, то они были напечатаны в «Периодическом издании...» уже после кончины автора. Но дело, разумеется, не в этой, чисто внешней, стороне вопроса, а прежде всего в характере произведений Каменева, существенно отличавшихся от стихотворений его товарищей по Вольному обществу.

Творчество Востокова, Пнина, Борна, Попугаева, Измайлова объединяет жизнеутверждающий, гражданский, просветительский пафос. Они убежденные рационалисты, чуждые мистике, стирающей грань между реальным и фантастическим миром. В творчестве Каменева преобладают мрачные кладбищенские настроения:

Тема смерти, мысль о бренности всего земного настойчиво повторяется в произведениях Каменева: «Так, стало, всё мечта на свете» (ода «Мечта»), «Время быстро, скоротечно Разрушает всё, губит» («Малиновка»), «Везде напасти мы встречаем, Живем средь горестей и бед» («Желание спокойствия»). Местом, где поэт предается своим невеселым размышлениям, чаще всего оказывается кладбище, которое кажется ему наиболее убедительным подтверждением его скорбной жизненной философии. Таковы стихотворения «Кладбище», «Бури свирепством роза погибла...», «Сон», «Вечер 14 июня 1801 года». Мрачные предчувствия писателя облекаются в одном из его произведений в кошмарные сновидения: вставший из гроба мертвец пророчит ему скорую кончину («Сон»).

Основанием для этих настроений, в известной степени, могли служить чисто биографические причины: тяжелая болезнь, постоянные мысли о близкой смерти. Но вместе с тем поэзия Каменева опирается на определенную литературную традицию.

Увлечение унылой кладбищенской тематикой и тесно связанной с ней мистикой характерно для многих писателей второй половины 90-х годов XVIII века. Главной причиной подобного рода настроений была правительственная реакция, резко усилившаяся в царствование Павла I.

В явном противоречии с основными принципами просветителей, отстаивавших право человека на земные радости, некоторые писатели этого времени, принадлежавшие ранее к просветительскому лагерю, начинают доказывать невозможность такого счастья, возлагая все надежды на загробную жизнь. «Благополучие?.. Но есть ли оно на земле?.. Истинное благополучие непревратно. А здесь что постоянно и надежно?.. Ничто... Следовательно, нет и благополучия совершенного», — писал П. Львов. По мнению автора, только смерть может быть надежной гарантией от страданий. «...Блажен тот, чья ладья скорее достигает безбедного пристанища вечности», — вторит Львову М. Бакаревич.

Эти настроения проникают и в поэзию. Анна Турчанинова в оде «Достоинства смерти» писала:

Стихотворная эпитафия становится одним из распространенных жанров. Место действия многих поэтических произведений переносится на кладбище. Неоднократно переводится и в прозе и в стихах элегия Томаса Грея «Сельское кладбище». Возобновляется интерес к «Ночным думам» Э. Юнга. В 1799 году поэма выходит двумя изданиями: в Москве и в Петербурге.

В этой литературной атмосфере и формируется поэзия Каменева, которая представляет собой не начало русского романтизма, как пробовал доказать Е. А. Бобров, а одно из явлений позднего русского сентиментализма, уже утратившего свой просветительский пафос. В пользу мнения о Каменеве как о поэте-романтике часто приводят слова Пушкина, известные по запискам племянницы Каменева— А. А. Фукс. Приведем их полностью: «Этот человек достоин был уважения: он первый в России осмелился отступить от правил классицизма. Мы, русские романтики, должны принести должную дань его памяти: этот человек много бы сделал, ежели бы не умер так рано».

Трудно сказать, с какой степенью точности воспроизведена здесь мысль Пушкина, но даже в записи Фукс она не дает оснований зачислять Каменева в романтики. Не будем забывать о том, что в слово «романтизм» Пушкин вкладывал более широкий смысл, чем литературоведы нашего времени. Для него романтическим было всякое произведение, в котором поэт не пользовался «классическими» формами. Пушкину, разумеется, было хорошо известно, что еще до Каменева Карамзин и Дмитриев уже «отступили» от классицистических норм, и поэтому слова «первый в России» — не более чем дань вежливости родственнице казанского поэта.

Из русских поэтов-современников скорбная поэзия Каменева обнаруживает несомненное родство с лирикой Жуковского, в творчестве которого мысль о бренности земной жизни и всего, что с ней связано, занимает одно из центральных мест. Жуковский, как известно, и начал свой творческий путь как один из сотрудников сентиментального журнала «Приятное и полезное препровождение времени». Ему же принадлежит один из лучших переводов «Сельского кладбища» Грея. Поэма Каменева «Громвал» в известной степени приближается к мрачным фантастическим балладам Жуковского. И вместе с тем именно Жуковскому, а не Каменеву было суждено осуществить в русской литературе переход от сентиментализма к романтизму.

Поэты Вольного общества, особенно А. X. Востоков, оставил заметный след в истории русского стихосложения. Их поиски в этой области соотносятся с деятельностью Радищева, Карамзина, Гнедича и Жуковского, а в Германии — с опытами Клопштока, Фосса, Бюргера, Шиллера и Гёте.

Русская метрика конца XVIII — начала XIX века переживает период ломки. Главной причиной этого был кризис классицизма, монархический, государственный пафос которого воспринимается как устаревшее и даже реакционное явление. Отношение к идеологии классицизма переносилось и на поэтические формы, выработанные им, которые кажутся теперь стеснительными, официальными, мертвыми.

Поиски нового шли в разных направлениях, одно из них было связано с отношением к рифме. Ряд писателей настаивает на введении безрифменного стиха. «Парнас окружен ямбами, и рифмы везде стоит на карауле», — с досадой писал Радищев. А. X. Востоков считал, что «рифма... не есть необходимо нужное условие в наших. .. стихах, которые могут очень хорошо быть без рифм, т. с. белыми стихами». С. С. Бобров в «предварительных мыслях» к поэме «Херсонида...» высказывался еще более резко — он утверждал, что в поисках рифмы поэты вынуждены часто «ослаблять» мысли и чувства, вследствие чего «убивают» «душу сочинения».

Введение безрифменного стиха воспринималось как освобождение поэзии от чуждых, несвойственных ей форм, как возвращение ее к народным, национальным истокам. Карамзин к богатырской сказке «Илья Муромец», написанной безрифменным четырехстопным хореем с дактилической клаузулой, сделал следующее примечание: «Почти все наши старинные песни сочинены такими стихами». Сам стих, предложенный Карамзиным, получил в поэтической практике того времени название «русского стиха». Этим стихом была написана А. Радищевым поэма «Бова», сюжет которой восходит к известной сказке о Бове-королевиче.

В поэзии Вольного общества употребление безрифменного стиха было строго мотивировано. Прежде всего он использовался там, где имела место сознательная ориентация автора на «народность» содержания или формы художественного произведения. Таково стихотворение Востокова «Российские реки», где безрифменный стих соответствовал народному характеру самой поэтической речи. Произведения Н. Ф. Остолопова «Бедная Дуня», «Не бушуйте, ветры буйные...», «Солнце красное! оставь ты небеса...» — имитируют не только народный язык, но и жанр фольклорной песни. «Русским стихом» написана «древняя повесть» Востокова «Певислад и Зора». Здесь автор идет по стопам Карамзина и А. Радищева, а выбор стиха определяется «историческим», национальным сюжетом поэмы. Безрифменным стихом пишутся также те произведения, которые являются переводом или имитацией древнегреческих стихотворений, Это было специально оговорено Востоковым. «Древние греки, — писал он, — не употребляли в стихах сей игры созвучностей потому, вероятно, что не имели в оной нужды, услаждаясь и без того... богатою мерой своих стоп». Сюда же относились так называемые «анакреонтические» оды, еще со времен Кантемира писавшиеся белым стихом.

В 30-е годы мысли Востокова о безрифменном стихе сочувственно вспомнит А. С. Пушкин. «Думаю, — писал он, — что со временем мы обратимся к белому стиху... Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостию и сметливостию. Вероятно, будущий наш эпический поэт изберет его и сделает народным».

Правда, предсказание Пушкина подтвердилось не полностью, а лишь частично. Русские поэты XIX и даже XX века не отказались от рифмы. Однако в результате теоретических работ и творческих опытов начала XIX века, в которых приняли участие и поэты Вольного общества, белый стих заметно расширил свои владения и приобрел в русской поэзии права гражданства наравне с рифмованным.

Второй путь исканий имел место в области ритмики и выражался прежде всего в резко отрицательном отношении к каноническим стихотворным размерам классицистической поэзии — к четырехстопному ямбу и александрийскому стиху. Первый из них был закреплен за одой, второй — за эпической поэмой и трагедией.

Поэты конца XVIII — начала XIX века не отказались от четырехстопных и шестистопных ямбов, но вместе с тем стремятся к расширению ритмических возможностей русского стиха за счет увеличения в нем роли трехсложных стоп. Карамзин в одном из писем советовал Дмитриеву: «Если же ты... вздумаешь воспеть великие подвиги свои и всего воинства нашего, то, пожалуй, пой дактилями и хореями, греческими гекзаметрами, а не ямбическими стихами, которые для героических поэм неудобны и весьма утомительны».

Остолопов посвящает гекзаметру пространную статью, в которой раскрывает разнообразные художественные возможности этого старинного размера. Востоков полагал, что Ломоносов напрасно «не избрал для «Петриды» своей (поэмы «Петр Великий») вместо единообразного александрийского свободнейший какой-нибудь размер, например, анапесто-ямбический или дактилохореический».

Сам Востоков пишет трехстопным анапестом «Оду достойным». Борн в «Оде к истине» соединяет стихи, написанные дактилическими стопами, со стихами, состоящими из амфибрахиев. Каменев в поэме «Громвал» два первых стиха каждого четверостишия пишет дактилями, а два последних — анапестами.

Кроме античных размеров Востоков пользуется народной песенной ритмикой, в которой стопы отсутствуют, а ритм поддерживается одинаковым числом ударений в каждом стихе. По этому принципу написаны стихотворения «Полинька», «Российские реки», а также переводы сербских песен, предвосхищающие работу Пушкина над «Песнями западных славян».

Увлечение древнегреческой поэзией приводит некоторых из поэтов-радищевцев к попыткам перенести на русскую почву античные строфы с сохранением присущего им ритмического рисунка. Для того чтобы облегчить читателям скандирование такого рода поэтических новинок, поэты предваряли текст стихотворений графическим изображением их ритма. Так были напечатаны произведения Востокова «К Борею в майе», «К А. Г. Волкову» и некоторые другие. К последнему из названных стихотворений Востоков сделал следующее примечание: «Стихи, называемые асклепиадейскими по имени изобретателя их, хориямбическими по сложению стоп».

В истории русской литературы и русской общественной мысли Вольное общество представляет собой явление, которого еще не знал XVIII век. Перед нами широкий круг писателей, связанных между собой не только профессиональными, чисто творческими интересами, но прежде всего общественными — политическими и социальными— задачами. Эта общность поддерживается принадлежностью к одному и тому же идеологическому лагерю. Деятельность поэтов носит многосторонний характер: они выступают как писатели, критики, публицисты, ученые. Они выпускают альманах, периодические издания, рассчитанные на широкую читательскую аудиторию. В своих рядах они стремятся поддерживать порядок, дисциплину. Все это, разумеется, пока еще отличается абсолютно мирным, легальным характером, но сам принцип органического соединения литературных задач с общественными станет позднее характерным признаком таких литературных организаций, как Вольное общество любителей российской словесности, кружок петрашевцев и многие другие.

«Радищевцы» не создали значительных произведений, вошедших в золотой фонд русской поэзии. Исключение составляют лишь отдельные стихи Востокова, которые могут украсить любую антологию («Ода достойным», «К А. Г. Волкову», «Русские реки», «К Гарпократу» и некоторые другие). Но деятельность членов Вольного общества не прошла бесследно для русской литературы. Она оказалась одним из связующих звеньев между поэзией XVIII и XIX веков. В их творчестве завершилась трансформация оды, которая наполнилась теперь новым просветительским содержанием. Античная и народная тематика их стихов, равно как и размеры, связанные с ними, облегчили в дальнейшем творческие опыты Батюшкова, Катенина, Дельвига и поэтов-декабристов.

Павел Орлов